I ПЕРЕВОДЧИК ИНОСТРАННОЙ КОЛЛЕГИИ

I

ПЕРЕВОДЧИК ИНОСТРАННОЙ КОЛЛЕГИИ

Через пять дней по окончании лицея, 13 июня 1817 года, Пушкин был вызван на Английскую набережную в здание с колоннами и фронтоном, где помещалась Коллегия иностранных дел. Несмотря на стремление к военной деятельности, ему пришлось зачислиться на гражданскую службу[19]. 15 июня новый коллежский секретарь должен был принести служебную присягу. На жизненном поприще, как и на пороге лицея, Пушкина прежде всего ждал служитель алтаря. По указаниям священника сенатской церкви Никиты Полухтовича поэт произнес установленную формулу и подписал присяжный лист своим новым званием чиновника 10-го класса Коллегии иностранных дел. Он получил скромный титул, который за полвека перед тем носил один из его любимых поэтов, Богданович, — переводчик иностранной коллегии.

В момент вступления Пушкина на государственную службу русское ведомство внешних сношений представляло необычную картину. Министра иностранных дел в России не было. Портфель его удержал в своих руках сам царь, признавший себя к этому времени королем европейских политиков. Пушкин в известной эпиграмме двадцатых годов острил над этой эволюцией «лихого капитана»: «Теперь коллежский он асессор — По части иностранных дел».

Во главе министерства находились два исполнителя предначертаний и воли коронованного дипломата, два его статс-секретаря — Нессельроде и Каподистрия. Александр I Играл на противоположности характеров и убеждений этих двух деятелей: «Нессельроде тянул руку самодержавия и союза с Австрией, Каподистрия желал падения Турции, восстановления Греции и повсеместного развития конституционного образа правления», сообщает в своих очерках хорошо осведомленный современник. Пушкин должен был представиться обоим статс-секретарям.

Автограф Пушкина 1818 года, подписанный его арзамасским прозвищем «Сверчок».

В канцлерском доме на Дворцовой площади вчерашний лицеист впервые встречается с видным государственным деятелем, недавно лишь возглавлявшим переговоры с наполеоновскими маршалами о сдаче Парижа. Пушкин увидел перед собой маленького человека средних лет с выпуклыми близорукими глазами, с высоко взбитым по моде тупеем, вьющимися темными бакенбардами и крупным крючковатым носом. Таким изображен Нессельроде на известной портретной группе Венского конгресса кисти Изабе. Маленький черномазый человек в государственном мундире, еле заметный среди представительных фигур знаменитых делегатов, почти прижался к статному Меттерниху, словно готовый всецело отдать себя под высокое покровительство председателя конгресса. Резкий восточный тип лица странно контрастирует с робкой угодливостью взгляда. «У него профиль хищника и куриная душа», невольно вспоминаются слова аббата Сийеса о Бернадоте.

Совершенно иное впечатление произвел на Пушкина Каподистрия. Это был сорокалетний худощавый человек, рано поседевший, привлекавший внимание и симпатию своими большими горящими черными глазами. Пушкину он был отчасти знаком. Каподистрия был приятелем Карамзина, Блудова и Дашкова, почетным членом «Арзамаса», ценил писателей несравненно выше придворных. Карамзин считал его «умнейшим человеком нашего двора». Воспитанник Падуанского университета по медицинскому и философскому факультетам, он успел проявить свои выдающиеся дарования в дипломатической канцелярии Барклая и затем на Венском конгрессе, где был одним из уполномоченных России. Этот политик-европеец был противником «Священного союза», считался непримиримым врагом Меттерниха и убежденным сторонником отмены в России рабства. Его подозревали даже в сочувствии карбонариям. Еще в 1814 году, он основал дружеское общество для освобождения Греции — «Гетерию» (о которой стало известно несколько позже). Вскоре этому статс-секретарю пришлось сыграть довольно заметную роль в жизни поэта — именно перу Каподистрии принадлежит первая биографическая характеристика Пушкина, написанная весной 1820 года и до сих пор поражающая своим сердечным тоном.

Официальными актами представления служебные функции Пушкина пока и ограничивались, фактически он не участвовал в работе своего учреждения. Семисотрублевый годовой оклад, прикреплявший молодых дворян к государственному аппарату, не налагал на них служебных обязанностей. Пушкин отчасти изображает свою службу, описывая в «Рославлеве» молодого героя, который «считался в иностранной коллегии и жил в Москве, танцуя И повесничая». В отличие от него поэт решил сосредоточиться на своем главном призвании — на творческой работе. Дипломатия, получившая как раз в те годы благодаря Шатобриану некоторый литературный интерес, не могла все же отвлечь молодого писателя от его основного призвания. Окончание лицея знаменует для него переход к постоянной работе над своим главным замыслом — герои-комической поэмой.

От статс-секретарей, «актуариусов» и переводчиков иностранной коллегии Пушкина влечет в общество литераторов и ученых, поэтов и публицистов, озабоченных жгучими вопросами русской общественной жизни.

Петербургское общество широко раскрылось перед «молодым Пушкиным»: старинные приятели Сергея Львовича, как президент Академии художеств Оленин, охотно приняли его сына в свой круг; салон Карамзина сблизил его с представителями столичной литературы; товарищи по лицею Горчаков, Пущин, друзья-гусары Чаадаев и Каверин являлись для него живой связью с миром светских отношений. Наконец, всеобщий «арзамасский опекун» Александр Тургенев, тот самый, который шесть лет тому назад определил Пушкина в лицей, особенно способствовал его акклиматизации в умственных кругах Петербурга.

Он прежде всего познакомил Пушкина со своим младшим братом Николаем, выдающимся политическим мыслителем. Воспитанник Геттингена, Николай Тургенев стал последователем Адама Смита и сторонником экономического либерализма. Это способствовало выработке его программы радикальных реформ в России, где крепостная система находилась в резком противоречии с принципом свободного труда. Вернувшись осенью 1816 года после долголетнего пребывания за границей на родину, Николай Тургенев вынес от всего окружающего тягостное впечатление, которое сохранилось у него и в последующие годы. Все, что относилось к политическому управлению страной, было «печально и ужасно»; все, что выражалось закрепощенным народом, «казалось великим и славным».

Н. И. Кривцов (1791 — 1843).

Акварель неизвестного художника.

Общение с Николаем Тургеневым оказало сильное влияние на Пушкина и оставило глубокий след в его развитии. Во многом он, несомненно, воспринял воззрения своего старшего друга. Политические эпиграммы первого петербургского трехлетия Пушкина, гражданские стихи о царизме и крепостничестве в значительной степени вдохновлялись беседами с этим крупным государственным умом. Летучие и острые сатиры Пушкина на Аракчеева и Голицына, Стурдзу и Фотия словно продолжали высказывания или записи Николая Тургенева, в которых под видом резкой сатиры уже выступали «наши паяцы самодержавья, министры и секретари, генералы и полковники, дворяне и архиереи, мистики и камергеры…»

От Николая Тургенева Пушкин узнал новейшие экономические теории, о которых вскоре упомянул в своей характеристике современного героя. Маркс и Энгельс отметили интерес Пушкина к политической экономии и сослались на известную строфу «Онегина» об Адаме Смите[20].

У Тургеневых 28 июня 1817 года Пушкин познакомился с необычной личностью — в очках, щегольском фраке и с пробковой ногой. Это был его сослуживец по Коллегии иностранных дел, советник и камергер Николай Иванович Кривцов. Раненный в руку под Бородиным и потерявший ногу под Кульмом, он служил в парижском посольстве, объездил крупнейшие страны Европы, общался с виднейшими учеными и писателями — Бенжаменом Констаном, г-жей Сталь, Гёте, Гумбольдтом, Талейраном. Служба в царской дипломатии не мешала Кривцову быть убежденным республиканцем и атеистом, он ждал новых революций и надеялся, что в России «дело будет сделано лучше, нежели во Франции». Пушкин с первого взгляда пленился этим своеобразным характером и вскоре начал посвящать ему свои стихи.

Почти одновременно с Пушкиным в Коллегию иностранных дел поступил молодой Грибоедов. Вскоре они встретились в петербургском обществе. «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, — вспоминал впоследствии Пушкин. — Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно…» Пушкин здесь намекает на трагическую осеннюю историю 1817 года — «дуэль четырех», во время которой погиб молодой кавалергард Шереметев. Грибоедов был одним из участников этой петербургской драмы, разыгравшейся из-за «первой пантомимной танцовщицы» Истоминой, вскоре увековеченной в онегинской строфе. Этот кровавый эпизод произвел сильное впечатление на Пушкина (в середине тридцатых годов он собирался разработать его в повести «Две танцовщицы»).

Венский конгресс (1814–1815).

В центре группы Меттерних и К. В. Нессельроде.

Фрагмент с гравюры по картине Изабе.

По выходе из лицея Пушкин сейчас же знакомится с крупным поэтом Гнедичем. Они встречаются у Тургеневых и в театре, где постоянно бывал этот теоретик сцены, ценитель и критик драматических талантов. Обезображенный оспою, с вытекшим глазом, «вовсе невзрачный собой», как говорили современники, знаменитый переводчик «Илиады» сохранял в толпе торжественный вид подлинного служителя муз.

На одном из спектаклей с участием Семеновой Пушкин сидел в партере рядом с Гнедичем, учителем знаменитой трагической актрисы. Перед ними занимал свое обычное место штабс-капитан Преображенского полка Катенин, человек небольшого роста, с быстрыми движениями и живой речью. Он пользовался репутацией первоклассного знатока поэзии и сцены.

В антракте между трагедией и водевилем переводчик Гомера подвел своего соседа к знаменитому театралу.

— Вы его знаете по таланту, — обратился Гнедич к Катенину, — это лицейский Пушкин.

Новые знакомые обменялись приветственными и взаимными выражениями сожаления, что предстоящие обоим разъезды заставляют отсрочить их сближение.

В начале июля Пушкин действительно собирался уехать в деревню. Лето неприглядно в той части Петербурга, где жила его семья, — ни садов, ни парков нет в серенькой Коломне. Сергей Львович поселился здесь у Калинкина моста в трехэтажном каменном доме вице-адмирала Клокачева, на одной лестнице с семьей барона Корфа. Приближаясь к своему пятидесятилетию, отец поэта оставил службу, стал заметно скупеть и изменять вольнодумству своей молодости. Если в Москве в начале столетия он собирал дорогую французскую библиотеку, приглашал многочисленных педагогов-иностранцев к детям, устраивал приемы русских знаменитостей и французских эмигрантов, — теперь он явно вступал в некоторый материальный упадок, отразившийся и на его характере. Запутанные дела с имениями, рост потребностей и расходов, привычки к роскоши без возможности удовлетворения их — все это создает особый домашний быт, отмеченный остатками былого довольства при наступившем недостатке в средствах. Пушкины занимают квартиру в семь комнат, у них свой выезд, Сергей Львович попрежнему щегольски одет и бывает в лучшем обществе, в доме толпится многочисленная дворня, еще сохранились канделябры и «богатая старинная мебель». Но на всем этом, по известному свидетельству Модеста Корфа, уже лежит печать запустения — голые стены, оборванные ливреи, ветхие рыдваны. Молодой поэт занимает небольшую комнату, убранную с чрезвычайной скромностью; далеко не всех своих светских приятелей он решался звать в свой «угол тесный и простой…» Эту городскую тесноту Пушкин около 10 июля 1817 года променял на просторы сельца Михайловского.

Тихие, глубокие, неподвижные озера. Вековые сосны нависли широкими шатрами над извилистой лесной дорогой. Медленная, почти зеркально-застывающая Сороть, поистине «лоно сонных вод»… Холмы и жнивья вплоть до синеющих на горизонте новых рощ, и только кое-где разбросанные хаты, почти не нарушающие редкими пятнами своих почерневших кровель немного унылого, но прекрасного пейзажа Псковской области.

Село Михайловское, или по-старинному Зуево, скрытое в сосновых лесах Опочецкого уезда Псковской губернии, было пожаловано Елизаветой в 1746 году Ганнибалу. Со смертью его сына, Осипа Абрамовича, оно перешло в 1806 году к дочери последнего, Надежде Осиповне Пушкиной. Это была вотчина Ганнибалов, полная воспоминаний об этих властных и горячих «душевладельцах». Согласно местным преданиям, «когда бывали сердиты Ганнибалы, то людей у них выносили на простынях», — другими словами, крестьян здесь засекали до полусмерти.

Одного из Ганнибалов Пушкин еще застал в «Михайловской губе». По соседству с пушкинским поместьем, в селе Петровском, доживал свой век дядя Надежды Осиповны, сын знаменитого Ибрагима, Петр Абрамович. «Старому арапу», как назвал его Пушкин, уже пошел восьмой десяток. Поэт навестил его, быть может, в надежде услышать от родного брата Наваринского Ганнибала исторические предания своей фамилии, но испытал глубокое разочарование. Старик, занимавшийся перегонкой настоек, каждые четверть часа требовал новой порции водки и к обеду был совершенно пьян. Вероятно, черты его быта бегло отразились на облике дяди Онегина, деревенского старожила, который оставил после себя «наливок целый строй». В духе первой онегинской строфы Пушкин сообщал в 1825 году Осиповой: «Я рассчитываю еще увидеть моего старого дядю-негра, который, полагаю, умрет в один из ближайших дней…»

Другой Ганнибал, Яков Исакович, один из двоюродных дедов поэта, был женат на тверской дворянке Елизавете Александровне Вындомской. Ее родная сестра Прасковья Александровна Осипова, состоявшая, таким образом, в недалеком свойстве с Пушкиным, владела близ Михайловского имением Тригорским, получившим свое наименование от трех холмов, придававших большую живописность всей местности. Здесь Прасковья Александровна и жила почти безвыездно со своим вторым мужем, Иваном Сафроновичем Осиповым, и детьми[21].

Алексей Николаевич Оленин (1763–1843),

президент Академии художеств и директор Публичной библиотеки, отец А. А. Олениной.

Портрет карандашом неизвестного художника.

Прасковья Александровна, женщина умная и властная, была дочерью крупного псковского помещика XVIII века, Александра Максимовича Вындомского. Он служил в гвардии, вращался в большом свете, затем уединился в своем поместье, где занимался «отчасти стихотворством, а более всего — сельским хозяйством». Прасковья Александровна вела такой же образ жизни. Она сама занималась хозяйством и очень много читала. Это была незаурядно образованная женщина, начитанная в истории, знакомая с литературой, следящая за новинками поэзии, склонная в политике к передовым воззрениям, хотя в собственном имении она энергично осуществляла права крепостной помещицы.

Пушкин часто бывал в Тригорском, где имелась старинная фамильная библиотека. Там нашел он Лесажа, Мольера, Руссо, Ричардсона и первые русские переводы «Господина Шакеспеара». Владелица поместья показывала ему свой альбом, обтянутый черным сафьяном, скрепленный золотыми застежками и уже хранящий на своих золотообрезных листках ряд афоризмов и стихов. За год до того двоюродный брат Прасковьи Александровны, офицер Семеновского полка Сергей Иванович Муравьев-Апостол, подарил ей эту тетрадь. Согласно тогдашнему поверью, кто своей записью открывает альбом, погибнет насильственной смертью. Вот почему Прасковья Александровна написала сама на первой странице две французские строчки: «Менее всего боясь смерти, я начинаю мой альбом». Вслед за этой надписью Сергей Муравьев-Апостол написал (тоже по-французски): «Я тоже не боюсь и не желаю смерти… Когда она явится, она найдет меня совершенно готовым…» Запись датировала 16 мая 1816 года.

Пушкин уже в первое свое пребывание в Михайловском полюбил дом и парк Осиповых:

Приду под липовые своды

На скат тригорского холма…

Другой отрадой деревенской жизни поэта была сосредоточенная и уединенная творческая работа. В деревне Пушкин занят первой песнью «Руслана и Людмилы», начатой еще в лицее. Сразу устанавливается основной стиль всей поэмы — волшебно-описательный, обильно насыщенный фантазией старорусских, арабских и западноевропейских сказочников, а отчасти и легендами современных слагателей баллад. В тексте поэмы Пушкин называет только три поэтических имени — Жуковского, Парни и Шехерезады, а в знаменитом прологе (1828 г.) дает как бы ретроспективно синтез и апофеоз русской народной сказки. В согласии с этим материалом поэме придается живописный, красочный, декоративный характер. Отсюда особое значение эпитетов, впервые совмещающих у Пушкина высокую выразительность, картинность и узорность («Падут ревнивые одежды — На цареградские ковры», «замки безжалостных дверей», «праздные кольчуги», «невидимые годы»). Вся первая песнь посвящена завязке сложной эпопеи — похищению Людмилы и вставной новелле Финна. Впервые комическая героика выражалась не псевдонародным стихом, а быстрым четырехстопным ямбом исключительной прозрачности, экспрессии и напевности.

Очарование деревней длилось недолго. «Люблю шум и толпу», писал Пушкин о своем первом пребывании в Михайловском, где, несмотря на трехмесячный отпуск, он прожил немногим больше месяца. В конце августа 1817 года он снова в Петербурге.

Вскоре по возвращении из деревни «Сверчок»-Пушкин был официально принят в «Арзамасское общество безвестных людей». Несмотря на шуточный характер обрядов, «Арзамас» был самым значительным и серьезным явлением русской, литературной жизни того времени. Его виднейшими представителями были Карамзин, Жуковский и Батюшков, которых Пушкин признавал великими писателями. В содружество входили и такие культурные люди, как Николай Тургенев и Вяземский, оказавшие несомненное влияние на развитие Пушкина именно здесь воспринимались и разрабатывались крупнейшие явления европейской литературы, сообщавшие размах и силу деятельности главных «арзамасцев». Только немногие — старшие члены кружка, как Дмитриев и Василий Пушкин, — продолжали проявлять особую склонность к малым жанрам (такими считались мадригал, эпиграмма, триолет, рондо, баллада в три куплета и пр.). Другими путями шли передовые авторы «Арзамаса». Карамзин разрабатывал монументальную форму отечественной истории, Жуковский — военную оду и балладу-повесть Батюшков — историческую и военную элегию, Николай Тургенев — научную монографию, Вяземский — новый вид живой критической статьи. Примкнув к «Арзамасу», Пушкин безошибочно избрал в современной литературе группу передовых писателей, которые действительно навсегда остались в истории русского слова. Состязаться с ними в то время было некому: Державин умер. «Горе от ума» еще не родилось.

Вступая в «Арзамас». Пушкин избежал громоздкой процедуры, сопровождавшей в свое время избрание Василия Львовича, но все же выполнил установленный ритуал. В красном колпаке — обязательном уборе вступающего члена — он произнес торжественную клятву, сочиненную Дашковым, в которой под прозрачными псевдонимами назывались Шишков, Шаховской, Хвостов и открыто объявлялась вечная вражда Академии и «Беседе». Обычной вступительной речи Пушкин не произносил, а прочел стихотворное обращение к своим новым сочленам, нечто вроде послания, где вспоминались славные события и деятели кружка — Жуковский, Блудов и, вероятно, сатирик Вяземский:

…в беспечном колпаке

С гремушкой, лаврами и розгами в руке…

Но в момент вступления Пушкина в «Арзамас» «беспечный колпак», гремушка и розги литературной полемики уже перестали эмблематически выражать настроения содружества. Еще в середине 1816 года возникли первые толки о необходимости направить шутливое «литературное товарищество» по пути серьезной работы. Староста «Арзамаса» Василий Пушкин указывал товарищам, что прямая цель их союза — обогащение языка; Уваров и Блудов призывали к «подлинному возобновлению отечественной литературы». Наконец, младшие «арзамасцы»: «Варвик» — Николай Тургенев и «Рейн» — Михаил Орлов, пытались создать из «Арзамаса» настоящий орган общественного мнения. Они предлагали литературные доклады совмещать с политическими. В заседании 27 сентября 1817 года, по свидетельству Николая Тургенева, «арзамасцы» «отклонились от литературы и начали говорить о политике внутренней: все согласны в необходимости уничтожить рабство».

Это направление заметно сказалось на поэтическом развитии Пушкина. Даже его стихотворные посвящения представительницам петербургского общества Е. С. Огаревой и А. И. Голицыной, с которыми он знакомится в салоне Карамзина, приобретают характер «гражданской» поэзии. Светские мадригалы Пушкина получают на фоне официального мистицизма и аракчеевщины острые политические черты. В трех строфах его стихотворения «К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего сада», с исключительной легкостью даны основные мотивы недавнего «Монаха» — насмешливое отношение к отшельнику, в данном случае высокому представителю церковной иерархии, который сравнивается здесь с «богом садов», то-есть с Приапом, считавшимся также богом сладострастия. В европейской поэзии стрелы скептической сатиры направлялись против главы католической церкви — папы. Пушкин осмеивает носителя высшего духовного сана в России, изображая главу православия охваченным «пылом желаний» до потери рассудка.

Политически заострены и ранние посвящения Пушкина Голицыной. По свидетельству Карамзина, поэт сильно увлекся этой «принцессой-полунощницей», дававшей меткие оценки ходу текущих государственных дел. В своем первом посвящении ей («Краев чужих неопытный любитель…») Пушкин заключил мадригальной концовкой общественный мотив, навеянный, очевидно, передовым кружком Тургеневых. Так же построено и второе посвящение Пушкина А. И. Голицыной («Простой воспитанник природы…»), сопровождавшее одно из его первых и самых сильных политических стихотворений, возникшее в том же тургеневском кружке.

Здесь радостно и живо проявлялось вольнодумство молодого Пушкина. Осенью 1817 года Александр Тургенев был весьма озабочен празднованием трехсотлетия реформации; по этому поводу он должен был осуществить у себя примирение служителей обоих культов — реформатов с лютеранами. На торжественный вечер «соединения исповеданий» Тургенев рискнул пригласить и Пушкина, который неожиданно попал в совершенно, необычное общество реформатских пасторов, лютеранских священников, английских миссионеров, проповедников моравского братства.

«Пушкин, — вспоминал впоследствии Александр Тургенев, — угощал их пуншем и ужином, а под конец и бичевал веселым умом своим разогретого вином пастора».

Из окон квартиры Тургеневых был виден великолепный Михайловский замок, своеобразное создание Баженова и Бренна, покинутое с 1801 года и с тех пор почти необитаемое:

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец…

Михайловский замок.

Акварель (1801).

С момента, когда гвардейцы братья Пушкины присутствовали при его торжественной закладке, прошло двадцать лет. Ушла вода из рвов, заржавели неподвижные цепи подъемных мостов. Замок-крепость сразу же стал ареной политической трагедии. Вид «пустынного дворца» живо вызвал в сознании Пушкина знаменитое 11 марта:

Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъемный…

В нескольких строчках поэт фиксирует конец Павла I — «Калигулы последний час». Если трудно допустить, что ода «Вольность» была написана в один присест, во время общей беседы у братьев Тургеневых, то не приходится сомневаться, что она навеяна видом Михайловского замка и политическими спорами тургеневского кружка.

По позднейшему свидетельству Николая Тургенева, Пушкин половину оды написал в его комнате, затем ночью у себя дописал ее и на другой день принес полный текст своему старшему другу.

Эта ода о свободе вводит новую тему в поэтический репертуар ее автора. От интимной лирики, от любовных элегий, от пуншевых песен он стремится теперь к мужественной, отважной, бунтарской поэзии. «Вольность» — это его декларация не только в политическом, но и в творческом плане. Незадолго перед тем А. И. Тургенев корил его за то, что на лире своей он находит «лишь изнеженные звуки любви, сей милой сердцу муки…»

Теперь, как бы в ответ, Пушкин хочет разбить «изнеженную лиру», расстаться с Кипридой, обратиться к большим темам современной государственности — «воспеть свободу миру, — На тронах поразить порок…» Его вдохновители — Радищев, написавший в XVIII веке оду «Вольность» а вместе с ним и «возвышенный галл» Экушар Лебрен (прозванный Лебрен-Пиндаром), автор «Республиканских од», представляющих собой, по позднейшему отзыву Сент Бева, «лучшее, что в области поэзии создала эпоха первой республики». Его стихотворение о Людовике XVI как бы возвещает известную строфу пушкинской «Вольности».

Быть может, знаменитая ода Пушкина еще не вполне свободна от противоречий, — она все же ценна по своему основному устремлению бороться с «неправедной властью» («Тираны мира! трепещите!..», «Восстаньте, падшие рабы!..»). Поэта угнетает мысль о повсеместных бичах, оковах, «неволи немощных слезах». В духе общественных учений XVIII века он видит выход из всеобщего рабства в сочетании «вольности», то-есть свободы каждого, с «мощными законами», то-есть с государственной хартией. Аналогичные мысли выражал в свое время и один из литературных учителей Пушкина — молодой Карамзин: «Свобода там, где есть уставы…», «Там рабство, где законов нет…», «Сколь необузданность ужасна, — Сколь ты, свобода, нам мила…»

Революционные идеи, вдохновлявшие Радищева, Пушкин выражает энергичной и агрессивной лексикой (злодеи, убийцы, тираны, янычары), но уже новым плавным, живым, мелодическим стихом, иногда с замечательной выразительностью образов («изнеженная лира», «забвенью брошенный дворец»). Заключительные строки пушкинской оды напоминают обращение Карамзина к «милости»:

Там трон вовек не потрясется,

Где он любовью бережется

И где на троне ты сидишь…

Правило допущения в высоком стиле некоторой доли славянизмов и архаизмов, которое всегда признавали Карамзин и Дашков, принимается и Пушкиным. Но по своему тону и подъему, по силе гражданского негодования «Вольность» значительно опережает политические воззрения этой группы современников, представляя собою один из образцов русской революционной поэзии.