Поэт на крутом вираже
Поэт на крутом вираже
Андрей Дементьев: «Мы снова сегодня наивны и молоды…»
Андрей Дементьев отмечен замечательными премиями — Государственной, премией имени Лермонтова и Бунинской. Женщины — лучшие читательницы его стихов. Их любовь к искреннему слову поэта неизменна. Каждая прочитывает в стихах поэта собственную судьбу, вновь обретает утраченную радость встреч и ожоги разлук. Сегодня Андрею Дмитриевичу исполнилось 80 лет.
— Андрей Дмитриевич, дорогой, я знаю о твоей большой любви к Тверской губернии — ты воспел ее в своих стихах. А хочется, чтобы ты вспомнил о каких-то сокровенных днях на этой земле.
— Когда мне было всего года три, отец, присев ко мне на кроватку, читал стихи, сказки, читал Лермонтова, Пушкина, Жюль Верна. Приобщал меня к хорошей литературе. Жили мы, отец, я и мама, очень тесно, в одной малюсенькой комнатке, зато на улице нас ждал простор.
— Мы все находимся во власти природы, и понять невозможно, откуда к нам приходит поэтическое зрение…
— Это идет от предков, от язычества, когда все одухотворялись природой и возводили ее в божество. В детстве около нашего дома было все в цветах: полыхали сирень, жасмин, яблони. Красотища невероятная. А город был тихий, никакого асфальта, машин. Природа дышала, и мы жили в другом — чистом, незагрязненном мире. Я к цветам отношусь как к живым существам. Выращивал цветы, разговаривал с ними. Мне кажется, цветы меня понимают. И сейчас это сохранилось: поставленные мною в вазу цветы долго сохраняют красоту.
— Значит, цветы ищут общения с нами.
— Меня зажгла японская теория о том, что цветы — живые существа. И японцы каждый кусочек земли стараются облагородить цветами.
— Бескорыстная твоя любовь к цветам перешла потом в любовь к девочке, а потом к женам.
— (Смеется.) Мой один сборник стихов так и называется — «Все начинается с любви». Но ведь как разрушительна зависть! Во злобе и черноте мыслей можно погибнуть. У меня был друг, который ждал Государственную премию. Но не получил ее, и разочарование, какие-то мрачные мысли совсем подкосили его и он умер. Я не жду премий! Подумаешь — не дали! Ведь ничего не случилось.
— У тебя много премий. И наверное, самые дорогие для тебя — имени Лермонтова и Бунинская.
— Да, Лермонтов — мой любимый поэт. У меня сейчас вышла книжка о нем: «Все полно здесь имени его». Лет двадцать я приезжаю на праздник Лермонтова в Тарханы. Там так красиво, множество прудов. И что меня поразило — это древний дуб. Он уже полулежит, но все еще живой. С Лермонтовым меня связывает какая-то мистика. Когда я бываю в Пятигорске, обязательно прихожу на место его гибели. Хожу в домик Лермонтова и всегда думаю о фантастическом совпадении: когда Лермонтов был убит на дуэли, разразилась страшная гроза.
А мой друг Олег Комов, совершенно замечательный скульптор, к сожалению, уже покинувший этот свет, создал памятник Лермонтову — классический, в духе XIX века: поэт сидит на скамье. И когда в Тарханах экскаватор поднял скульптуру, чтобы установить ее, вдруг ударил гром, началась гроза. Памятник раскачивало, и Олег боялся, что памятник сейчас рухнет и разобьется. Но как-то удалось установить памятник на пьедестал — дождь и ветер сразу прекратились. И скульптор увидел, как по щеке каменного изваяния скатилась струйка воды. И он воспринял ее как слезу. Все связанное с Лермонтовым — для меня загадка.
— И в ранних стихах Лермонтов начинал как гений.
— И роман его «Герой нашего времени» — великолепная проза поэта. Каждое слово здесь граненое, как драгоценный минерал. В этом смысле мне Бунин особенно близок. Он потрясающий стилист. Когда стало возможно, я достал пять томов Бунина и читал взахлеб, входил в его мир, постигал его жесткость и непримиримость, восхищался его любовью к природе, к слову.
— Андрей, вспомни свое босоногое детство. В 13–14 лет мальчишки в деревне считались мужиками. Приходилось тебе делать мужскую работу?
— Калинин во время войны был разрушен, и мы вернулись в эту разруху. Из мужиков были одни раненые, ослабленные. И нам, мальчишкам, вместе с нашими матерями приходилось делать всю черную работу. Я помню, как мы, худые, тщедушные, вытаскивали из воды разбухшие обломки бревен, чтобы высушить их и истопить печку. А в деревне я пас лошадей, водил их в ночное.
— А косить ты умел?
— Еще бы. Я и косил, и картошку окучивал. Убирали ее потом. Картошка — моя любимая еда. А потом мы еще лен расстилали, сушили.
— А с тех пор тебе приходилось где-то махать косой?
— (Смеется.) Нет. Мои силы уходили в слова. А вообще-то я, как и мой отец, наверное, мог бы печку сложить. Мой батька был агроном, окончил с отличием сельскохозяйственную академию, успел книгу выпустить. И он сложил в нашем доме печку с лежаночкой и меня учил этому. А я все наблюдал за ним. И однажды с крыши свалился прямо лицом на полено. Было больно, лицо распухло. Два дня ничего не мог есть. Но я никогда не жалел о том, что случилась со мной неудача. Отец обычно сажал меня на мотоцикл, возил по тверскому бездорожью и говорил: «Хочу, чтобы ты воспринимал деревню не только через грибные места, а почувствовал дух земли, познал нашу жизнь крестьянскую не со стороны».
— Твой переход от деревенской непосредственности к городской жизни как протекал?
— Я сначала учился в Калинине в двух институтах, а потом поступил в Литературный институт в Москве. Столица была для меня другой страной, другим миром. Наверное, я был глубокий провинциал. После Литературного я опять вернулся в Калинин, в Тверь, но уже с книгой стихов. Признаюсь, для Москвы, возможно, я был слишком откровенен, распахнут в общении. И это часто воспринималось как ограниченность необразованного человека. Я был простодушен.
— А простодушия в столицах не прощают.
— Когда я рискнул вернуться в Москву, то пришел в «Юность», к главному редактору Борису Полевому, и рассказал о своих намерениях. Он меня предупредил: «Москва — жестокий город. Не боишься?» Когда он меня пригласил в журнал своим заместителем, я долго не мог привыкнуть к снобизму авторов, к лицемерию: в глаза тебе говорят одно, а за спиной с-о-о-всем другое. Я не стал от этого биться в падучей, но разочарование долго не оставляло меня.
— Андрей, вместо слова «провинциал» гораздо точнее, по отношению к тебе, понятие «естественный человек».
— Да, я согласен. Глубинная Россия, так называемая провинция, населена естественными людьми, естественна. Я много езжу, получаю письма и вижу, как обижен народ в провинции. Я очень много выступал на телевидении, на радио, клеймил сегодняшние недостатки, касался острых проблем. А потом убедился — ничего не меняется после наших выступлений. Я думаю постоянно: почему же ничего не меняется? Почему к нам не прислушиваются?
— Ты думаешь, властные структуры хотят нас слышать? Ведь это два несоединимых мира.
— Иногда я убеждаюсь: что-то слышат. Но думаю, людей меняют три вещи: власть, деньги и слава. Если ты пройдешь все это и не забуреешь, значит, ты нормальный мужик.
— Андрей, от каких деревенских привычек ты не хочешь отвыкать?
— От доброты прежде всего. Помню, в том мире, в котором я жил, доброта была главным объединяющим моментом для всех людей. Доброту ощущали на себе. У бабушки в деревне был большой сад — 30 яблонь и две груши. А мы с братом все-таки залезли в соседний сад, и хозяин надрал нам уши, и батя тоже. Они заботились о нас — кем мы вырастем. Была такая негласная порука ответственности за будущее поколение. Люди, свои и чужие, воспитывали нас в доброте. В нашей деревне жили нормальные люди. И в тяжелые времена никого не посадили. А потом в городе мы узнали это горе: посадили моего отца, его брата. Это уже был 37-й. Отец отсидел пять лет, был лишен прав, не мог работать по профессии и точил ножи, всякие ножницы для парикмахерских, для магазинов. И этим зарабатывал на жизнь. А один его брат погиб в тюрьме, и второй брат погиб. И в этой обстановке спастись было невозможно. И я всегда несу в себе уважение к старшим, к возрасту.
— Скажи, а бывают случаи эпистолярных признаний в любви к тебе? А ты им отвечаешь?
— (Хохочет.) Признания бывают, но отвечаю я только стихами. А люблю я Аню, свою жену, самого строгого моего критика и читателя.
— А какие чувства ты сохраняешь к своим первым женам?
— В любом случае надо быть благодарным им за тот свет, пусть даже мгновенный, который они мне подарили. Если рядом с тобой умная и чуткая женщина, сам становишься лучше. И даже не заметишь, как все хорошее в тебя войдет. Считаю: какая женщина, такие и мы, мужики. Если случались глубокие расхождения между нами, я считал, что виноват в этом мужчина. Женщина — не слабый пол.
— Ты ограничиваешь себя в еде?
— Нет, к сожалению (хохочет) . Люблю самую простую еду — картошку, капусту, грибы.
— С этого не распухнешь.
— Конечно, все эти привычки я вынес из деревни. Я привык к этой здоровой пище. Но, к сожалению, еда сейчас приезжает к нам из-за границы. И я пишу о России: «…или она уже не в силах себя по-русски накормить?»
— Есть ли у сильного мужчины Андрея Дмитриевича Дементьева какие-то недостатки и слабости?
— Конечно. Бываю несправедлив. Могу обидеть человека, но потом обязательно попрошу прощения, даже если человек намного младше меня. Бываю ленив — случается, хочется побалдеть. Раньше занимался спортом — всем, кроме тяжелой атлетики. Занимался в охотку. Мой спорт был от случая к случаю, бессистемный. Все должно быть по настроению, как говорил Писарев, даже наслаждение мыслью.
— Что доставляет тебе высшую радость, которая пересиливает недомогание и возвращает тебе молодые чувства?
— Прежде всего любовь. И еще одна вещь — это открытие нового человека, чей-то личности, чей-то судьбы. В человеке мне все интересно.
— Андрей Дмитриевич, где будешь справлять свой юбилей?
— Мои земляки устраивают торжество на Волге 20 июля.
— А в Твери остались родственники?
— Там осталась крестница моего отца. Она старше меня. Но когда я приезжаю, обязательно прихожу к ней, и по рюмке водочки мы выпиваем за наш город и за ее здоровье.
16 июля 2008 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.