Глава тридцать первая

Глава тридцать первая

Петроград!

В переполненном военными вагоне волнение и суета, неизбежные перед концом путешествия. С полок снимают чемоданы, выставляют в проходе, нетерпеливо и беспокойно пассажиры толпятся в коридоре.

За тощие корзиночки беремся и мы с Надей, В этом поезде, который мчится из Москвы, мы возвращаемся домой, в пасмурный и сырой Петроград. Он и сейчас, в поздний августовский день, встречает нас туманом и унылым дождиком.

Восемь лет отделяют нас от того дня, когда в такой же туманный и невеселый день сошли мы в первый раз на питерской платформе. Мы полюбили Питер за эти годы. Не стал разве он нашей второй родиной? Дружба и учета, революционное питерское подполье — все, что окружало нас, все, что нашли мы в Питере, привязало нас к нему.

В мае, четыре месяца тому назад, мы покинули Питер. Невеселые месяцы скитаний!

Последний год для отца был тяжелым. С войной осложнялась работа на пункте.

Придирчивей, требовательней делалась администрация. Электростанция снабжала энергией военные заводы. Еще больше ответственности лежало теперь на отце.

Надо было много разъезжать, чаще приходилось дежурить ночами, острее сказывались последствия давнего несчастного случая — удара электрическим током. Нервное недомогание усиливалось, работа на пункте стала для отца нестерпимой.

— Уехать куда-нибудь, переменить бы работу, — часто говорил он.

Вся обстановка на пункте тяготила его. И папа не выдержал, написал старому знакомому, тогда уже крупному инженеру, Глебу Максимилиановичу Кржижановскому, в Москву. Нельзя ли отцу обосноваться в Москве, не найдется ли и для него там дело? Глеб Максимилианович не замедлил ответом. Пусть отец приезжает, работа и дело ему, конечно, найдутся. Отец оживился. Возможность отъезда, предстоящая перемена обстановки подбодрили его.

— Ну как, девочки? Поедете со мной? Хотите в Москву, на новое место?

Не жаль вам Питера? — советовался он с нами.

По молодости мы не возражали. Путешествие, новые места, новая жизнь разве все это не заманчиво? Только мама подала голос благоразумия. Ее пугала мысль покинуть насиженное место.

— Не легко, не просто! Шутка ли, заново перестраивать жизнь! Идет война…

Как быть с учением? Здесь Федя учится бесплатно.

Решили, что отец попросит отпуск и уедет один. Мы с Надей приедем попозже, когда окончим занятия в гимназии.

В Москве отец не задержался. Глеб Максимилианович предложил ему работу в поселке под Богородском, гам, где, по идее Кржижановского, выстроили первую в России электростанцию на торфах. Туда в конце мая мы приехали с Надей.

Электростанция стояла на краю небольшого, разбитого в сосновом лесу, поселка с чистенькими домиками. В нарядных, удобных виллах жили семьи администрации.

Коттеджи попроще занимали инженеры. В скромных, некрашеных домиках жили рабочие. В поселке был водопровод, перед домами палисадники, цветущие клумбы.

Поселок нам понравился, мы нашли здесь старых знакомых: Александра Васильевича Винтер, Германа Борисовича Красина. Они работали на электростанции и жили в поселке. Красиных мы помнили еще по Москве и помнили хорошо. Екатерина Васильевна, жена Германа Борисовича, приходила маме на помощь в тяжелые дни в Москве. Мы помнили игрушки, которые нам дарили у Красиных, веселую елку в их доме. Нас позвали играть к ним в теннис, перезнакомили с молодежью, которой был полон их дом.

Мы бродили по электрогородку, подолгу останавливались на изрытом торфяном поле. Женщины — «торфушки», как их называли, — рязанские и мордовские крестьянки в расшитых паневах и белых рубахах, складывали торф для сушки. Мы слушали их песни и удивлялись: «торфушки» работали с рассвета до поздних сумерек, и пели не смолкая.

— Этак нам легче, — объясняли словоохотливые рязанки.

У торфочерпалок и у сушилок стояли пленные — австрийцы и венгры. Они старались проявить свое дружелюбие: смешно выговаривая незнакомые слова, они нам громко кричали:

— Здравствуй! Как живешь?

Федя, не надолго приехавший из Питера, попросился работать на электростанции.

Его поставили у сушильных печей, где работали пленные. Довольные своим житьем в России, они говорили, что их поражает доброта русского народа.

Бывали мы и на самой электростанции. Не смолкая гудели турбины. Неужели только что извлеченные из земли пласты торфа давали жизнь системе механизмов, посылавшей по проводам тысячи киловатт энергии? Мы вспоминали бакинскую электростанцию, которую кормило жидкое черное топливо. Этот похожий на комья земли торф, значит, может вполне заменить его.

Мы бывали на станции часто. Каждый вечер приносили мы ужин отцу. Папу назначили ночным дежурным, — работа, которая была ему сейчас совсем не под силу. Его состояние не улучшалось. Мы подмечали, как он все больше худел и сильнее нервничал. Он не мог спать днем и после бессонной ночи, не сомкнув за день глаз, к вечеру опять торопился на свой пост. Мы видели, что долго так он не выдержит. Понимал это и он сам, и это еще более удручало его.

Тяжко было ему сознавать, что, всегда выносливый и неутомимый, он сейчас почти падает от усталости. Папе не раз делалось плохо. Мы с Надей пугались.

— Ты не можешь идти на работу, ты совсем болен, — уговаривали мы его.

Но убедить отца поступиться своими обязанностями было невозможно. Превозмогая себя, он выходил на дежурство.

Но однажды он не смог подняться с постели. Мы побежали к Винтеру, и к нам в домик сейчас же прислали врача.

— Работать нельзя. Надо лечиться.

Врач посоветовал поехать в Липецк. Это было недалеко и, главное, недорого.

Кржижановский и Винтер помогли, и папа, совсем больной, уехал.

— Как же вы одни останетесь? — допытывался он. Мы беззаботно отвечали:

— О нас не волнуйся. Проживем здесь, пока ты поправишься.

Но мы тяжело вздохнули, проводив отца. Сейчас же после отъезда папы нам заявили, что квартиру в коттедже надо освободить. Мы растерялись. Как нам быть? Ехать в Питер — некуда. Квартира на Сампсониевском уже не наша.

Мама работает в госпитале и ночует у знакомых. Как она огорчится, узнав, что все для нас так тяжело обернулось! Мы невесело раздумывали и вдруг вспомнили о Екатерине Васильевне Красиной, всегда искренней и участливой.

Превозмогая застенчивость, мы пошли и рассказали ей обо всем. Она встрепенулась, засуетилась.

— Бедные девочки! Как вам помочь? Погодите, погодите. Есть прекрасный выход. Я все устрою. Вы только не огорчайтесь, не волнуйтесь.

В тот же день Екатерина Васильевна отвела нас к управляющему торфяными разработками. В пятикомнатном коттедже он жил один. Жена его с заболевшим ребенком уехала в Москву.

— Вы сейчас один, приютите девочек, — шутливо попросила Красина. — Они замечательные хозяйки, позаботятся обо всем доме.

Мы встретили отзывчивого и доброго человека.

— Располагайтесь, как вам удобно, — тотчас же предложил нам хозяин коттеджа и повел показывать дом.

Мы выбрали для жилья маленькую светелку с балкончиком, в мезонине. Оказалось, наш хозяин знал маму и отца еще по пятому году в Москве. Он вспоминал, как после ареста отца четырехлетнюю Надю приютил его брат.

— Вы-то, наверное, забыли, — говорил он Наде, — а ведь с моим братом тогда вы путешествовали в Киев.

Нам хотелось отплатить за гостеприимство, мы хозяйничали, хлопотали в доме. Искусная кулинарка Надя угощала своей стряпней, и наш хозяин уверял, что так вкусно его давно не кормили.

Екатерина Васильевна забегала навестить нас.

— Хватит вам возиться, — говорила она, — идемте к нам в сад. Поиграете в теннис, в крокет.

Мы бывали на теннисе, но чаще Надя отказывалась.

— Не стоит… Зачем мы им? — говорила она, когда я уговаривала последовать приглашению.

Я понимала ее: как ни радушно встречали нас, но с нашими невзгодами мы были так далеки от беззаботного общества любителей крокета и тенниса.

И Надя, застенчивая и самолюбивая, не могла перенести мысли, что, может быть, нас принимают лишь из любезной снисходительности гостеприимных хозяев.

— Побудем лучше дома, — предлагала она, и мы оставались коротать вечер на нашем балкончике.

Приближалась осень, кончались каникулы, скоро начало занятий в гимназии.

Сможем ли мы вернуться в Питер? Война накладывает отпечаток на все. Трудней становится передвигаться по железным дорогам. Как мы доберемся домой, если пребывание наше здесь затянется? Но в августе пришло письмо. Мы облегченно вздохнули: от папы! Питерский штемпель! Отец писал из Петрограда, он опять работал в кабельной сети.

«Возвращайтесь поскорей — в новую квартиру, она за Невской заставой.

Не знаю, как вам там понравится». Он точно извинялся перед нами: «Комнаты маленькие, неустроенные», — продолжали мы читать.

Мы знали эту квартиру, мы были там у товарища отца. Около шести километров от центра. Добираться надо на паровичке. Это почти за городом электропункт за Невской заставой.

Но разве могло что-либо огорчить нас теперь, когда мы знали, что вновь возвращаемся в любимый наш Питер! Разве не все равно, в какой квартире соберемся мы все вместе.

Недолгие наши сборы затянулись, трудно было доехать билеты до Питера.

С трудом усадили нас в поезд. Отсчитывая последние версты, поезд наконец приближается к Питеру. Уже в окне показались фабричные трубы, ровные ряды заводов, серые одинаковые строения. Окраина Питера! Где-то здесь Невская застава, где-то здесь, в питерском предместье, будем мы жить…

Я хочу заговорить об этом с Надей, но поезд замедляет ход, и я слышу, как, высунувшись в окно, Надя вскрикивает:

— Папа!

Да, это отец, торопливо и озабоченно вглядываясь в вагоны, шагает по платформе. Рядом с ним Федя. Сердце у меня болезненно сжимается. Отсюда, из окна вагона, я горько подмечаю, как похудел и осунулся отец. Не легко достались ему месяцы скитаний, болезни. On беспокоился о нас, боялся, что болезнь его затянется к он не сможет вызвать нас в Питер, снова наладить наше ученье, устроить нашу жизнь, собрать всю семью.

Наверное, угнетало его и то, что пришлось на время оторваться от подпольной работы. Кровно, всеми помыслами связан с ней папа.

Выскочив из вагона, я бегу к отцу. Скорей успокоить его, сказать, что мы всем довольны, ничто нас не огорчает. Мы обнимаем отца и Федю, Надя восклицает:

— Как это хорошо, что у нас новая квартира. Мы ее сами уберем, папа.

Ты не беспокойся.