Глава тридцать первая

Глава тридцать первая

(пос. Услаг, 25 августа 1942 г.)

I

20 августа 1942 года Ставка главного командования финской армии опубликовала следующее официальное сообщение:

«В течение последних недель на восточном фронте в лесной глуши развернулась редкостная война.

Месяц назад противник заслал через глухие необитаемые места на нашу сторону партизанскую бригаду в составе 700 мужчин и 50 женщин, которые были специально обучены и экипированы для выполнения задания. В задачу бригады входило, между прочим: поджог некоторых значительных населенных центров, разгром некоторых главных командных пунктов и разрушение в нескольких местах одной из железных дорог.

Появление партизанской бригады было все-таки обнаружено при переходе ею линии прикрытия, и боевые дозоры начали сразу следить за ее передвижением. При достижении противником одного из обширных необитаемых районов его продвижение было остановлено, и началось неослабеваемое, продолжавшееся до последних дней преследование. Бригада была вынуждена отказаться от выполнения задания прежде, чем она успела подойти к своей цели, и устремилась обратно на свою сторону, не нанеся ни малейшего вреда нашей стороне.

В мало изученной необитаемой местности, часто во время продолжавшихся много дней подряд проливных дождей и в очень трудных условиях обеспечения, боевые дозоры разгромили стойко и с большим упорством сражавшуюся бригаду по частям, а затем, в просторных лесах, истребили почти полностью. Только менее 100 человек из этого отборного отряда противника спаслись на свою сторону мелкими, рассеянными в бою группами».

В Ставке финского главного командования не любили сухих военных сводок. Говорят, что сам маршал Маннергейм требовал, чтобы сводки были яркими, красочными, эмоционально насыщенными. Для этой цели при Ставке состояла целая группа талантливых профессиональных писателей и публицистов. Они умели, не задевая свойственной финскому народу честности и справедливости, так оформить фронтовое сообщение, что оно не требовало приведения точных цифр. Цифры и факты обладают тем свойством, что стоит исказить их один раз, и в дальнейшем никто верить тебе не будет.

Нужного можно достичь и без них — стилевыми приемами и описательностью сообщения. Стоило батальоны и многочисленные роты, участвовавшие в операции против партизан, заменить безобидным, ни к чему не обязывающим понятием «боевые дозоры», так сразу становится ненужным упоминать, что в действие было введено с финской стороны более трех тысяч солдат и офицеров, что в операции участвовали не только пограничные батальоны, но и двенадцатая финская бригада, являвшаяся стратегическим резервом главного командования на Масельгском направлении, что за ходом операции ежедневно следил сам маршал Маннергейм. А главное — «боевые дозоры», якобы разгромившие партизанскую бригаду, ненавязчиво возвращали читателя и слушателя к излюбленной формуле финских милитаристов, что «один финский солдат стоит в бою десяти русских». Тем более, что русские сражались «стойко и с большим упорством».

«Боевые дозоры» избавили от необходимости касаться в сообщении еще более важного. Кто-кто, а сама Ставка лучше других знала, что приказ маршала Маннергейма — «принять все необходимые меры к тому, чтобы ни один русский не ушел на свою сторону», — этот приказ, ради которого в дело были введены десять рот, кавалерийский эскадрон, несколько отдельных егерских подразделений, так и остался невыполненным.

«Редкостная война» против партизанской бригады длилась в паданских, пенингских и воломских лесах целый месяц, и с каждым днем она становилась для финского командования делом не только тактического, но и военно-психологического престижа. Может быть, впервые так ярко и наглядно финские солдаты и офицеры, участвовавшие в операции, имели возможность на опыте убедиться, что советские партизаны ни в чем не уступают им при действиях в лесных условиях, а своим мужеством, выносливостью и неожиданностью маневра не один раз приводили в полное замешательство финскую сторону, имевшую огромное превосходство и в численности, и в вооружении, и в тактических возможностях.

Разбираясь в итогах «редкостной войны», финское командование считало нужным, с одной стороны, ничем не поколебать престижа своего солдата как признанного мастера лесной войны, а с другой — дать понять тому же солдату, что русские партизаны — это умелый, ловкий и находчивый противник, недооценка которого чревата печальными последствиями.

Не случайно через три месяца, 19 ноября 1942 года, Главный штаб финской армии издаст за подписью начальника штаба генерал-лейтенанта Туомио секретную инструкцию о тактике борьбы с партизанами, где важное место займет опыт, почерпнутый во время «редкостной войны» в июле—августе 1942 года.

Но ни успокаивающие сводки, ни предостерегающие секретные инструкции так до конца войны и не смогли заглушить у финских солдат постоянного страха перед «партизанской опасностью», которая с каждым месяцем становилась все реальнее и ощутимее.

II

Днем, когда официальное сообщение финского Главного командования было опубликовано в газетах и передано по радио, партизаны, ничего не зная об этом, двигались на восток по нейтральной полосе.

Вместе со штабом бригады шло сто двадцать человек. Кроме того, отдельными маршрутами выходили в свой тыл разведвзвод под командованием Петра Николаева, группы Полевика, Шабалина… У Аристова еще жила надежда, что не погиб, не потерялся в безвестии отряд Попова, что, может быть, укрылся он в глухих местах, переждал, пока противник снимет заслоны, и теперь тоже скрытно продвигается на свою сторону.

Вчера был последний бой. Даже не бой, а короткая стычка. Небольшой отряд финнов поджидал бригаду, лежа в обороне у лесного озера, но как только партизаны быстро развернулись и открыли огонь, противник бежал, оставив рацию и убитого радиста.

Сегодня уже ясно, что тот бой был последним. Об этом можно было судить по его исходу. Здесь, на нейтральной полосе, финны, как видно, окончательно потеряли былую самонадеянность, действовали робко, неохотно и с опаской. В том, что дальнейшего преследования не будет, говорил и вчерашний случай с партизаном отряда «Боевые друзья» Иваном Комиссаровым.

Вечером, когда после стычки с противником остановились на ночной привал, выяснилось, что нет Ивана Комиссарова. Командир взвода Михаил Николаев быстро дозарядил диски своего автомата «Суоми» и, ни слова не говоря, отправился назад по тропе. Проходил час за часом, в отряде уже начали беспокоиться за судьбу самого комвзвода, время близилось к полуночи, и Греков решился наконец доложить о случившемся командованию бригады, как неожиданно появились и Николаев, и Комиссаров. Они еле плелись, в обнимку поддерживая друг друга, и уже трудно было понять, кто кому помогает.

Тут-то и выяснилось, что произошло с Комиссаровым.

После отравления сырыми грибами он так и не окреп, шел со взводом из последних сил, никому не жаловался, но быстрые марши, прорывы, переправа и форсирование болота окончательно доконали его. Он начал отставать еще до боя и оказался в лесу один. Он слышал короткую яростную перестрелку, которая стихла так же неожиданно, как и началась, подумал, что бригада сделала очередной рывок и теперь ему уже не догнать ее, и решил выбираться самостоятельно. Родом он был из Сегежи, и начинались уже знакомые ему места. К вечеру вышел на место боя, наткнулся на убитого егеря, но рюкзака при нем уже не было и ничем съестным разживиться не довелось. Решил, пока не стемнело, подловить в озере хоть нескольких окушков, двинулся к берегу — и вовремя: появились финны, и он едва успел затаиться в кустах.

Настороженно озираясь, егеря торопливо положили на носилки убитого, тихо переговариваясь, поискали вокруг еще чего-то и быстро ушли на запад. Было их человек двадцать, и вид у них — не лучше партизанского: одежда рваная, лица заросшие, сами злые и понурые. Комиссарову показалось, что назад они отправились с усталым облегчением, шагали и все время оглядывались.

Начало темнеть. Тут и появился Николаев. Сначала Комиссаров услышал далекий голос: «Иван! Ива-ан!» Так могли кричать и финны, отзываться сразу было опасно. Потом он узнал голос Николаева, откликнулся; командир взвода подошел, опустился на землю и минут десять молча сидел, обхватив голову руками…

— Вставай, Иван! Пошли! Тут и идти-то три километра.

Поднялись, прошли метров сто, и вновь Комиссаров рухнул в бессилии на землю:

— Не могу! Ты иди, я сам как-нибудь выберусь…

— Ну что ж, вместе погибнем, — сказал Николаев, опускаясь рядом. — Учти, если к утру не догоним бригаду, вдвоем нам не выйти. Только ты, Иван, одинокий, а у меня — сыновья и жена. Ты виноват перед ними будешь… Вставай, Иван, прошу тебя!

…Все взял на свои плечи Николаев — и винтовку, и вещмешок, и самого своего друга не раз подхватывал, когда у того от усталости и голода начинала кружиться голова, — а все ж выбрались, дотянули до привала, и теперь, можно сказать, Комиссаров будет жить. Утром самолеты сбросили продукты, да и рывков теперь уже не потребуется — финны отстали, а на помощь бригаде спешат пограничники, курсанты спецшколы и отряд Введенского.

«Спешат…» Подумав об этом, Аристов едко усмехнулся. Хороша спешка, если ждали их у Елмозера еще в ночь на восемнадцатое, начались третьи сутки, а их все нет и нет. Где они бродят, что могло задержать их? Связь с ними была только через Беломорск, а оттуда все время шлют успокоительные сообщения. Сегодня утром передали, что пограничники совсем рядом, и назначили место встречи с ними на высоте 134,6. Аристов вспомнил, как он ждал, а потом возмущался и негодовал, когда помощь не пришла к моменту переправы… Теперь, думая об этом в более спокойных условиях, он и сам не знал, как и каким образом пограничники или спецшкола смогли бы облегчить положение и уменьшить потери, если бы вышли к Елмозеру вовремя. Ведь переправочных средств у них нет! Разве что огнем по злосчастному островку?! И все же помощь нужна была — ой как нужна! Хотя бы для большей уверенности, для ощущения, что бригада, припертая к этому несчастному и спасительному озеру, не одинока, и можно действовать с большей осмотрительностью. Может быть, и не было бы обидных последних потерь…

Судя по всему, в Беломорске еще плохо представляют, какой ценой удалось бригаде пробиться на свою сторону. Вчера вечером Аристов попытался дать понять это и очередную радиограмму закончил фразой: «Шлите продукты на сто двадцать человек». В ответ Вершинин утром запросил: «Сообщите, какими маршрутами выходят остальные?»

«Остальные…» Что он имел в виду? Если отряд Попова и разведвзвод Николаева, то это еще понятно. Но что можно сообщить о них, если Аристов и сам не знает, где они? Разве Вершинину не известно, что с Поповым нет связи уже две недели? Нет, вероятнее всего, Вершинин предполагал, что через Елмозеро переправлялась не вся бригада, что где-то иными маршрутами выходят другие группы. А может, он думает, что бригада разделилась уже после переправы? Если так, то это наивно.

Запрос по радио, который в другое время и при других обстоятельствах воспринялся бы как самый обычный и естественный, обидно уколол Аристова, погасил в душе настроение радостной приподнятости, заставил думать, подсчитывать, искать объяснений. Он словно бы напомнил, что скоро — теперь уже совсем скоро! — ему придется составлять письменный рапорт об итогах похода, где понадобится дать точный ответ и о сделанном, и о потерянном…

Ну что ж, если надо, он готов! Блокнот с записями под рукой, и он в состоянии отчитаться не только за каждый день или бой, но и за каждого бойца, кроме пропавших без вести… Они тоже пофамильно значатся в его списках, даже день отмечен, но о них Аристов ничего больше сказать не сможет — тут любой упрек будет справедливым. Конечно, командиры и политруки прошляпили, растеряли при отходах и прорывах бойцов, не смогли держать каждого в поле своего зрения. Да и возможно ли это вообще в условиях леса, при ночных маневрах? А что касается восьмидесяти человек, умерших от голода, то тут Вершинин пусть сам ищет себе оправданий и объяснений… Если бы тогда, еще месяц назад, бригада получила продукты, то весь поход мог бы сложиться по-иному. Остаются убитые в боях и умершие от ран. Да, их немало! Не считая отряда Попова, в списке погибших числится сто шестьдесят два человека и в списке умерших от ран — пятьдесят. Но ведь позади пятьсот верст невыносимо тяжкого пути, тридцать дней постоянного преследования, двадцать шесть больших и малых боев, пять прорывов через вражеские окружения и заслоны! Да, потери горьки и мучительны. Но разве враг не платил свою цену за каждого погибшего партизана? Разве бригада не совершила невозможное, выдержав напор вчетверо, впятеро, а потом и вдесятеро превосходящего противника?! Разве она не осуществила главное — не вышла, не пробилась, не преподнесла противнику урок партизанского мужества и беззаветности?! Какие еще нужны оправдания? Да и в чем оправдываться? Уж не в том ли, что вот эти сто девятнадцать — израненных, изголодавшихся, обессилевших — выжили, спаслись, прорвались к своим и, не выпуская из рук оружия, еле бредут по нескончаемой лесной тропе!

Если уж нужно писать отчет, что-то объяснять и растолковывать, то он, Аристов, напишет его. Напишет старательно и подробно! Но не для каких-то бессмысленных, никому не нужных и унизительных оправданий. А для справедливости, для памяти потомкам, для чести и славы выжившим и павшим… Он будет просить о награде каждому участнику этого похода — всем, начиная с покойного, светлой памяти, комбрига Ивана Антоновича Григорьева и кончая последним погибшим при форсировании болота бойцом. Всем, кто нес нелегкий партизанский крест терпеливо, мужественно и честно.

Конечно, в своем отчете он не умолчит и об отрицательных сторонах, выявившихся в этом походе. Главное — не следует в условиях стабильного фронта заходить в глубокий вражеский тыл крупными соединениями, лучше действовать отрядами по 100—150 человек. Теперь уже ясно, что замысел бригадного похода был серьезной тактической ошибкой, из которой родились последующие лишения и беды.

Но героизм, преданность долгу и стойкость оказались в состоянии исправить даже просчет неопытных штабистов.

III

Под вечер к расположению бригады подошла разведка пограничной роты, а получасом позже на лесное озеро опустился санитарный гидроплан.

Это были волнующие и незабываемые минуты. Люди словно бы не верили своему счастью, даже раненые и ослабевшие тянулись к штабному костру, чтобы собственными глазами хотя бы издали увидеть, что все это правда, что четырнадцать бойцов со звездочками на пилотках — тоже усталые, тоже изнуренные долгими переходами, а теперь смущенные таким вниманием и растерянно улыбающиеся — это настоящие, живые советские пограничники. Многие из партизан, кто лишь теперь окончательно поверил в свое спасение, не выдерживали и в открытую плакали.

Командир разведки, хотя и без уверенности, сообщил, что их вторая рота, оставшаяся вблизи линии финского охранения на перешейке, между Елмозером и Сегозером, встретила большую группу партизан. Аристов был в таком взволнованно-счастливом состоянии, ему так хотелось верить в удачу, что он немедленно радировал Вершинину:

Имею сведения, что пограничники встретили отряд Попова. Срочно подтвердите.

Как выяснилось много позже, пограничники на перешейке действительно встретили партизан, но это был разведвзвод Петра Николаева, ходивший к Сондалам.

Гидроплан сделал два рейса и увез четырех раненых.

Последней должна была лететь начальник санитарной части бригады Екатерина Александровна Петухова. С тяжелым ранением в грудь она прошла более сорока верст и ни разу но пожаловалась, не попросила помощи.

До этого к ней партизаны относились по-разному. Кто знал поближе, ценили и уважали, другие считали чересчур высокомерной и холодно-строгой, но теперь всё переменилось, теперь молчаливое мужество их доктора, которое так высоко ценится каждым солдатом, вызывало всеобщую гордость и лучше любых слов и убеждений поддерживало дух у других больных и раненых. А таких на протяжении последних трех недель в бригаде никогда меньше пятидесяти не бывало. Даже и теперь, когда в партизанской цепочке осталось всего сто двадцать человек… Нелегко приходилось в эти дни военфельдшеру отряда «За Родину» Наташе Игнатовой, принявшей на себя всю санитарную службу. Хорошо, что она всегда могла рассчитывать на девушек — медсестер и сандружинниц — этих милых, безропотных и незаменимых тружениц в бою и походе. Их было сорок шесть, когда отправлялись из Сегежи. Теперь возвращалось меньше двадцати. Как и мужчины, они погибали в боях, умирали от голода и от ран, но было в их гибели что-то особенно обидное и несправедливое, ибо каждая из них шла в поход не для того, чтобы убивать — у многих не было даже оружия, — а прежде всего чтобы помогать и облегчать страдания.

Себя они считали вспомогательной силой и свое назначение видели в том, чтобы служить другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому — мужественно и спокойно, сами борясь с постигшей их бедой и как бы стесняясь привлекать к себе внимание.

Так ушла из жизни на высоте 264,9 тяжело раненная в живот храбрая Настя Оликова, награжденная орденом Красной Звезды еще осенью 1941 года. Такой сохранилась в памяти партизан и гибель всеобщей любимицы, санинструктора отряда «Боевые друзья» Оли Пахомовой, и смерть эта была особенно горькой и мучительной, ибо случилась она на берегу Елмозера за несколько часов до спасения…

Там же, на переправе, погибла восемнадцатилетняя Аня Кононова, много раз отличившаяся в походе при спасении раненых. Она пришла в отряд имени Чапаева в марте 1942 года, на смену своей сестре военфельдшеру Ирине, павшей осенью при обороне Медвежьегорска и посмертно награжденной орденом Ленина… Да, многих не досчитывалась санитарная служба бригады, когда готовилась к полету Екатерина Александровна Петухова.

Но улететь ей так и не довелось. Когда она была уже на берегу и готовилась к посадке, неожиданно подорвался на мине пограничник, ему требовалась неотложная хирургическая помощь, и Петухова сама первой потребовала, чтобы ее место в самолете занял раненый боец.

— Я хоть как-то могу двигаться, — тихо сказала она и медленно пошла назад, к месту привала.

— Спасибо! — только и ответил Аристов, понимая, что никакие слова тут не помогут. Он знал ее характер давно, еще с довоенных лет, когда Екатерина Александровна заведовала в Шуньге районной больницей.

Озеро, с которого отправили раненых, было на пути партизан последним, где гидропланы могли делать посадку. Дальше — только мелкие ламбушки. Конечно, можно было еще постоять здесь и за сутки отправить по воздуху еще с десяток человек, но делать это Аристову не хотелось по многим причинам. Во-первых, могла неожиданно подвести погода; во-вторых, долгая стоянка, как ни странно, все больше расслабляла и обессиливала людей. Теперь продуктов хватало, ели без меры, не чувствуя сытости, а голодные глаза требовали еще и еще. Даже Греков так отяжелел, что беспрерывно требовал: «Арсен, чаю!» — и гнал связного с котелками на озеро. Аристов понимал, что добром это не могло кончиться; вначале он предупреждал, сердился, пытался приструнивать, но сам осознавал и по себе чувствовал, что все это бесполезно, что люди просто не в силах совладать с собой, что напряжение, так долго державшее их силы и волю на пределе возможностей, теперь рухнуло и никакие строгости не помогут. Оставалось одно — пока не поздно, поднимать людей и двигаться.

Была и еще одна причина, о которой Аристов не говорил никому, даже командирам отрядов, даже Николаю Кукелеву, которому доверял больше, чем кому-либо. Ему очень хотелось, чтобы бригада вышла к реке Сегежа на своих ногах. Как ушла, так и вернулась — сама! Пусть понесшая большие потери и усталая после мучительного похода, но с оружием в руках и готовая, если надо, драться. В этом он видел теперь важный морально-политический смысл. Возможно, обессилевшие люди сейчас и не в состоянии правильно понять и оценить это, но зато потом, когда все войдет в норму, они будут гордиться собой.

Конечно, первые две причины куда как важнее, они ясны и убедительны для каждого понимающего обстановку. Но и третья имеет свое значение… Поэтому, когда гидросамолет, сделавший второй рейс, улетел, Аристов дал команду трогаться.

Вскоре бригаду встретил отряд Владимира Введенского, а затем, наконец-то, подошла с севера и спецшкола, которую ждали еще три дня назад…

Путь лежал по просеке, соединявшей Елмозеро и Линдозеро. Шли медленно, приноравливаясь к ослабевшим и раненым. Да и у остальных сил оставалось совсем мало. Но важно было идти, двигаться, поддерживать привычный ритм.

Рано утром 25 августа 1942 года бригада вышла к поселку Услаг, где ждали ее приготовленные для переправы через реку лодки.

И только здесь, на знакомом берегу, все почувствовали, что поход, продолжавшийся пятьдесят семь дней, наконец-то окончен, что можно сидеть, курить, спокойно ждать своей очереди на переправу, предвкушая желанный и заслуженный отдых.

Из Беломорска, от Военного Совета фронта и Штаба партизанского движения, поступила радиограмма с благодарностью командованию и личному составу бригады за мужество и героизм.

В такие счастливые минуты ни о чем не думалось — ни о пережитом и оставленном позади (это придет позже!), ни о будущем, ибо никто не знал и не мог знать, что впереди их ждут два долгих года партизанской войны и десятки новых походов.

1970—1976 гг.

Комарово—Косалма—Гагры

Данный текст является ознакомительным фрагментом.