Глава 7 1946 г.

Глава 7 1946 г.

Впервые не жду и не встречаю Новый год. Полночь застала меня глубоко спящей. А кровать была холодная, и в комнате тоже было холодно. И голодный желудок, мало что видевший за день, печально всхлипывал. Ни желудку, ни рукам, ни мозгу не было занятий, и я задремала. А задремала для того, чтобы увидеть сон, такой прекрасный сон, который напомнил бы мне все то, что было в этом же доме пять лет тому назад. Впрочем, что было тогда, того уж не вернуть. И те люди, те дорогие лица уже стерты с лица земли. Но, может, это к лучшему, ибо что еще есть на земле, кроме мучения? Тут так много зла. А там высоко, в небесах нет зла. Там или пустое пространство или же — рай небесный. Там встретились все те, которые еще пять лет тому назад были со мной и пили французское вино из хрустальных рюмок. Я думаю, что они смотрят на меня с сочувствием. Я будто слышу, как мама говорит, обращаясь к госпоже Брауде: — Она еще живет. О, несчастная дочь моя. Мы во много раз счастливее. Да, они все встретились там мама, и папа, и Рудик и все хорошие знакомые, друзья. Сейчас они только ждут меня и Виктора, когда мы закончим свои бедственные странствия… А внизу в столовой, комендант пьет с секретарем горкома. Они произносят новогодние тосты. Слышен тонкий, визгливый смех женщин и густой мужской бас. Они веселятся. Им тепло, хорошо, сытно. А наверху, несколькими ступеньками выше, в холодной комнатке лежит девочка и плачет. Она плачет, потому что когда льются слезы на душе, становится легче и ноша несчастий уже не кажется ей такой тяжкой. Сквозь мокрые от слез ресницы видит она любимые лица. Вот нежное, бледное, утомленное заботами лицо мамочки, вот папа и все другие, которых она так любила. И девочка зовет их и хочет видеть и разговаривать с ними всю ночь. О как хорошо было бы в течение всей этой последней ночи старого года созерцать дорогих, так быстро утраченных людей, беседовать с ними и быть снова, хотя бы на короткое мгновение, счастливой.

Январь 6 (воскр.).

Последний день каникул. Была на профсоюзной елке и в кино. Так попрощалась с каникулами. Смотрела фильм «Юность Пушкина» и записала понравившееся мне стихотворение «Рассудок и любовь».

Февраль 23-е.

Кажется, что в моей жизни скоро начнется новый этап. Одно крупное событие — дядя демобилизован и уже 18-го был в Москве. Это очень хорошо. Виктор находится здесь, видимся часто. Жизнь моя протекает ритмично и это действует на меня успокаивающе. Я нервничаю, когда меня выбивают из колеи повседневности. А сегодня мне много думать не надо. Я медленно встаю чаще всего раньше чем надо, ибо часов у меня нет. Пересекаю всю Видуно аллею, спускаюсь вниз с горы Пародос и вхожу в свою милую 5-ю гимназию, где получаю сладкий кофе и бутерброд. Потом, так же, не подняв головы и съежившись от холода, я медленно шагаю по проспекту Витаутаса в «Летукис». Задыхаясь поднимаюсь на четвертый этаж. Еще на лестнице начинаю раздеваться. Так начинается скучный день «канцелярской крысы». Радуюсь, когда появляются дела и я имею возможность вырваться в город, что бывает часто. В час дня иду обедать. После обеда время проходит быстрее. И вот я уже шагаю по улице Кястучё в гимназию. Эта часть дня самая приятная. В гимназии я слушаю глупые разговоры учеников, отвечаю уроки и черпаю знания. Потом наступает вечер, собирается наша пятерка — представители разных классов и мы шагаем домой.

Март 24 (воскресенье).

Подняла было крылья лететь в Москву, но, увы, пришлось их быстро опустить. Выдача командировок на месяц приостановлена. А я так хотела! Дядя тоже не может приехать по той же причине. Сейчас опять жди несколько месяцев. А так уже все надоело. Начались весенние каникулы. Лучше, чтобы их не было. Что толку? Сейчас дождь, грязь, сырость. Уж лучше сидеть в классе, а потом, когда пригреет солнце, высохнет земля и все зазеленеет кругом, — тогда можно бы и погулять. Кроме того, говорят, что будет большое наводнение и я боюсь, что гимназию опять на некоторое время придется оставить. Когда я не бываю в гимназии хоть один день, мне кажется, что теряю нечто очень дорогое. Целый месяц я не ела ни обеда, ни другой горячей пищи. Боюсь, чтобы желудок не испортился. Целыми днями грызу сухой хлеб, запивая холодной водой, и только изредка покупаю лимонад. Не позавидуешь такой жизни. В этом месяце мне исполнилось 17 лет. Не скажу, чтобы я очень радовалась или горевала по этому поводу. День прошел бы незамеченным, если бы не получила от родственников поздравительной телеграммы и перевод на семьсот рублей, которые поторопилась быстро истратить. В сфере политики бурная речь Черчилля вызвала много шума. Спекулянты подняли цены на продукты питания. Все активно обсуждают — будет война или нет. Но сейчас, как будто, все успокоилось и даже самые большие пессимисты думают, что войны сейчас не будет. Цена на хлеб в Вильнюсе достигает 50 руб. Говорят, что в мае отменят продуктовые карточки. Я панически боюсь голода и обдумываю, как пристроиться работать в продуктовый магазин или в ОРС, чтобы не пришлось напрасно проводить время в многолюдных очередях. Вчера была у Онуте, ей немного нездоровится. После встреч с ней, у меня обычно остается гнетущее впечатление. Мне жаль ее. Вера очень нервная. Уныние господствует во всем доме: одни занимаются тут спекуляцией, другие сплетнями, третьи — истерики. Упаси Боже! Думаю, что я счастливее ее, хоть на нищенском пайке, но на своем. Мне весело в своей комнате и всем сюда открыта дверь. А она — молодая, полная энергии, очутилась в этом загнивающем доме среди отживших людей. Она пропиталась их глупой сентиментальностью и мелочностью и теперь должна сидеть тихо и послушно. У нее нет ни общества, ни друзей.

Апрель 11-е.

Виктор уехал в Москву. Это очень важное событие в нашей жизни. Встреча с дядей предрешит будущее. Честно говоря, я завидую ему. На улице в течение нескольких дней стало по-летнему тепло. Склоны украсились зеленым нарядом, кое-где расцвели фиалки. Весело быть на дворе, согретом солнцем. Надоело сидеть в мрачной нефтяной конторе. Пару дней назад я подала заявление об уходе, но вряд ли отпустят. Учиться весной тоже лень. Но мне еще как-то везет. Мое здоровье ухудшается. Сегодня, когда я несла на третий этаж кипу журналов, началось такое сильное сердцебиение, что я стала задыхаться, чуть не свалилась. А, жаль, лучше бы сейчас умереть в нищете, чем потом, когда начнется более счастливая жизнь. В этом году было большое наводнение, даже старые люди такого не помнят. Пострадало и утонуло немало людей. Интересно, согласно доктору Купу была ли сумма их приятных и неприятных переживаний близка к нулю или нет? Впрочем, все философы лгут.

Май 30-е.

Последний день учебного года. Скоро экзамены. Плач, слезы и угрозы учителям раздаются в коридоре гимназии. К учительской невозможно подойти. Там стоят ученики, которые весь год дремали, а в последний день явились, чтобы купить себе отметку. Как обидно, когда гимназию превращают в «толкучку», а знания продаются за червонцы. Незавидное будущее литовского народа: даже в шестом классе гимназии почти все ученики имеют плохие оценки по литовскому языку. Как горько это должно быть сердцам патриотов. Я с упреком смотрю на всех тех, которые изволили явиться в последний день за тем, чтобы выплакать себе отметку. Одни плачут крокодиловыми слезами, другие угрожают посадить учителя в тюрьму в отместку за поставленную двойку. «O tempora, o mores!» — только и остается воскликнуть…

Июль 27.

Передо мной предстали величественные здания Москвы. Впервые в жизни я в таком большущем городе, впервые в жизни летела самолетом, ехала трамваем, троллейбусом, метро. Ах, что вы говорите метро — это сказка, как, впрочем, сказочна и вся Москва. А потом Киев. Гордый Днепр, очаровательный Первомайский парк и вызывающая слезы Шестая симфония Бетховена, которую я там слушала. И сентиментальная тетя, нежный дядя — всем этим до краев переполнена моя душа. Впечатления богатые, величественные. А после этого — опять Каунас. Маленький, нищенский. И после семи урожайных лет наступают семь лет голода.

Октябрь 24-е.

Сегодня может один из счастливейших дней, когда я могу прижаться к теплому радиатору и чувствовать, как приятное тепло согревает мои кости. Ах, юность, юность, слишком коротка ты! Шумные дети рабфака, длинные скамьи в малой аудитории — долго ли все это сохранится в памяти? Это поблекнет, как поблекло воспоминание о курсах огородников, как стерлись в памяти картинки гетто. Последний год девических грез. Неужели в будущем году я выйду на широкую жизненную дорогу ковать свое счастье? Неужели я оставлю крутой берег Нямунаса и сменю его на Днепр? Может быть. Не знаю. Таинственные пути судьбы и все будет, как суждено. Но тогда (I5/X), выйдя той осенней ночью на улицу, я почувствовала будто лишилась семьи. Я покинула шумный класс и стала медленно отдаляться от своей семьи. Словно сквозь туман я слышала галдеж молодых голосов, слышала голос Лейпуса у пианино. А потом наступили страшные минуты письменных работ и шорох шпаргалок, летающих по классу. Все исчезнет. Прощайте, друзья и соученики, я ухожу ковать свое счастье.

Декабрь 25-е.

Рождество. И весело, и грустно. Общежитие. Пять белых, чисто застеленных кроватей. Пять юных и красивых девушек. Тепло и светло. Чего еще? Но некого прижать к груди, и среди бушующих волн и больших кораблей моя лодочка так мала и слаба. Юность, что ты? Неужто, это только танцы, песни и смех? Ах, суета! Средь шума и песен мне становится грустно, и я начинаю тосковать. Я тоскую по той неизвестной могиле, которая находится в неизвестном мне месте, и я никогда не узнаю где она. Я тоскую по тому, кто похоронен там. Раз он лежит там, холоден и бесчувственен, этот самый дорогой мне в мире человек, могу ли веселиться, радоваться? Я не чувствовала молодости, когда он старился, я не могу ощущать радости когда его уже нет. Грустно, что мне, не дожившей еще до 18 лет, жизнь становится надоедливой, скучной, бессмысленной. Печально при мысли, что в самую невинную пору детства так страшно была изуродована душа и унижены все чувства. Трудная эволюция — превращение машины, автомата опять в человека!

(На этом завершается дневник.)