16 января 1906 года
16 января 1906 года
Продолжение записи от 15 января
Этот эпизод произвел на меня сильное впечатление. Я был уверен, что совершил открытие. Я открыл, насколько больший интерес вызывает «новость», чем «история»; я открыл, что новость – это история в своей первой и лучшей форме, в своей живой и захватывающей форме, и что история – это бледное и спокойное ее отражение.
Это напоминает мне, что в своей ежедневной диктовке автобиографических записок я постоянно смешиваю эти две формы. Я надеюсь с помощью этой методы сохранить достоинства каждой. Я уверен, что после многих экспериментов наконец нащупал верный способ преподнесения автобиографии. Многие годы назад я имел обыкновение делать схематичные наброски, чтобы использовать их как тексты в написании автобиографических глав, но в действительности эти заметки не имели никакой ценности. Если я сразу же расширял их, пока мой интерес к ним был свеж, они были полезны, но если я оставлял их неиспользованными на несколько недель или несколько месяцев, их способность наводить на мысль обычно проходила. Они походили на увядшие цветы, из которых ушел аромат. Но я верю в этот, нынешний мой план. Приходя каждое утро в одиннадцать часов со своими стенографическими принадлежностями, вы находите меня в кровати, безмятежного и расслабленного, с сигарой, не встревоженного тем фактом, что я должен сейчас приступать к работе и начинать диктовать историю самого себя. А если бы мне для обретения вдохновения приходилось зависеть от выцветших заметок, я бы имел массу хлопот и моя работа очень скоро бы мне опротивела. В моей нынешней системе мне не нужны никакие записи. То, что главенствует в голове человека, и есть то, о чем надо говорить или писать. То, что вызывает свежий и непосредственный интерес, – это самый приятный текст, какой можно себе представить. И вам не удастся прийти сюда в одиннадцать часов или в иное время и застать меня без какого-нибудь свежего интереса – совершенно свежего интереса, – потому что перед этим я либо читал адские газеты и получал интерес оттуда, либо с кем-то разговаривал. В обоих случаях новый интерес наличествует – интерес, о котором я больше всего хочу поведать. Так что, как видите, это повествование непременно должно начинаться утром в форме дневника. Потому что оно непременно должно начинаться с чего-то, что я только что прочитал или о чем только что разговаривал. Этот текст, когда я с ним закончу… если когда-нибудь закончу, а похоже, я не заканчиваю ни с каким текстом, но это не важно – я не заинтересован заканчивать ни с чем. Мне интересно только говорить, и говорить, и бродить, не разбирая дороги, столько, сколько мне хочется, безотносительно результата для будущего читателя. В итоге здесь мы имеем сочетание дневника и истории, потому что как только я отклоняюсь от текущего текста – от мысли нынешнего дня, – это отклонение уводит меня вдаль и вширь, ведет через неизведанное море воспоминаний, а результатом этого становится история. Поэтому моя автобиография есть комбинация дневника и истории. Право начинать каждый день в форме дневника – ценное право. Я могу даже употребить более значительное слово – скажем, «драгоценное», – поскольку оно сводит вместе расположенные далеко друг от друга вещи, которые некоторым образом связаны друг с другом, и, следовательно, приятные сюрпризы и контрасты непременно проявятся тут и там.
Диктовал ли я что-нибудь о Джоне Мэлоне три или четыре дня назад? Хорошо, если не диктовал, тогда я, должно быть, говорил с кем-то о Джоне Мэлоне. Я сейчас припоминаю, что это было с мистером Волне Стримером. Он заведует библиотекой в клубе «Плэйерс». Он зашел сюда принести мне книгу, которую опубликовал, и со мной познакомиться. Я был членом-основателем клуба «Плэйерс», но прекратил свое членство три года назад вследствие одной нелепости, совершенной правлением клуба – правлением, которое всегда поступало по-идиотски; правлением, которое с самого начала отбиралось не просто из ближайшего, а из самого авторитетного сумасшедшего дома в городе. (И когда-нибудь я желал бы об этом поговорить.) Несколько раз на протяжении этого трехлетнего отрезка времени мои старые друзья и товарищи по клубу: Дэвид Манро, обаятельный шотландец, редактор «Норт американ ревью», художник Роберт Рид, скульптор Сент-Годенс, бывший актер Джон Мэлон и другие – возмущались поведением этого руководства – я имею в виду, поведением, приведшим к моей сегрегации, – и всегда пытались найти способ вернуть меня в круг единоверцев, не нанеся урон моей гордости. Наконец они нашли способ: сделали меня почетным членом. Эта высокая честь доставила мне безграничное наслаждение, и я был рад вернуться на столь лестных условиях. (Мне не нравится это слово, ну да ладно, я не могу придумать прямо сейчас какое-то более подходящее.) Тогда Дэвид Манро и другие заклали ради заблудшей овцы упитанного тельца, иными словами – устроили в мою честь обед. В середине обеда я ухватил краем глаза через полуоткрытую дверь буфетной комнаты душераздирающую фигуру – Джона Мэлона. Это был он, собственной персоной, конечно же, обойденный приглашением. Ему шестьдесят пять лет, и вся история его жизни на протяжении пятидесяти лет может быть сведена к этому красноречивому слову – «обойденный». Про него забывали, и забывали, и забывали, а годы между тем текли как сквозь пальцы на протяжении почти двух поколений. Он всегда надеялся, что его позовут. Он всегда жалостно и трогательно надеялся, что о нем вспомнят… Эта надежда не покидала его все годы, и, однако же, не было примера, чтобы она осуществилась. На протяжении тех лет, что я имел обыкновение заскакивать в клуб «Плэйерс» сыграть на бильярде и поболтать с приятелями, Джон Мэлон всегда находился там до полуночи и дольше. У него было дешевое жилье на площади – где-то на Грамерси-парк, – но истинным его домом был клуб. Однажды он рассказал мне свою историю.
Он был мальчиком на побегушках в редакции маленькой еженедельной газеты в Уилламетте, штат Орегон. Вскоре Эдвин Бут[104] со своей труппой дал там одно гастрольное представление, и Джон заболел сценой, присоединился к труппе и объехал с ней Тихоокеанское побережье, выступая в разнообразных ролях, пригодных для начинающего: иногда появляясь на сцене со словами: «Милорд, карета подана»; позднее – в сияющих жестяных доспехах римского солдата, и так далее, постепенно поднимаясь выше и выше, и вскоре уже стоял плечом к плечу с Джоном Маккэллоком[105], и они вдвоем занимали место в иерархии на трагической сцене вслед за самим Эдвином Бутом. Стоял вопрос, кто из них двоих станет преемником Бута, когда тот удалится на покой или умрет. По словам Мэлона, его популярность в те дни была вполне сопоставима с популярностью Маккэллока и их шансы были равны. Настал момент, когда представился великий шанс – в Филадельфии предстояло сыграть крупную роль. На эту роль был выбран Мэлон, но он опоздал на поезд и на это важное место был поставлен Джон Маккэллок и добился успеха, который обусловил его будущую жизнь. Мэлон был уверен, что, не опоздай он на поезд, этот успех был бы его, он бы обеспечил себе прочную славу, которая тогда выпала на долю Джона Маккэллока, он бы прошел по жизни безмятежно, спокойно, счастливо, окруженный почетом, восхищением, громом аплодисментов, как было у Джона Маккэллока с того дня и до конца жизни. Мэлон всем сердцем верил, что слава и удача в то время были рядом, в пределах досягаемости, и что он потерял их исключительно из-за опоздания на поезд. Он датировал начало своего заката именно тем днем. Дела его шли все хуже и хуже, мало-помалу, из года в год, пока не наступило время, когда он больше не понадобился на сцене, когда даже мелкие роли одна за другой ускользали у него из рук, и, наконец, ангажементы полностью прекратились – ангажементы любого рода. Тем не менее он всегда верил и всегда надеялся, что фортуна повернется к нему лицом, что он получит на сцене шанс в какой-нибудь великой роли, и этот один шанс было единственное, чего он желал. Он был убежден: мир тогда не подвергнет сомнению, что он является законным преемником Эдвина Бута, и с того дня он станет знаменитым и удачливым. Он никогда не расставался с этой надеждой. Я помню его ликование три или четыре года назад по поводу того, что какие-то частные театральные антрепренеры выбрали его на роль Отелло в одном из больших театров Нью-Йорка. И я помню его великое горе и уныние, когда эти антрепренеры по какой-то причине в последний момент отказались от своего замысла и отменили ангажемент Мэлона, похитив у него славу, которая вновь была в пределах досягаемости.
Как я уже говорил, в тот вечер, посреди обеда, я увидел его через полуоткрытую дверь. Там он и оставался до конца обеда, обойденный, вечно обойденный. Но когда речи подошли к концу, когда несколько человек из нас стали группками вставать из-за стола и непринужденно беседовать, он смиренно пробрался в комнату и прошел к свободному креслу рядом со мной. Я сразу же сел и заговорил с ним. Я всегда его любил – и все, думаю, тоже. А вскоре подошел президент Нью-Йоркcкого колледжа и, перегнувшись через Джона, стал расспрашивать меня о моем прошлом лете и как мне понравилось в Нью-Гемпширских горах, в Дублине, а затем, чтобы вовлечь Джона в разговор, спросил, знаком ли тот с этим регионом и бывал ли когда-нибудь в Дублине. Мэлон с видом человека, который меланхолично пытается припомнить дела давно минувших дней, промолвил: «В какую сторону от Манчестера это расположено?» Президент Финли ему ответил, и тогда Джон сказал: «Я никогда не бывал в Дублине, но мне смутно припоминается Манчестер. Я совершенно уверен, что был там однажды, но, знаете ли, это была всего лишь одна гастроль».
Это наполнило мою душу тихим восторгом, благостным довольством – то, как он сказал «всего лишь одна гастроль». Это как будто обнаруживало, что в своих полувековых грезах он был неким Эдвином Бутом и не осознавал, что является всего лишь Джоном Мэлоном. Что он был неким Эдвином Бутом, имеющим за спиной долгую, великую и успешную карьеру, в которой «одна гастроль» затерялась в сознании и память, непривычная к сохранению таких пустяков, не могла вести им счет. Он произнес это с великолепным безразличием и безмятежностью Наполеона, который делает вялое усилие, дабы вспомнить стычку, в которой погибла пара солдат, не считая это сражение достойным того, чтобы всерьез о нем говорить.
Вчера я разговаривал о Джоне Мэлоне с Волне Стримером. Я сделал это с определенной целью, хотя не сказал Стримеру, с какой именно. Дэвид Манро не имел возможности присутствовать на том обеде и, чтобы компенсировать это, планирует устроить еще один, 6 февраля. Дэвид назвал мне имена гостей, которых приглашает, и сказал, что если я хотел бы кого-то позвать, то мне надо обдумать это и прислать ему имя. Я обдумал и написал здесь, в блокноте, имя Джона Мэлона, надеясь, что на сей раз он не окажется обойденным, и зная, что его не обойдут, если только Дэвид вдруг этого не пожелает, а я думаю, что Дэвид этого не пожелает. Тем не менее я воспользовался удобным случаем прозондировать почву раз или два в беседе с Волне Стримером, спросив его, на каком счету сейчас Джон Мэлон у членов клуба «Плэйерс», и на этот вопрос получил быстрый и уверенный ответ, что все любят и жалеют Джона Мэлона.
Затем он рассказал мне историю Джона Мэлона. Она расходилась в некоторых пунктах с той историей, которую поведал мне сам Джон, но, я бы сказал, несущественно. Обнаружился один факт, о котором я не знал раньше, – что Джон не холостяк и у него есть замужняя дочь, которая живет где-то в Нью-Йорке. Далее, по ходу повествования Стримера, всплыл один сюрприз: что он сам был членом труппы Эдвина Бута, когда к ней тысячу лет назад присоединился Джон Мэлон, и что он был товарищем Джона многие годы, пока труппа гастролировала по Тихоокеанскому побережью и по другим штатам. Так что, как видите, абсолютно посторонний человек забегает сюда неожиданным образом, и первое, что я узнаю, – это что он старинный, замшелый и заплесневелый товарищ человека, который в данный момент у меня на уме. Вот как бывает, когда вы создаете комбинированный вариант дневника и истории, и никаким иным способом такие вещи узнать невозможно. Если вы попытаетесь их припомнить с намерением записать в форме истории спустя месяц или год, после того как они произошли, – что ж, когда вы к ним приступите, то окажется, из них уже вышел весь сок, – вы не сможете припомнить подробностей. И более того, они, так или иначе, утратили качество радостной неожиданности. Все это выдохлось и ушло.
Ну так вот… Вчера приехал из Хартфорда преподобный Джо Твичелл, чтобы отобедать и остаться здесь до утра и обменяться сплетнями, и он сидел здесь, у моей постели, до вечера, и мы разговаривали, и я рассказал ему все о Джоне Мэлоне. Твичелл снова явился сегодня после завтрака (16-го), чтобы поболтать, и принес мне вот эту вырезку из утренней газеты.
СМЕРТЬ СТАРОГО АКТЕРА
Джон Мэлон был историком клуба «Плэйерс»
Вчера днем Джона Мэлона, историка клуба «Плэйерс» и одного из старейших актеров в стране, постиг апоплексический удар. Это случилось перед резиденцией епископа Грира по адресу: Грамерси-парк, 7 – в нескольких шагах от клуба. Епископ Грир увидел, как актер упал, и с помощью слуг перенес мистера Мэлона к себе в дом. Тот был без сознания, и епископ позвонил в Главное полицейское управление.
Из больницы «Белвью» была выслана карета «скорой помощи», и доктор Хокс отвез мистера Мэлона в это медицинское учреждение. Позднее «Плэйерс» переправил его в больницу «Пост-Грэдуэйт», где он скончался минувшей ночью.
Мистеру Мэлону было 65 лет, и он играл вместе со всеми заметными актерами прошлого поколения. Долгое время его имя ассоциировалось с именами Бута и Барретта[106]. В последние годы он не часто появлялся на подмостках, посвящая основную часть времени журнальной работе. Он проживал вместе с замужней дочерью на Западной Сто сорок седьмой улице, но посещал клуб «Плэйерс» каждый день. Удар случился с ним по пути в клуб.
Так что, как видите, вот еще одна неожиданность. Пока мы с Твичеллом разговаривали о Джоне Мэлоне, он уходил из этой жизни. Настал конец его разочарованиям. Наконец-то он перестанет быть вечно обойденным. Это было долгое ожидание, но наконец-то судьба ему улыбнулась.
Некоторое время назад я начал говорить, что, когда тридцать девять лет назад вроде бы сделал открытие о разнице между новостью и историей, у меня возникла идея журнала под названием «Ретроград», который не содержал бы ничего, кроме старинных новостей, повествований, отобранных из заплесневелых старых газет и книг, повествований, записанных очевидцами в момент, когда эти рассматриваемые эпизоды происходили.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.