Мифы и действительность
Мифы и действительность
История обладает собственной логикой, которая обнаруживается в законосообразности свершающихся событий. Постигая эту логику, историк осмысливает исторические факты в их совокупном развитии и оценивает их значение. Только так и можно как-то объяснить течение жизни человечества, называемое историей, и найти в этом вселенском течении некий смысл.
Но нередко случается и так, что логику для истории придумывают сами историки. В меру провиденциальности их сознания. В соответствии со своими интересами, убеждениями, вкусами, личными и социальными. При этом историк превращается в лицо, сочиняющее историю. Выступая в этой роли, он толкует факты согласно такой «логике истории», которая реально есть продукт его собственного сознания, либо коллективного сознания той социальной группы, к коей он принадлежит. В итоге все «алогичное» объявляется внеисторичным, факты схематизируются, связи между ними омертвляются, иллюзии выдаются за действительность, действительность выглядит иллюзией. Личности же, противные этой «логике», считаются как бы исторически необязательными, самое их возникновение относится в область непостижимо случайного, чуть ли не мифического.
Если среди всеобщего святотатства появится вдруг святой, станут допытываться, не аист ли его принес. Если народ, известный своими добродетелями, окажется под деспотической властью тирана, примутся искать глупца, который выпустил джинна из бутылки. Если во главе великой империи утвердился шут несусветный, скажут, что он возник из стручка гороха.
Нечто подобное произошло и с героем нашей книги в трудах французских историков XX века правого и либерального толка. По их просвещенному мнению, Абд-аль-Кадир в исторические личности произведен… французскими же генералами, мемуаристами и историками, но века девятнадцатого. Крупный французский историк М. Эмери утверждает, что славой своей Абд-аль-Кадир обязан французам. На том же стоят Ж. Ивер, М. Валь, д’Эстейер-Шантерен и ряд других современных историков.
Французские генералы неправомерно вели себя с Абд-аль-Кадиром как с равным противником и преувеличили его значение в своих мемуарах. Историки XIX века неоправданно много писали о нем. Палата депутатов неумеренно дебатировала алжирский вопрос, а французский император выказывал Абд-аль-Кадиру незаслуженно большое внимание. Так якобы возникло представление об алжирском эмире как о национальном герое. Представление, дескать, совершенно нелепое, поскольку, как писал д’Эстейер-Шантерен, автор нескольких книг об Абд-аль-Кадире, алжирская нация «никогда не существовала» и обретается лишь «в воображении европейских романтиков».
Отвечая на такие утверждения, французский марксист М. Эгрето писал в книге «Алжирская нация существует»:
«Истинную природу народных чувств, находивших выражение в сопротивлении, нередко изображают в извращенном виде под тем предлогом, что Алжир тогда еще не конституировался в нацию. Однако этот факт не может служить аргументом. Французский народ правомерно считает Жанну д’Арк н а ц и о н а л ь н о й г е р о и н е й (разрядка автора), а ведь французская нация сложилась намного позже самопожертвования юной лотарингки. Алжирский народ имеет полное право чтить память тех своих сынов и дочерей, самопожертвование которых подготовило алжирское национальное объединение».
В прошлом веке личность Абд-аль-Кадира действительно целые десятилетия занимала французское и в значительной мере европейское общественное мнение. Во Франции ему было посвящено множество книг, журнальных статей, выступлений политических деятелей. Редкий из французских полководцев может соперничать с Абд-аль-Кадиром по числу посвященных ему во Франции книг. Немало писалось о нем и в других странах. Книги и статьи о нем выходили в Англии, Германии, Италии. Имя Абд-аль-Кадира неоднократно упоминается в работах К. Маркса и Ф. Энгельса. В 1857 году Ф. Энгельс написал специальную статью об Алжире для «Новой Американской энциклопедии», в которой значительное место занимает описание освободительной борьбы алжирцев. В России в 1849 году вышла книга полковника генерального штаба М. И. Богдановича «Алжирия в новейшее время», целиком посвященная разбору военных действий между войсками Абд-аль-Кадира и французской армией. В 1877 году об эмире писал капитан Куро-паткин в своей книге «Алжирия». Об Алжире в то время часто писали «Современник», «Сын отечества» и другие русские журналы.
Немногое из написанного об Абд-аль-Кадире в XIX веке отмечено благожелательностью в подходе и объективностью в оценках. Но в целом знаменитый эмир все же предстает как деятель исторического значения. Да и могло ли быть иначе? Если он в течение многих лет успешно возглавлял сопротивление натиску самой боеспособной в Европе армии, числом более ста тысяч, прекрасно вооруженной и обученной, руководимой лучшими французскими генералами. Как бы пристрастно ни относились к эмиру европейские современники, они были вынуждены ставить его в ряд крупных исторических деятелей столетия. Вот характерное высказывание на этот счет современного Абд-аль-Кадиру французского автора Е. Бареста:
«История найдет, наверное, странным, что какой-то араб, несомненно умный, но не обладавший ни большим войском, ни деньгами, смог в течение пятнадцати лет оказывать сопротивление такому государству, как Франция, что этот простой сын пустыни сумел расстроить планы ученых и стратегических комбинаций генералов, таких, как граф д’Эрлон, генерал Дамремон, маршал Клозель и маршал Бюжо, и что ему, наконец, удалось поставить на грань катастрофы французскую армию, насчитывающую более ста тысяч солдат».
В двадцатом же веке французская официальная историография задалась целью поставить алжирского эмира в ряд тех авантюристов, разбойников, самозванных мессий, которые дюжинами плодятся на Арабском Востоке во все эпохи и времена. Почему? И зачем?
Потому, что этого требовала «логика истории», то есть логика буржуазного сознания первой половины XX века. Затем чтобы привести действительную историю в соответствие с этой логикой, которая тем самым выдается за объективную историческую истину.
Дело здесь вот в чем.
Еще в период первых европейских колониальных захватов родился миф о «цивилизаторской миссии» европейцев, в странах Африки, Азии и Америки. В последующие века этот миф неизменно освящал и оправдывал колониальную политику «цивилизованных» правительств. Применительно к Алжиру он выглядел так:
«Мы создаем в Алжире нацию, которая без нас не достигла бы цивилизации… Если мы верим в какие-нибудь религиозные истины, то разве не радость, разве не долг нашей совести выполнить миссию, возложенную на нас, завоеванием, призвать эти народы к познанию наших верований и к счастью от веры в будущее? Провидение доверило и даже приказало нам выполнить прекрасную миссию, ибо в тот самый день, когда мы завоевали эту страну и прогнали угнетавшее ее варварское правительство, мы взяли на себя заботу о судьбах этих народов, обязавшись вместе с лучшим управлением принести им такое просвещение, знания и верования, которыми провидение в своем благоволении наделило нас самих».
Миф о «цивилизаторской миссии» прочно держался в европейском общественном сознании вплоть до начала XX века. В него верили почти все политические течения, включая самые либеральные. Отказ от этой миссии почитался даже и безнравственным. Правда, критики было много. Осуждали формы и методы «цивилизации». Разоблачали злоупотребления. Высмеивали расовое высокомерие. Вот, к примеру, весьма критический пассаж из статьи «Колониальная война и положение французов в Северной Африке», опубликованной в августе 1881 года в русской либеральной газете «Порядок».
«Есть нечто глубоко безотрадное в этих отношениях культурных народов к патриархальным племенам других частей света, имевших несчастье привлечь на себя внимание европейских политических предпринимателей. Истребление огнем и мечом, полное опустошение страны, до усмирения и рабского подчинения обитателей — вот что прежде всего несет с собою европейская цивилизация в ее военной форме в далекие края, подлежащие ее оплодотворяющему влиянию. Высшие правительственные, религиозные и иные интересы приписываются одним только «высшим» европейским расам, призванным к господству и свободному развитию, а к туземным населениям Азии или Африки привыкли относиться с высокомерным презрением… Азиатские и африканские племена научаются видеть в европейцах не представителей света и правды, а неутомимых деятелей зла, кровожадных и корыстолюбивых врагов, какими они являются, к сожалению, в большинстве военных экспедиций».
Критика, несомненно, искренняя. Но автор столь же искренно убежден — и это характерно для большинства критиков колониализма того времени, — что сама «цивилизаторская миссия», безусловно, необходима. Нужно только, чтобы африканские и азиатские народы подвергались «мирной колонизации», которая, по его словам, поведет к «действительному прочному нравственному завоеванию их для европейской культуры».
Для европейца XIX века его культурное превосходство над «цветными», над «дикарями» является извечно данным, само собой разумеющимся, не подлежащим сомнению. Иначе, мол, просто быть не может. Точно так же очевидна для него и неспособность «дикаря» приблизиться к цивилизации без европейских поводьев. Эта убежденность проистекала в конечном счете из уверенности европейца в превосходстве собственной силы.
Это превосходство — силы, а не культуры — действительно многократно доказывалось и подтверждалось в прошлом. До начала XX века история тут не знала исключений, развиваясь таким образом вполне «логично» для европейской буржуазии. Поэтому ее представителям в колониальном мире не было нужды принижать противников в своих сочинениях. Для мемуаров, писанных генералами, которые воевали с Абд-аль-Кадиром, свойственно, как правило, уважительное отношение к эмиру. Дело здесь, конечно, не столько в любви к истине, сколько в генеральском тщеславии: чем значительней побежденный противник, тем больше славы победителю. Довольно высоко оценивают его деятельность и французские историки середины XIX века. Им нечего было опасаться: всякий национальный герой, как бы велик он ни был, заведомо обрекался на поражение самой «логикой истории». Исключений ведь не бывало.
В начале XX века положение круто изменилось. Революции в России, Монголии, Египте, подъем национальной борьбы во всех восточных странах окончательно разрушили иллюзию о неколебимости превосходства капиталистического Запада. Все в колониальном мире стало зыбким и ненадежным. Миф о «цивилизаторской миссии» начал испаряться из сознания европейцев.
Буржуазия не могла смириться с этими изменениями. Расставаться с мифом не хотелось. С колониями — тем более. Что делать?
Приспособить историю к колониальной логике — хотя бы в официальной историографии. Канонизировать цивилизаторский миф — пусть и с оговорками. Лишить национальных героев ранга исторических личностей — дабы низвести национальные движения до уровня «дикарских бунтов».
Заботами верноподданных историков Абд-аль-Кадир был представлен как заурядный честолюбец из племенных вождей, разве что более удачливый, чем другие. Освободительная война алжирцев стала выглядеть как бессмысленное сопротивление варваров наступлению эры европейской цивилизации. Захватчики же обратились в бескорыстных и благочинных культуртрегеров.
А в действительности было так.
«Не прошло и сорока восьми часов после прихода армии в эту страну, одну из самых прекрасных в мире, как страна была разорена».
«Воду, с которой алжирцы так умело обращались и так отлично ею пользовались, наши солдаты отводили, разрушали подземные водопроводы, чтобы наполнить свои фляги».
«Нравы были прискорбные. Наше поведение оскорбляло, не скажу мусульманскую добродетель — я в нее не верю, — но целомудрие мавров и арабов, щедро наделенных этими качествами. Что ни день, со смехом рассказывались гнусности, которым словно научились у Тиберия и Гелиогабала».
Эти свидетельства принадлежат французским офицерам, участвовавшим в алжирской экспедиции. Они много писали. Их книги еще не проникнуты фальшью и лицемерием, которыми насквозь пропитаны почти все писания колониальных офицеров и историков XX века. Они не стеснялись называть вещи своими именами. Они были уверены в своем будущем.
Алжир для них был завоеванным призом, который они могли использовать так, как им заблагорассудится. Французский публицист Жан Гесс писал в 1905 году по этому поводу:
«Совершенно непопулярное сначала завоевание приобрело популярность, как только в нем увидели выгодное для всех дело. «Найдется для каждого шкалик», — поют на мотив сигнала к атаке.
Да, в Африке для каждого можно было найти шкалик. Для всех: для солдата, для переселенца. И начиная с 1830 года, все события в Алжире определялись исключительно погоней за корыстными интересами, «бизнесом и барахлом». Ни о какой чисто цивилизаторской деятельности уже не могло быть и речи».
Речи об этом действительно и не было. Не те «цивилизаторы» явились в Алжир. «Целая стая спекулянтов набросилась на Алжир, — писал французский юрист Ларше, — стремясь скупить все по дешевке, чтобы затем как можно быстрее продать: в первую очередь городские здания, а затем и строения в сельской местности… Спекулировали все, не только частные лица, но даже чиновники».
Колония стала для французского правительства удобным местом ссылки преступников и лиц, политически неблагонадежных. Префект парижской полиции Бод одним из первых принял участие в осуществлении «цивилизаторской миссии» в Алжире.
«В течение января и февраля 1831 года, — писал он, — примерно 4500 человек из числа самых беспокойных жителей Парижа были отправлены в Африку… Обследование, проведенное мною в других отделах парижской полиции, убедило меня в том, что обладание Алжиром может благотворно отразиться на безопасности и нравственности столицы».
Судя по этому, скорее уж Алжир содействовал росту французской цивилизации, освобождая ее от преступников. В самой же колонии воцарились порядки, представление о которых дает письмо жены генерала Бро своему брату, написанное в 1834 году: «Ты спрашиваешь меня, как идут дела с колонизацией. Скажу, что до сих пор она ограничивалась ажиотажем, земельной лихорадкой. Здесь на земельных участках играют так, как на бирже играют на ренте, водке и кофе. Ты удивишься, если я скажу тебе, что Блида была распродана тысячам колонистов, прежде чем мы ее завоевали и заняли. Эти господа развлекаются тем, что разглядывают свои поместья в подзорную трубу, проделав для этого километра три, чтобы установить свой наблюдательный пункт на одной из возвышенностей. Многие, не доставив себе даже этого развлечения, довольствуются тем, что идут к нотариусу и покупают землю. Равнина Митиджа — это болото, имеющее около 25 лье в длину и 12 лье в ширину, — также продана. Нам остается теперь лишь сложить голову, чтобы завоевать поместья для своры голодранцев, которые только и делают, что ругают армию, а армия пока что растрачивает свое время и молодость на то, чтобы обеспечить им доходы.
Самое же пикантное заключается в том, что Митиджа имеет 25 лье в длину и 12 лье в ширину, а земли продали по крайней мере раза в три больше, и когда наступает время распутывать этот клубок, то люди готовы перегрызть друг другу глотку. Почтенные колонисты — в большинстве своем беглые каторжники или люди, которым место на каторге. Вместо того чтобы обрабатывать землю, они ею торгуют, а в результате этого земли вокруг Алжира не обрабатываются. Вот нам и приходится платить франк за маленький кочан капусты, пять сантимов за одну морковку и два с половиной франка за фунт плохого мяса.
Великолепно процветают питейные заведения, их встречаешь повсюду. Кабатчики соревнуются: кто лучше и быстрее оберет бедного солдата. Недавно один солдат выскочил из кабака в одной рубашке, так рьяно кабатчик-колонист стремился получить от него залог…»
Документы эти не нуждаются в комментарии. Они достаточно красноречивы сами по себе. А вот о новой группе свидетельств поговорить стоит. Но сперва ознакомимся с ними.
Через неделю после захвата города Алжира в бывшей резиденции дея, по рассказу очевидца, происходило следующее:
«В глубине главного двора Касбы был воздвигнут алтарь. Символ спасения мира появился в центре крепости, которую сыны Магомета воздвигли против христианских народов. И слова евангелия были провозглашены в том месте, где все еще напоминало об исламе. Генералы, офицеры и солдаты окружали алтарь, и после богослужения почтенный священник вознес хвалу богу, прочитав благодарственную молитву».
В «Поучительных и любопытных письмах об Алжире» аббат Сюше, главный викарий первого епископа Алжира, пишет об алжирском губернаторе:
«Господин Валэ — человек глубокомысленный, добросовестный, главное, умелый. Он правит Алжиром как самодержавный король. Он прежде всего хочет, чтобы религия укрепилась, чтобы ее везде уважали. Он хочет приумножить в Алжире кресты и часовни. С таким человеком его преосвященство может делать все. Он только что выбрал самую красивую мечеть Константины, чтобы превратить ее в прекраснейшую церковь колонии. И когда добрейший аббат получит назначение основать эту церковь, ему очень захочется заполучить в качестве амвона кафедру, с которой проповедовал Магомет и которая находится в мечети, называемой святой. Говорят, это шедевр арабской архитектуры».
Преобразование мечетей в христианские храмы совершается по мановению генеральского пальца.
«Мне нужна, — говорит генерал Ровиго, — самая красивая мечеть города, чтобы превратить ее в храм христианского бога. Устройте это как можно быстрее. Затребуйте мечеть Джемаа Хшауах: это самая красивая мечеть Алжира, она находится рядом с дворцом, в самом центре гражданских учреждений европейского квартала.
18 декабря 1832 года, в полдень, рота 4-го линейного полка занимает позицию на Суданской площади, тысячи мусульман забаррикадировались в мечети. Появляется отделение саперов, чтобы топорами взломать дверь… Солдаты штыками загоняют туземцев в мечеть. Несколько арабов падают, растоптанные или раненые. Рота пехоты всю ночь занимает храм».
И наконец, еще одно высказывание, принадлежащее секретарю алжирского губернатора.
«Настали последние дни ислама. Через двадцать лет в Алжире не будет другого бога, кроме Христа. Уже сейчас дело господне начато. Если еще можно сомневаться в том, останется ли эта земля за Францией, то уже совершенно ясно, что она потеряна для ислама… Всеобщее возвращение в лоно господа будет тем признаком, по которому я узнаю, что Франция сохранит Алжир. Арабы будут принадлежать Франции лишь тогда, когда станут христианами».
Где же обещанная «свобода культа»? Веротерпимость? Свобода совести? А ведь едва ли не самое главное обвинение, которое предъявили «цивилизаторы» выступавшим против них арабам, было обвинение в религиозном фанатизме, который-де и явился причиной «священной войны». Отчасти это было и так. Но кто вызвал этот фанатизм? Он ведь не выражался: в стремлении арабов утвердить ислам среди французов, а был естественной реакцией на подавление иноземцами духовной жизни народа. Объявляя «священную войну», алжирцы отнюдь не пытались разрешить в ней спор о том, чей бог лучше. Они стремились к одному: остаться алжирцами и мусульманами.
Колониальная цивилизация, под какими бы она высокими, лозунгами ни выступала, на практике всегда оборачивается чудовищным молохом, пожирающим земли, собственность, а затем и души цивилизуемых. Ее миссия приносит «успех» только тогда, когда она завершается всеобщим истреблением. Очевидные тому доказательства дает история Северной Америки и Австралии.
В конечном счете колониальная цивилизация предлагает своим жертвам только два выбора: рабство или уничтожение. В Алжире, впрочем, она на первых порах допускала еще одну возможность:
«Раз их невозможно приобщить к цивилизации, необходимо оттеснить их подальше; точно так же, как дикие звери не могут жить по соседству с обитаемыми землями, так и они должны отступать до самой пустыни перед продвижением наших институтов, чтобы навсегда остаться в песках Сахары».
Но может быть, все это происходит потому, что осуществление «великой миссии» вышло из-под контроля высшей государственной власти — парламента, правительства, короля? Может быть, все дело в самостийных злоупотреблениях колонистов и военщины? И может быть, французское общество не знало, что творило?
Знало. И в целом и в частностях. И знало, что это жестоко и бесчеловечно. А 1834 году парламентская комиссия, обследовавшая положение в Алжире, представила доклад, который звучит как самообвинительный акт.
«Мы присоединили государственному имуществу все владения религиозных учреждений; мы наложили секвестр на имущество той части населения, которую обещали не трогать; осуществление нашего владычества мы начали с вымогательства (насильственный заем в 100 тысяч франков); мы захватили частные владения, не выплачивая никакого возмещения, и чаще всего владельцев, подвергавшихся такой экспроприации, мы даже заставляли оплачивать расходы по сносу их домов. Однажды это было сделано в отношении мечети.
Мы сдавали в наем третьим лицам постройки, принадлежавшие государственному имуществу; мы оскверняли храмы, гробницы, дома, считающиеся у мусульман священным убежищем.
Известно, что требования войны бывают иногда неумолимы, но в применении самых крайних мер можно найти деликатные и даже справедливые формы, которые скроют все, что есть в этих мерах отвратительного.
Мы убивали людей, которым выдавали охранные грамоты; мы по простому подозрению уничтожали целые группы жителей, которые впоследствии оказывались невиновными; мы отдавали под суд людей, имевших в стране репутацию святых, людей, уважаемых за то, что у них находилось достаточно смелости, чтобы, презрев наше бешенство, прийти хлопотать за своих несчастных сограждан; нашлись судьи, чтобы их приговорить, и цивилизованные люди, чтобы их казнить.
В варварстве мы превзошли тех варваров, которых пришли приобщить к цивилизации. И после этого мы еще жалуемся на то, что нам не удавалось завоевать доверие местных жителей…»
Вывод? Колонизацию надо продолжать, стараясь только избегать крайностей: «Умеренность, провозглашенная силой, является действенной силой».
Стало быть, отдавали себе отчет в том, что делают. И сознавали, что это дурно. А все-таки продолжали делать. Оговорки тут никого не обманут. Уже тогда было ясно (хотя колониальные историки и спустя сто лет будут это отрицать), что цель осуществлялась методами, единственно для этого возможными. Именно цель оправдывала дурные средства. Выходит, сама цель была порочна.
Вот это уже признать никак не могли. Согласиться с этим — значит отказаться от самой цели колонизации. Значит, снять с себя миссию «цивилизатора». Европеец прошлого века этого сделать не мог. И не хотел. В силу исторической необходимости, сказал бы детерминист, — что было, то было, и иначе быть не могло. Истина, против которой возражать не стоит. Но только в том случае, если ее не соединяют с идеей прогресса.
В итоге такой совокупности неизбежно возникает скользкая мысль о том, что колонизация, как, впрочем, и многое иное, раз уж была вызвана исторической необходимостью, в конечном счете была разумной, оправданной и прогрессивной. И что в плане мирового прогресса и в разрезе движения к всеобщему ублаготворению она явилась, как это ни огорчительно, необходимым звеном. В этом плане и в таком разрезе противники колонизации закономерно превращаются в ретроградов, вставлявших палки в колеса истории и мирового прогресса. Им можно сочувствовать, ими можно восторгаться и зачислять их в шеренгу великих, но приходится признать, что к историческому прогрессу они повернуты спиной.
Здесь надо внести некоторую ясность. Речь не о том, чтобы повернуть эмира лицом к прогрессу. А о том как раз, чтобы оградить Абд-аль-Кадира от легенд, представляющих его врагом или поборником прогресса.
В соединении с аксиоматичной истиной всякая идея может обрести силу объективной закономерности. Эта сила реальна или фиктивна в зависимости от того, произросла ли сама идея на ниве исторической действительности. Если нет, то рождается очередной миф. В данном случае — миф о всеядности прогресса, в котором по существу объективирован принцип дровоколов «цель оправдывает средства». Обращенная в прошлое, идея такого прогресса превращает аксиому «что было, то было» в верткую формулу о «разумности былого». Устремленная в будущее, она обращает реально вероятное «что будет, то будет» в безоглядно бодрое «будь что будет».
А в общем согласно этой идее все идет как надо в этом лучшем из миров. Так стоит ли ломать копья?
Наш герой копья ломал.