Глава 35 «Вперед, Британия!»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 35

«Вперед, Британия!»

2 марта 1945 г., через одиннадцать дней после возвращения из Ялты, Черчилль вылетел из Лондона в Брюссель. Там пообедал с Мэри, которая служила на зенитной батарее, потом самолетом отправился в голландский Эйндховен, поужинал с Монтгомери и на машине уехал в Гелдроп. Утром 3 марта он впервые с 1932 г. пересек границу Германии, побывал на позициях 9?й американской армии и осмотрел линию Зигфрида. «По прибытии, – вспоминал генерал Брук, – наша колонна из двадцати или тридцати машин остановилась, мы вышли и торжественно выстроились вдоль линии. Когда фотографы рванулись вперед, он повернулся к ним и сказал: «Это одна из тех операций великой войны, которую нельзя запечатлеть фотографически». Надо отдать им должное, они подчинились и упустили возможность запечатлеть величайшие кадры военного времени! Никогда не забуду его довольную мальчишескую усмешку, которая осветила его лицо, показывая, с каким пренебрежением он относится к этой суете».

Ночь Черчилль провел в поезде Эйзенхауэра, 4 марта снова вернулся на территорию Германии, посетил 1?ю канадскую армию, а затем в деревне Гох выстрелил из 8-дюймовой пушки. «Уинстон недоволен, что его не пускают ближе к фронту», – записал Брук в дневнике. Ночевал он опять в поезде Эйзенхауэра, который за это время переместился в Реймс. В штабе Эйзенхауэра на окраине города он провел целый день, наблюдая в картографическом кабинете за ходом боев.

Из Реймса Черчилль телеграфировал Идену, что «чрезвычайно обеспокоен Польшей». Поэтому он даже не хотел, чтобы Британия выражала какой-то протест против советских действий в Румынии, чтобы у Сталина не было никаких оснований, сославшись на «процентные договоренности», достигнутые в прошлом октябре, упрекать Британию в нарушении взаимопонимания в тот самый момент, когда борьба за Польшу достигла предела. Во второй телеграмме Идену, отправленной в тот же день, Черчилль написал, что «собирается приложить максимум усилий, чтобы Польша сама решала свои проблемы и польские солдаты, служащие у нас, могли бы туда вернуться».

Четвертую ночь подряд Черчилль провел в поезде Эйзенхауэра и утром 6 марта улетел в Лондон. В первом письме, написанном в этот день и адресованном парламентарию от Консервативной партии, он снова выразил озабоченность Польшей. «Мы сейчас стараемся сделать так, чтобы соблюдались не только буква, но и дух Ялтинских соглашений относительно Польши», – написал Черчилль. Однако в тот же день он узнал, что только московским кандидатам будет позволено стать членами правительства Польши. «Теперь очевидно, – сказал Черчилль коллегам, – что русские не собираются выполнять условия, о которых мы договорились». Таким образом, Ялтинские соглашения по Польше оказались фактически аннулированы спустя двадцать три дня после их принятия.

7 марта пришли зловещие вести из самой Польши. Два железнодорожных состава с запломбированными вагонами, в которых находились две тысячи польских священников, интеллигентов и учителей, были отправлены в советские трудовые лагеря. Было арестовано 6000 польских офицеров, которые сражались против немцев в частях, верных польскому правительству в Лондоне. Многие из них были убиты. Прочитав эти сведения, Черчилль попросил переслать их Рузвельту.

В тот же день Кельн был оставлен немцами и части американской армии перешли Рейн. Но радость от этих успехов была омрачена тем, что советские оккупационные власти в Румынии стали угрожать, что заберут бывшего премьер-министра генерала Радеску из убежища, которое он нашел в здании британской военной миссии. Вечером Черчилль сказал в военном кабинете, что британская военная и авиационная миссии в Румынии намерены открыть огонь по русским, если они попытаются захватить Радеску силой. Военный кабинет согласился, что военные миссии должны «при необходимости открыть огонь», чтобы защитить беженца.

У Черчилля к этому времени уже развеялись все иллюзии относительно Сталина. Он больше не собирался позволять русским свободно хозяйничать в Румынии в обмен на их признание некоммунистического правления в Греции. «Отказ в праве на существование оппозиционных партий и депортация противников коммунизма, усилившаяся в последние недели, – телеграфировал он Рузвельту 8 марта, – превращает в фарс Ялтинскую декларацию свободной Европы». Он также сообщил президенту, что «все партии и классы Британии всей душой против советского господства в Польше. Лейбористы выступают не меньше консерваторов, и социалисты не меньше католиков. Как только выяснилось, что нас вводят в заблуждение и что хорошо известная коммунистическая практика применяется в Польше либо непосредственно русскими, либо их люблинскими марионетками, в британском обществе сложилась очень тяжелая ситуация».

Черчилль призывал Рузвельта соединиться и «оказать упорное давление» по вопросу сохранения свободы Польши. Но здоровье Рузвельта не позволяло ему не только ответить, но даже прочитать телеграмму Черчилля. Он умирал, но его состояние скрывалось даже от ближайшего союзника и партнера. 18 марта в обращении к Рузвельту Черчилль выражал надежду, что его телеграммы по поводу Польши, Румынии и прочих не вызывают скуку, и добавил: «Наша дружба – скала, на которой я строю мир будущего, пока являюсь одним из его строителей. Мир с Германией и Японией не принесет особого покоя ни вам, ни мне (если я еще буду иметь к этому отношение). Я замечаю в последнее время, что, когда завершается война гигантов, начинается война пигмеев. А измученный и голодный мир способствует их наступлению. Как отреагирует Сталин или его преемник, – спрашивал Черчилль президента, – на наше отношение к этому?»

В тот день, когда была отправлена эта телеграмма, Черчилль узнал, что с момента высадки в Нормандии погибла 71 000 американцев. Потери британцев и канадцев за тот же период составили 33 000 человек. Тем временем Монтгомери готовился к новому наступлению. 23 марта Черчилль на самолете «Дакота» вылетел в Голландию и приземлился на изрытом воронками от снарядов аэродроме в Венло. Оттуда на машине он пересек границу Германии и прибыл в штаб-квартиру Монтгомери. «Есть надежда форсировать реку сегодня ночью, – телеграфировал Черчилль Сталину, – и завтра утром закрепиться на плацдарме».

В предутренние часы 24 марта Черчилль из артиллерийского наблюдательного пункта следил за началом наступления Монтгомери. В нескольких километрах к востоку на противоположный берег Рейна был сброшен парашютный десант.

Кадоган, сидя в Лондоне, записал в дневнике: «Монти атаковал прошлой ночью и, похоже, удачно. ПМ, разумеется, там». Более двух тысяч самолетов пролетели за реку. Позже Черчилль вспоминал, что в то же время «самолеты парами и тройками возвращались как-то неровно, охваченные дымом и даже огнем. С неба падали обломки. Воображение, основанное на опыте, рисовало жестокую и мучительную картину».

Черчилль с Бруком объехали весь фронт Монтгомери – сначала в Ксантен, затем через Мариенбаум на высоту к югу, откуда наблюдали за переправой 51?й дивизии. На следующее утро Черчилль более чем на полтора часа поднялся в воздух на маленьком самолете Монтгомери «Мессенджер». Он пролетел 220 километров на высоте всего полутора сотен метров. Пилот самолета капитан Мартин позже вспоминал, как они на маленьком самолете, без радиосвязи с землей, осматривали оборонительные позиции немцев к востоку от Рейна и видели вспышки британской артиллерии к западу. «Я опасался, – записал Мартин, – в первую очередь американцев, которые не могли знать, что это наш самолет».

Благополучно вернувшись, Черчилль отправился в штаб-квартиру Эйзенхауэра. Оттуда он, Эйзенхауэр и Монтгомери поехали в Бюдерих, на западный берег Рейна. Потом Эйзенхауэр уехал. Черчилль с Монтгомери собрались двигаться дальше, но тут Черчилль заметил поблизости небольшой катер. «Может, нам переправиться и посмотреть, что на том берегу?» – спросил он. «Почему бы и нет?» – неожиданно быстро согласился Монтгомери.

В компании нескольких старших офицеров-американцев они переплыли на восточный берег. «Мы высадились на залитый солнцем, абсолютно мирный немецкий берег, – позже вспоминал Черчилль, – и совершенно спокойно погуляли там с полчаса». Переправившись назад, они снова поехали в Бюдерих. Там Черчилль зачем-то решил полазить в руинах разбитого дорожного моста. В это время примерно в километре от них в реку стали падать немецкие снаряды. Постепенно они стали падать ближе. Потом один пролетел у них над головами и врезался в воду. Снаряды взрывались от удара о дно и поднимали огромные фонтаны. Еще несколько снарядов упало среди автомобилей, которые стояли недалеко от них под прикрытием берега. Тогда генерал Симпсон, командующий этим участком фронта, подошел к Черчиллю со словами: «Премьер-министр, перед вами снайперы. Они простреливают обе стороны моста. Я не могу взять на себя ответственность за вашу безопасность здесь и должен просить вас уйти».

Черчилль схватился за одну из искореженных балок моста. «Выражение лица Уинстона, – позже вспоминал Брук, – напоминало лицо ребенка, которого нянька уводит от его песочных замков на пляже!»

Черчилль вернулся в штаб-квартиру Монтгомери, где, продолжая думать о политическом будущем Европы, сказал Колвиллу, что ему «очень не нравилась мысль о расчленении Германии до тех пор, пока не рассеялись все сомнения о намерениях русских».

На следующий день Черчилль снова переправился через Рейн, на этот раз по понтонному мосту, и провел более полутора часов на восточном берегу. Это был момент глубочайшего удовлетворения после пяти с половиной лет ожесточенной борьбы, неудач, несбывшихся надежд и бесконечного напряжения. Затем он переправился обратно, на этот раз на барже для перевозки танков. На западном берегу реки они с Бруком и Монтгомери устроили обед, после чего Черчилль записал в особой тетради Монтгомери: «Рейн и все его укрепления уже за спиной 21?й группы армий. Разбитая армия, не так давно господствующая в Европе, отступает. Цель, еще недавно казавшаяся недостижимой, достигнута теми, кто славно сражался под командой преданного своему делу и вызывающего чувство гордости военачальника. Вперед, на всех крыльях к окончательной Победе!»

Днем Черчилль вылетел в Англию. «ПМ работал в самолете, хотя в салоне временами становилось то очень холодно, то очень жарко», – записал Колвилл. Вечером Черчилль ужинал вдвоем с Клементиной. Потом она написала Монтгомери: «Уинстону очень понравился визит к вам. Он говорит, что у него изменился характер и что, если бы он раньше чаще общался с вами, у меня была бы гораздо более легкая жизнь, имея в виду свою хроническую непунктуальность и привычку менять свое мнение (по мелочам!) каждую минуту! Я была чрезвычайно тронута и сказала, что вполне в состоянии сносить все как есть. Тогда он спросил: может, ему больше не надо стремиться к улучшению? Но я ответила: «Пожалуйста, улучшайся, наша жизнь еще не кончается».

Через два дня Клементина на «Скаймастере» Черчилля вылетела из Лондона в Москву через Египет. Это стало началом напряженного пятинедельного путешествия ради посещения госпиталей в Советском Союзе, которым оказывал помощь ее фонд Красного Креста. Черчилль поехал в Нортхолт проводить ее. «Ты непрестанно в моих мыслях», – написал он ей после того, как она улетела.

Этим же вечером стали кристально прозрачны советские намерения относительно Польши. Четырнадцать польских лидеров, представляющих все некоммунистические партии, под предлогом обеспечения их безопасности были переправлены на советскую военную базу под Варшавой и арестованы.

Вернувшись в полночь из Нортхолта в Лондон, Черчилль еще два часа диктовал парламентский некролог Ллойд Джорджу, который скончался накануне в возрасте восьмидесяти двух лет. «Не было человека более одаренного, более красноречивого, более убедительного, который бы так хорошо знал жизнь народа. Когда я стал другом Ллойд Джорджа и его активным сотрудником, а это было около сорока лет назад, его искренняя любовь к людям, понимание непомерного и незаслуженного напряжения, которое им приходилось терпеть, неизгладимо запечатлелись в моем сознании». Говоря о назначении Ллойд Джорджа премьер-министром в 1916 г., Черчилль процитировал вердикт Карлейля Кромвелю: «Он жаждал этого места; возможно, это место – его».

«Многое из его работы, – закончил свою речь Черчилль, – сохраняет значение, а что-то обретет еще большую ценность в будущем. Те, кто придет после нас, обнаружат прочные, мощные и непоколебимые опоры в его трудах, и мы, собравшиеся сегодня здесь, поистине должны быть благодарны тому, что он шел вместе с нами сквозь бури и волнения, одаряя нас помощью и советами».

Клементина написала мужу из Каира: «Очень понравилась твоя речь про ЛД. Она напомнила о его заботах и его щедрости, которыми он одарял кротких и скромных».

В конце марта серьезный стратегический спор нарушил гармонию англо-американского военного планирования. Эйзенхауэр проинформировал Монтгомери телеграммой, что англо-американские войска не будут наступать, как предполагалось ранее, на Берлин, а двинутся в южном направлении через Лейпциг к Дрездену. По мнению Эйзенхауэра, Берлин был менее важен, чем южные города – центры немецкой промышленности и сопротивления, – даже учитывая, что такое изменение плана оставит Берлин русским. Эйзенхауэр, не проконсультировавшись и даже не проинформировав Объединенный комитет начальников штабов, даже связался по этому вопросу со Сталиным и получил от него одобрение.

30 марта британские начальники штабов выразили резкое несогласие с новым планом Эйзенхауэра. Черчилль их поддержал. «Пренебрежение Берлином и предоставление возможности русским взять его не кажется мне правильной, – написал он 31 марта. – До тех пор пока Берлин будет держаться и продолжать борьбу, что он в состоянии сделать, немецкое сопротивление не ослабнет. Падение же Берлина может повергнуть всех немцев в отчаяние».

Разрабатывая свой план, Эйзенхауэр утверждал, что его цель – встретиться с русскими войсками на Эльбе южнее Берлина, но не переходить Эльбу. Черчилль пришел в негодование и направил телеграмму лично Эйзенхауэру: «Почему бы нам не форсировать Эльбу и не продвинуться как можно дальше на восток? Это имеет важное политическое значение, поскольку русские уже явно готовы занять Вену. Если мы сознательно оставим им еще и Берлин, хотя он должен быть в наших руках, это двойное событие может укрепить их в убеждении, которое и так уже очевидно, что они все сделали сами». В следующей телеграмме Эйзенхауэру от 2 апреля Черчилль подчеркивал важность вступления в Польшу, которая вполне может быть открыта союзникам, если Эйзенхауэр продолжит наступление к востоку от Эльбы. «Я придаю большую важность тому, – писал он, – чтобы мы обменялись рукопожатиями с русскими как можно восточнее».

В разгар обмена телеграммами с Эйзенхауэром Черчилль узнал, что четырнадцать польских лидеров, арестованных русскими в Варшаве, исчезли. Он немедленно выразил протест Сталину, предупредив, что поднимет вопрос в парламенте об этом серьезном нарушении Ялтинского соглашения, и напомнил советскому лидеру: «Никто не поддерживал Россию с таким старанием и убежденностью, как я. Я первым поднял голос 22 июня 1941 г. Более года назад я заявил ошеломленному миру о справедливости линии Керзона в качестве западной границы России. Эта граница теперь признана как британским парламентом, так и президентом Соединенных Штатов. Как искренний друг России, лично призываю вас не препятствовать Польше найти общий язык с западными демократиями и не отвергать протянутую сейчас руку дружбы в будущей организации мирового пространства».

Ни Сталин, ни Эйзенхауэр не поддадутся увещеваниям Черчилля. Польша не получит независимое правительство, а англо-американские войска не форсируют Эльбу и не войдут в Берлин. «Никоим образом нельзя рассчитывать, – говорил Черчилль 3 апреля представителям доминионов, – что Россия будет нашим активным партнером в поддержании мира во всем мире. Однако в конце войны Россия останется в положении господствующей державы, оказывающей влияние на всю Европу».

Война в Европе явно близилась к завершению. Форсировав Рейн и продвигаясь в Рурскую область, войска Монтгомери ежедневно брали от 15 до 20 тысяч военнопленных. 19 апреля в Италии возобновили наступление войска Александера. Через два дня войска Эйзенхауэра вышли к Эльбе. Хотя им оставалось пройти всего около ста километров до Берлина, они не сделали больше ни шагу к разбомбленной столице Германии. В тот же день, как знак новой политической реальности, Советский Союз подписал договор о дружбе, взаимопомощи и послевоенном сотрудничестве с Югославией Тито.

12 апреля Черчилль узнал о гибели в ходе боевых действий двух близких друзей семьи – кузена Клементины Тома Милфорда и Бэзила Дафферина. В этот же день Мэри была награждена орденом Британской империи за службу на зенитной батарее. Вечером 12 апреля Черчилль сообщил все эти новости Клементине, которая все еще находилась в России. В полночь, когда он продолжал работать, ему сообщили, что умер Рузвельт. «Помимо того что нас тесно связывала наша общая деятельность, для меня это очень болезненная личная утрата, – телеграфировал он Гопкинсу. – Я испытывал огромную симпатию к Франклину».

Черчилль решил было немедленно лететь на похороны Рузвельта. Он собирался вылететь в 8:30 вечера 13 апреля. Все было готово к отлету, но еще в 7:45 он не мог определиться, лететь или нет. «ПМ сказал, что определится на аэродроме», – записал Кадоган. В последний момент Черчилль отказался от полета, объяснив королю, что сейчас, когда так много членов кабинета министров находятся за границей, Иден уже отправился в Вашингтон, а также из-за необходимости сочинить парламентский некролог, «что, разумеется, является моим делом», он должен остаться в Британии.

17 апреля американские войска вошли в Нюрнберг, город довоенной триумфальной победы Гитлера на выборах. На следующий день в палате общин Черчилль зачитал некролог Рузвельту. Было объявлено, что Рузвельт «заканчивал разбирать почту», когда его настигла смерть. Черчилль сказал: «Дневная порция работы была сделана. Как говорится, он умер на боевом посту, как на боевом посту сейчас его солдаты, летчики и моряки, бок о бок с нашими по всему миру выполняющие свой долг. Он провел страну через все опасности и через самые тяжкие труды. Победа осветила его деятельность. Завидная смерть».

Теперь Черчиллю предстояло выстраивать отношения с преемником Рузвельта, Гарри Трумэном, с которым он никогда раньше не встречался. Благодаря ежедневному обмену подробными телеграммами у Черчилля сложилось впечатление, как он сказал Идену 20 апреля, что «этого нового человека Советы не запугают». Но неумолимое продвижение Красной армии нельзя было остановить. 21 апреля передовые части советских войск подошли к пригородам Берлина. В этот же день правительство СССР подписало договор о взаимопомощи с люблинским правительством. В отношении Польши, как и в отношении Югославии двенадцать лет назад, ялтинские соглашения оказались перечеркнуты.

Неизбежное поражение Гитлера вызывало противоречивые чувства. По мере того как американские войска продвигались в глубь Германии, они встречали концентрационные лагеря с тысячами трупов и тысячами изможденных, голодающих и измученных людей, свидетельствующих о зверствах нацизма. Как только Эйзенхауэр сообщил об этом по телефону Черчиллю, тот направил многопартийную парламентскую делегацию в крупнейший из обнаруженных на тот момент концлагерей – Бухенвальд, а 24 апреля обеспечил распространение сделанных там фотографий в кабинете министров. «Мы все здесь в потрясении от кошмарных свидетельств немецких зверств», – написал он Клементине.

25 апреля Черчиллю передали, что ближайший сотрудник Гитлера Генрих Гиммлер желает начать переговоры с союзниками за спиной Гитлера. Черчилль тут же позвонил Трумэну. Они впервые разговаривали напрямую. Оба согласились, что никакого «поэтапного» прекращения войны с немцами не будет. Германия должна прекратить войну с Британией, Соединенными Штатами и Советским Союзом одновременно. В этот же день американские и советские войска встретились на Эльбе. Третий рейх оказался разрезан пополам. На следующий день, узнав из доклада посла, что британские войска в Бельгии пытаются захватить наследника Габсбургов, Черчилль телеграфировал послу, что в задачи британской политики не входит «охота» за эрцгерцогом и объявление бывшей австрийской монархии «преступной организацией».

Черчилль также написал в телеграмме: «Я лично, пережив все эти европейские волнения и тщательно изучив их причины, пришел к выводу, что если бы союзники за столом мирных переговоров в Версале не решили, что свержение династий – это путь к прогрессу и если бы они позволили Гогенцоллерну, Виттельсбаху и Габсбургу вернуться на свои троны, то не было бы и Гитлера». Черчилль добавил, что «для немецких военных после Версаля «коронованный Веймар», в отличие от Веймарской республики, мог бы в 1919 г. представлять символический центр».

29 апреля Черчилль сделал последнюю попытку уговорить Сталина не навязывать свою волю Польше и Югославии. «Не самое приятное ощущение, – написал он, – вызывает будущее, в котором вы и страны, в которых вы доминируете, плюс коммунистические партии во многих других странах окажутся на одной стороне, а те, кто поддерживает англоязычные страны, их союзников или доминионы, – на другой. Совершенно ясно, что это расколет мир и что все мы, лидеры каждой из сторон, окажемся опозоренными перед лицом истории. Наступление длительного периода подозрений, взаимных оскорблений и враждебной политики станет катастрофой, подрывающей перспективы развития и процветания народов всего мира, достижимого только благодаря нашему триединству».

Черчилль надеялся, что в его телеграмме нет ничего, что могло бы невольно задеть Сталина. «Прошу вас, друг мой Сталин, не умалять значения расхождений, появляющихся в результате событий, которые вы можете посчитать незначительными для вас, но которые являются символически важными для англоязычных демократий».

Вечером московское радио объявило, что после вступления советских войск в Вену создано временное австрийское правительство. С западными союзниками никто не советовался по его составу; им даже не позволили направить делегацию в город. Черчилль в очередной раз выразил протест, и его поддержал Трумэн.

Вечером в Чекерсе после ужина Черчилль смотрел фильм «Микадо», когда позвонил генерал Александер. Он сообщил, что немецкие армии в Италии безоговорочно капитулировали. Война в Италии закончилась. В Центральной Европе войска Эйзенхауэра вышли к Дунаю в районе Линца. Черчилль призвал Трумэна позволить им продолжить движение дальше, в Чехословакию. «Нет сомнений, – телеграфировал он американскому президенту 30 апреля, – что освобождение вашими войсками Праги и максимально возможной территории Западной Чехословакии будет иметь решающее значение для послевоенной ситуации в ней и окажет влияние на судьбу соседних стран. С другой стороны, если западные союзники не сыграют значительной роли в освобождении Чехословакии, эта страна пойдет по пути Югославии».

Призыв Черчилля опять запоздал. Эйзенхауэр уже проинформировал советское верховное командование, что дальше Линца не пойдет. Американцы также обещали отвести свои войска в Германии на 220 километров от их передовых позиций, поскольку они оказались на территории, определенной в Ялте как советская зона оккупации. 30 апреля в телеграмме Трумэну Черчилль попытался по возможности отсрочить этот отвод. Кроме того, он настаивал, чтобы западные союзники заняли Истрию, которая в противном случае окажется под влиянием коммунистического режима Тито. Трумэн, не отступая от соглашений, определяющих будущие зоны оккупации Германии, согласился с предложением Черчилля в отношении Истрии. Войска западных союзников сделают все возможное, чтобы занять Триест и удержать его: «Нет необходимости получать предварительное согласие русских», – сказал Трумэн Черчиллю. Но в этот день югославские партизаны уже вели бои в Триесте; первые новозеландские части могли оказаться там не ранее чем сорок восемь часов. «Никакого насилия нельзя допустить, за исключением самообороны, – телеграфировал Черчилль Александеру. – Разбирательства с Тито должны происходить за столом мирных переговоров, а не на поле боя».

В то время как последний уголок довоенной Италии оказался под контролем югославов и англо-американцев, Муссолини, некогда старший партнер итало-германской оси, был пойман итальянскими партизанами и казнен. Через два дня, вечером 1 мая, радио Гамбурга объявило, что Гитлер мертв. Черчиллю незамедлительно доложили об этом. «Как видишь, – телеграфировал он Клементине, все еще находящейся в Советском Союзе, – оба наших главных врага мертвы». Гитлер покончил жизнь самоубийством.

Вечером 2 мая Черчилль спокойно ужинал с двумя подругами довоенных лет – леди Джульет Дафф и Венецией Монтегю. Еще одним гостем был Ноэль Коуард. Он позже вспоминал, как ближе к концу ужина, во время которого Черчилль пребывал в самом благодушном настроении, его и обеих леди внезапно поразила мысль, что они находятся в обществе человека, благодаря предвидению, мужеству и гениальности которого победоносно заканчивается эта война. «Эмоции захлестнули нас, – писал он. – Не обменявшись ни словом, но одновременно, словно долго репетировали, мы все втроем встали и выпили за здоровье мистера Черчилля».

На следующий день у Черчилля было несколько поводов испытать удовлетворение. Утром пришел капитан Пим сообщить, что британские войска взяли Рангун. Позже в этот же день войска Монтгомери стремительно вышли к Балтийскому морю в районе Любека, отрезав русских от Дании. Дело было в том, что на основании ряда разведывательных данных стало ясно, что Дания является кульминационной точкой наступления Красной армии на Балтике. Черчилль сообщил Идену, что Монтгомери занял Любек, имея в запасе «всего 12 часов». К вечеру пришли еще более захватывающие новости. Адмирал фон Фридбург, представляющий преемника Гитлера адмирала Деница, вместе с тремя другими представителями немецких вооруженных сил, прибыл в штаб-квартиру Монтгомери в Люнебург, к югу от Гамбурга, чтобы вести переговоры о капитуляции Германии.

Полное поражение Германии стало очевидным. 3 мая более 500 000 немецких солдат сдались Монтгомери, а 4 мая Черчилль телеграфировал Клементине, что «их примеру сегодня последовало еще более миллиона. В Италии Александер тоже взял миллион военнопленных. Все немецкие войска на северо-западе Германии, в Голландии и Дании готовы сдаться завтра утром. Тем не менее, – добавил Черчилль, – за всеми этими триумфами кроется опасная политика и смертельные международные распри».

Стало очевидно, что, если есть желание решать эти распри, необходима еще одна встреча Большой тройки. «Тем временем, – телеграфировал Черчилль Трумэну 6 мая, – мы должны твердо держаться за занятые или занимаемые нашими армиями позиции в Югославии, Австрии и Чехословакии, на основном центральном американском фронте и на британском фронте вплоть до Любека, включая Данию».

Ночью, пока Черчилль спал, начальник немецкого Генерального штаба генерал Йодль в штаб-квартире Эйзенхауэра в Реймсе подписал акт о капитуляции Германии. Все сопротивление должно быть прекращено в полночь с 7 на 8 мая. Под утро Эйзенхауэр сам сообщил эту новость Исмею. Исмей, в свою очередь, тут же позвонил Джону Мартину на Даунинг-стрит. Мартин решил не будить Черчилля, а сообщить новость, как только тот проснется. Черчилль узнал об этом от капитана Пима. «Пять лет, – заметил он, – вы приносили мне плохие новости, а порой и совсем плохие. Наконец-то вы исправились».

7 мая Черчилль призвал Эйзенхауэра двинуть войска к Праге. Эйзенхауэр так и сделал, и некоторые его подразделения вошли в чешскую столицу раньше русских. В тот же день, советуя Александеру продолжить движение на восток от Триеста и на юг в Истрию, Черчилль телеграфировал: «Дайте мне знать, что вы делаете для наращивания сил против щупальцев этих московитов, среди которых мошенник Тито».

В Британии ликовали в предвкушении грядущей победы. Днем 7 мая Черчилль попытался уговорить Трумэна объявить этим вечером, что в Европе победа. Трумэн не согласился: Сталин просил отложить торжества до 9 мая, поскольку его войска все еще вели бои на территории Чехословакии и в Прибалтике. В 5 часов дня 7 мая Черчилль второй раз за час позвонил в кабинет Трумэну и сказал, что «толпы празднующих на улицах Лондона вышли из-под контроля» и что он должен сделать объявление о победе самое позднее в полдень 8 мая. Одновременно он готовил короткое победное заявление, с которым надеялся выступить по радио этим вечером. Он закончил диктовать текст около шести вечера. Но телефонный звонок из Вашингтона убедил его отложить выступление до следующего дня.

В краткий перерыв между обменом телефонными и телеграфными сообщениями Черчилль пригласил трех начальников штабов выйти в сад здания на Даунинг-стрит, чтобы сделать групповую фотографию. Перед ними уже стоял поднос с бокалами и напитками. Черчилль провозгласил тост за них как за «архитекторов победы». Исмей, присутствовавший при этом, позже записал: «Я надеялся, что они поднимут свои бокалы за шефа, который был главным архитектором, но, вероятно, они были слишком взволнованны и побоялись не справиться с голосом».

Утром в четверг 8 мая Черчилль работал в постели над своим выступлением. Он также направил запрос, желая убедиться, что в ходе вечерних торжеств в столице не возникнет дефицита пива. В какой-то момент он вышел из спальни и направился в картографический кабинет с шампанским, большим куском швейцарского сыра грюйер и запиской: «Капитану Пиму и его сотрудникам от премьер-министра в честь Дня Победы в Европе». От Клементины из Москвы пришла поздравительная телеграмма: «В этот необыкновенный день все мои мысли с тобой. Без тебя его бы не было».

Вскоре после часа дня Черчилль отправился с Даунинг-стрит в Букингемский дворец, где обедал с королем. «Мы поздравили друг друга с окончанием европейской войны, – записал король в дневнике. – День, которого мы так ждали, наконец-то настал, и мы можем возблагодарить Бога за то, что наши бедствия уже позади». Вернувшись на Даунинг-стрит, в три часа дня Черчилль выступил по радио с обращением к британскому народу, описал переговоры о капитуляции и объявил: «Война с немцами закончена». В какой-то момент Черчилль упомянул о «преступниках, которые простерлись ниц перед нами». При этих словах толпа, собравшаяся на Трафальгарской площади послушать трансляцию, судорожно вздохнула. Затем он напомнил, что еще надо выиграть войну с Японией. «Япония, – сказал он, – со своим вероломством и жадностью, остается пока непокоренной». Завершил выступление Черчилль словами: «Вперед, Британия!»

Рэндольф слушал выступление отца на высоте 2500 метров, в самолете на пути из Белграда в Кампанью. «Восхищен твоей великолепной речью», – телеграфировал он, прилетев в Италию. Клементина слушала выступление мужа по радио в британском посольстве в Москве. С ней был бывший премьер-министр Франции Эдуар Эррио, который последний раз видел Черчилля в Туре в июне 1940 г. Там Черчилль прослезился, когда узнал, что французское правительство намерено прекратить борьбу. Теперь прослезился Эррио.

Завершив выступление, Черчилль на машине сквозь огромную толпу поехал в палату общин. «Каждый из нас совершает ошибки, – сказал он парламентариям. – Но сила парламентских институтов проявила себя в самый нужный момент, когда шла самая жестокая и затяжная война, и отстояла все основополагающие принципы демократии». Затем Черчилль вспомнил, как двадцать шесть лет назад он слушал в палате общин объявление об условиях капитуляции Германии в ноябре 1918 г. Тогда был организован благодарственный молебен в церкви Святой Маргариты. Он предложил сделать то же самое во время перерыва и повел парламентариев через двор Старого дворца в церковь. Позже в этот же день он выступил с балкона здания Министерства здравоохранения перед огромной толпой, собравшейся на улице Уайтхолл. «Это ваша победа», – сказал он, на что толпа взревела: «Нет, ваша!»

Вечером, пока в Лондоне продолжались торжества, Черчилль снова вышел на балкон и произнес еще одну краткую речь. «Враг повержен, – сказал он, – и ждет нашего суда и нашей милости». Затем принялся разбирать стопку телеграмм толщиной сантиметров пятнадцать. Это была его обычная вечерняя работа. Одна из телеграмм была от британского поверенного в делах в Москве Фрэнка Робертса. Тот сообщал, что русские крайне раздраженно реагируют на британскую озабоченность судьбой четырнадцати польских политиков, которых под предлогом обеспечения безопасности вывезли в пригород Варшавы и арестовали. «Нас совершенно не интересует, что говорит советская пропаганда, – ответил Черчилль. – У нас больше нет никакого желания вести с советским правительством подробные дискуссии по поводу их взглядов и действий».

Эта телеграмма была послана в Москву за два часа до полуночи. Через час пришла телеграмма от Идена из Сан-Франциско: «Все мои мысли с вами в этот день, который, по существу, ваш день. Именно вы вели, ободряли и вдохновляли нас в самые трудные дни. Без вас этого дня не было бы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.