10 января 1906 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

10 января 1906 года

В ближайшие два или три месяца мне предстоит выступить с несколькими речами, мне также пришлось произнести несколько речей на протяжении двух прошлых месяцев – и внезапно я подумал, что люди, выступающие с речами на тех или иных собраниях, особенно на торжественных обедах, навлекают на себя массу необязательных хлопот в смысле подготовки. Как правило, речь на званом обеде не является важной частью банкетной экипировки по той причине, что, как правило, банкет дается лишь для того, чтобы отметить какое-то сиюминутное событие или оказать честь какому-то почетному гостю, и, стало быть, тут нет ничего особенно важного – я имею в виду, ничего, на чем человеку надлежит чувствовать себя обязанным сосредоточиться, произнося речь, тогда как подлинно важная вещь состоит, пожалуй, в том, что докладчик должен сам быть в достаточной степени интересен, пока выступает, и стараться не утомлять и не раздражать людей, которым не посчастливилось выступать с речами и которые также не имеют счастливой возможности устраниться, когда выступают другие. Поэтому простое милосердие по отношению к таким людям требует от оратора определенной подготовки, вместо того чтобы отправляться абсолютно пустым и чистым как лист бумаги.

Человек, который часто выступает с речами, не может позволить себе уделять много времени их подготовке и скорее всего отправляется в такие места пустой (именно так, как я имею привычку это делать), намереваясь почерпнуть тему выступления от других неподготовленных людей, которые будут выступать перед ним. Таким образом, совершенно очевидно, что, если вы размещены в списке примерно под номером три или ниже, можно уверенно рассчитывать, что кто-то из предыдущих ораторов затронет все необходимые темы. Весьма вероятно, что у вас их наберется больше, чем требуется, так что они могут стать помехой. Вам захочется отозваться на все эти темы, а это, конечно же, вещь опасная. Следует выбрать одну из них – и тут можно ставить сто к одному, что, прежде чем пробудете в роли оратора две минуты, вы пожалеете, что не взялись за другую. Вы отойдете от выбранной темы, почувствовав, что есть другая, лучшая.

На эти мысли меня навело случившееся на днях на званом вечере в клубе «Плэйерс» («Игроки»), где двадцать два человека – мои старинные друзья по клубу – давали обед в мою честь в знак своей радости от того, что снова могут лицезреть меня после трехлетнего отсутствия, обусловленного глупостью правления этого клуба, – правления, которое находилось у власти с самого его основания, и даже если это было не то самое правление, что вначале, то эквивалентно ему, потому что его, должно быть, набирали из той же психиатрической лечебницы, что и предыдущее.

Председательствовал на встрече Брэндер Мэттьюз, открывший заседание непринужденной, спокойной, уместной речью. Затем он пригласил Гилдера, который вышел пустой, вероятно предполагая, что ему удастся заправиться из бака Брэндера. Однако его постигло разочарование. Он с трудом добрался до конца своего выступления и сел, не совсем побежденный, но изрядно потрепанный. Следующим был призван Фрэнк Миллет, живописец. Он продирался сквозь фразы, демонстрируя две вещи: что он готовился, но не смог вспомнить подробности своей заготовки и что его текст был слабым. В его речи главным признаком подготовки было то, что он старался продекламировать два значительных поэтических отрывка – из хорошей поэзии, – но утратил уверенность и плохой декламацией обратил ее в плохую. Должен был выступить кто-то от скульпторов, и это обещал сделать Огастес Сент-Годенс, но в последний момент он не смог прийти и совершенно неподготовленному человеку пришлось встать и произносить речь вместо Сент-Годенса. Этот человек не высказал ничего оригинального или волнующего, и фактически все высказывания были настолько неуверенными, сбивчивыми и вместе с тем заурядными, что, ей-богу, ново и свежо у него прозвучало, когда в конце он сказал, что не ожидал, что его вызовут произносить речь! Я мог бы закончить речь за него, я слышал это так много раз.

У этих людей дело не задалось, потому что они слишком много думали, – я имею в виду Миллета и Гилдера. Все то время, пока выступал Мэттьюз, они старались удержать в голове свои маленькие заготовки, и это помешало им добыть что-то новое и свежее в смысле содержания из того, что говорил Брэндер. Точно так же Миллет все еще думал о собственных заготовках, пока говорил Гилдер, и потому проглядел возможные темы, подкинутые Гилдером. Но поскольку я попросил Мэттьюза поставить меня в конец списка ораторов, то получил все возможные в этом случае преимущества. Ибо я пришел без темы выступления, а эти парни доставили мне массу тем, потому что мой ум не был поглощен попытками упомнить домашние заготовки – их не существовало. Я испортил отчасти речь Брэндера, поскольку его речь была приготовлена с прямым упором на то, чтобы представить меня, гостя этого мероприятия, и ему пришлось вывернуть ее так и эдак и суметь выбраться из нее, что он сделал весьма изящно, пояснив, что его речь несколько кривобока и не с того конца, потому что я попросил поместить себя в конец списка. У меня было вполне достаточно времени, потому что Гилдер доставил мне тему, Брэндер доставил мне тему, Миллет доставил мне тему. Эти темы были свежие, с пылу с жару, и породили то же самое горячее желание ухватиться за них, какое бы они породили в обычном разговоре за столом.

Так вот, я знаю, как создавать застольные речи, потому что много думал над этим. Вот моя схема. Там, где это просто званый обед, чтобы хорошо провести время (вроде того, на котором мне предстоит присутствовать в Вашингтоне двадцать седьмого числа, где общество будет состоять из членов Гридирон-клуба[77] – исключительно газетные корреспонденты, я думаю, – с такими гостями, как президент и вице-президент Соединенных Штатов и еще двумя другими), разумеется, это событие, где человек удостаивается права говорить на любую тему, кроме политики и теологии, и даже если его попросят произнести тост, ему не потребуется обращать никакого внимания на тост, а говорить о чем угодно. Итак, идея состоит в следующем: взять газету за тот день или газету за тот вечер и просмотреть заголовки на телеграфной странице – настоящее золотое дно тем и текстов, знаете ли! Я думаю, человек мог бы вытащить из кармана текущую газету и заговорить присутствующих до смерти, прежде чем у него иссякнет материал. Будь это сегодня, у вас была бы тема инцидента с миссис Моррис. И это напоминает мне, насколько малозахватывающим будет инцидент с Моррис через два или три года – может, даже всего через полгода – и тем не менее какое раздражение он вызывает сейчас уже на протяжении пяти дней. Он заставляет осознать такой важный факт, что события жизни – это главным образом маленькие события, а крупными они кажутся, только когда мы находимся от них на близком расстоянии. Мало-помалу они успокаиваются, и мы видим, что одно не отличается от другого. Они все примерно одной и той же небольшой высоты и довольно незначительны. Если вы будете записывать события каждого дня стенографически, как мы это делаем сейчас, с намерением создать из записей автобиографию, потребуется от одного до двух, а то и до четырех часов, чтобы письменно изложить автобиографическую суть одного дня, и результатом будет от пяти до сорока тысяч слов. Это целый том. Теперь послушайте: не следует воображать, что, поскольку потребовался целый вторник для того, чтобы подробно описать автобиографический материал понедельника, в среду будет нечего писать. Нет, в среду придется излагать ровно столько же материала, сколько доставил понедельник, для описания вторника. И это потому, что жизнь не состоит главным образом из фактов и событий. Она состоит главным образом из шквала мыслей, который постоянно проносится у человека в голове. Можно ли записать их с помощью стенографии? Нет. Можно ли записать стенографически какую-либо значительную их долю? Нет. Пятнадцать стенографисток, усердно трудясь, не угнались бы за ними. Именно поэтому полная автобиография никогда не была и не будет написана. Она бы состояла из трехсот шестидесяти пяти двойных томов в год, и, таким образом, если бы я выполнял свой автобиографический долг полностью аж с юных лет, все библиотечные здания на земле не смогли бы вместить результат.

Я спрашиваю себя, как бы выглядел в истории инцидент с миссис Моррис через пятьдесят лет. Примите во внимание такие обстоятельства: здесь у нас еще не успокоился скандал в сфере страхования. Еще вчера и позавчера дискредитированные страховые магнаты-миллионеры не были изгнаны и убраны с глаз долой под проклятия нации, а некоторые из этих Маккерди, Макколлов, Депью, Хайдов и Александеров по-прежнему подвизались на ответственных должностях вроде директоров банков. Кроме того, сегодня внимание всей нации приковано к «Стандард ойл корпорейшн», самой колоссальной из коммерческих сил, существующих на планете. Весь американский мир застыл, затаив дыхание и задаваясь вопросом, выйдет ли «Стандард ойл» из своей миссурийской битвы потрепанной, и если да, то насколько сильно. Также мы видим, как конгресс грозится тщательно проверить комиссию по Панамскому каналу, чтобы понять, что она сделала с пятьюдесятью девятью миллионами, и выяснить, что она предлагает сделать с недавно добавленными одиннадцатью миллионами. На сегодняшней повестке дня имеются еще три или четыре вопроса громадного общественного интереса. А по другую сторону океана мы видим отделение церкви от государства во Франции, угрозу войны между Францией и Германией по марокканскому вопросу, подавленную революцию в России, когда царь и его семейство воров – великих князей – оправляются от долгого страха и начинают жестоко расправляться с остатками революционеров старым российским способом, проверенным на протяжении трех столетий; мы видим Китай, который представляет для нас мрачную и ужасную тайну. Никто не знает, в чем ее суть, но мы спешно перебрасываем с Филиппин в Китай три полка под командованием генерала Фанстона[78] – человека, взявшего в плен Агинальдо[79] такими методами, которые опозорили бы последнего болтуна, отбывающего наказание в любом исправительном учреждении. Никто, похоже, не знает, в чем состоит китайская загадка, но все как будто считают, что там назревают гигантские потрясения.

Таков расклад в настоящее время. Таковы события, предлагаемые сегодня мировому вниманию. Определенно они достаточно масштабны, чтобы не оставить места для более мелких проблем, и тем не менее возникает инцидент с Моррис и затмевает все остальное. Инцидент с Моррис производит волнение в конгрессе и уже в течение нескольких дней будоражит воображение американской нации и воспламеняет языки возбужденными толками. Эта автобиография не выйдет в свет до моей смерти. Я не знаю, когда это произойдет, и в любом случае не испытываю большого интереса к этому вопросу. Может пройти еще несколько лет, но если это не произойдет в течение ближайших нескольких месяцев, уверен, что к тому времени нация, наткнувшись в моей автобиографии на инцидент с миссис Моррис, будет безуспешно пытаться вспомнить, в чем этот инцидент состоял. Это происшествие, которое сейчас представляется таким значительным, через три или четыре месяца будет казаться таким мелким, что займет место в ряду с неудавшейся русской революцией и прочими упомянутыми важными материями, и никто не будет в состоянии отличить одно от другого на основании разности их величин.

Вот в чем состоит инцидент с Моррис. Некая миссис Моррис, дама культурная, воспитанная, с положением, заявилась в Белый дом и попросила разрешить ей коротко переговорить с президентом Рузвельтом. Мистер Барнс, один из личных секретарей президента, отказался передать ее визитную карточку и сказал, что она не может видеть президента, так как он занят. Она сказала, что подождет. Барнс поинтересовался, по какому вопросу она хочет видеть президента, и она ответила, что некоторое время назад ее мужа уволили с государственной службы и она хочет попросить президента поднять его досье. Барнс, выяснив, что это военное досье, посоветовал ей обратиться к военному министру. Она сказала, что была в военном министерстве, но не смогла получить доступ к министру: испробовала все средства, какие могла придумать, но потерпела неудачу. Тогда жена одного из членов кабинета посоветовала ей попросить о краткой беседе с президентом.

Не вдаваясь в многочисленные подробности, скажу, что Барнс упорно настаивал на том, что она не может видеть президента, и в данных обстоятельствах настойчиво предлагал ей уйти. Она вела себя спокойно, но продолжала настаивать на том, чтобы остаться и увидеться с президентом. Потом произошел этот самый инцидент. По знаку Барнса два несших там дежурство полицейских ринулись вперед, схватили даму и поволокли ее на улицу. Она перепугалась и несколько раз громко вскрикнула. Барнс говорит, что она кричала многократно и своим криком «взбудоражила весь Белый дом», хотя никто так и не вышел узнать, в чем дело. Могло создаться впечатление, что подобное происходит по шесть-семь раз на дню, поскольку не вызвало никакого ажиотажа. Но это было не так. Барнс состоит личным секретарем достаточно долго, так что у него, вероятно, могло разыграться воображение, и это объясняет большую часть воплей, – хотя дама, по ее собственному признанию, все-таки вскрикивала. Женщину выволокли из Белого дома. Она говорит, что, пока ее тащили по мостовой, ее одежда перепачкалась и разодралась на спине в лохмотья. Какой-то негр подхватил ее за лодыжки и таким образом избавил от контакта с поверхностью земли. Таким вот манером, за руки и за ноги, ее переправили в какое-то место – судя по всему, в близлежащий полицейский участок, – и по дороге она теряла кошельки, ключи и еще какие-то предметы, а честные прохожие подбирали их и несли вслед за ней. Барнс объявил ее сумасшедшей. Видимо, полицейский инспектор посчитал это довольно серьезным обвинением, и поскольку он, вероятно, прежде не сталкивался с подобными случаями и не представлял, как следует себя вести, то не позволил, чтобы женщину доставили к ее близким, пока она не внесет пять долларов в его кубышку. Бесспорно, это было сделано, дабы воспрепятствовать ее исчезновению из Соединенных Штатов, тогда как он, возможно, хотел заняться тщательным расследованием этого серьезного обвинения.

Дама до сих пор лежит в главной больнице Вашингтона, не в силах оправится от шока и, естественно, весьма возмущенная обращением, которому подверглась, – но ее мягкое, спокойное и хорошо сформулированное изложение того, что с ней приключилось, является убедительным доказательством, что она не сумасшедшая, даже в умеренной пятидолларовой степени.

Итак, теперь вы знаете факты. Все так, как я сказал, – в течение нескольких дней эта история занимает почти целиком внимание американской нации, вытеснив русскую революцию, китайскую загадку и все остальное. Такого рода вещь создает подходящий материал для автобиографии. Вы записываете событие, которое на данный момент является для вас самым интересным. Если вы оставляете его в покое на три или четыре недели, то начинаете дивиться, почему вам вообще пришло в голову записать подобную вещь, – она не имеет ценности, не имеет значения. То шампанское, которое заставило вас опьянеть от восторга или гнева, улетучилось, выдохлось. Но это то, из чего состоит жизнь, – маленькие и большие эпизоды, и все они уравниваются в размерах, если оставить их в покое. Автобиография, которая не принимает во внимание мелкие вещи и регистрирует только крупные, отнюдь не является верной картиной человеческой жизни. Жизнь человека состоит из его чувств и интересов, при том, что то тут, то там возникает эпизод, с виду крупный или мелкий, к которому эти чувства прицепляются.

Инцидент с Моррис спустя какое-то время не будет иметь вообще никакого значения, и тем не менее биограф президента Рузвельта найдет его весьма ценным, если рассмотрит, изучит детали и будет достаточно проницательным, чтобы понять: он проливает немалый свет на характер президента. Бесспорно, главнейшая задача биографии – высветить характер человека, чья биография пишется. Биограф Рузвельта высветит жизнь и карьеру президента – шаг за шагом, миля за милей, – выхватывая, как лучом, эпизоды и происшествия. Ему придется навести луч и на эпизод с Моррис, потому что этот эпизод характеризует личность. Это то, что, вероятно, не могло бы случиться в Белом доме при любом другом президенте, когда-либо занимавшем эти помещения. Вашингтон не стал бы вызывать полицию и вышвыривать даму за забор! Я не имею в виду, что Рузвельт стал бы. Я хочу сказать, что Вашингтон не стал бы держать в своей свите таких Барнсов. Именно Рузвельты держат возле себя подобных Барнсов. Личный секретарь был совершенно прав, отказывая в доступе к президенту, – президент не может встречаться со всеми подряд по их личным делам, и в таком случае совершенно в порядке вещей, что ему следует отказывать в этих встречах кому бы то ни было, – то есть относиться ко всей нации одинаково. Разумеется, так всегда и делалось, от начала и до наших дней – людям всегда отказывали в доступе к президенту по личным делам, каждый день, со времен Вашингтона и доныне. Секретари всегда настаивали на своем, мистер Барнс – тоже. Но в зависимости от находившегося у власти президента методы различались – один секретарь президента управлялся с этим так, другой – иначе, но никому из предыдущих секретарей не приходило в голову управляться с этим, выкидывая даму за забор.

Теодор Рузвельт – один из самых импульсивных людей из имеющихся в природе. В этом состоит причина, почему он держит импульсивных секретарей. Президент Рузвельт, вероятно, никогда не задумывается над тем, как правильным образом сделать то или иное. Вот почему он держит секретарей, которые не способны над этим задумываться. Мы естественным образом окружаем себя людьми, чьи методы и склонности согласуются с нашими собственными. Мистер Рузвельт – один из самых привлекательных людей, с какими я знаком. Я знаю его и время от времени вижусь с ним, обедаю в его обществе, ужинаю в его обществе добрых двадцать лет. Я всегда получаю удовольствие от общения с ним: он такой энергичный, прямодушный, откровенный и абсолютно искренний. Все эти качества располагают меня к нему, когда он действует от своего имени, как частное лицо, – они располагают к нему всех его друзей. Но когда он под их влиянием действует как президент, они делают его довольно странным президентом. Он с невероятной быстротой перескакивает с одного предмета на другой – делает кульбит и в следующий момент вновь оказывается там, где был на прошлой неделе. Затем он опять делает несколько акробатических трюков, и никто не может предсказать, где он в конечном счете после этой серии кувырков приземлится. Каждое его действие и каждое выраженное им мнение с большой вероятностью отменяет или оспаривает какое-нибудь предыдущее его деяние или мнение. Вот что происходит с ним постоянно в качестве президента. Но каждое высказанное им мнение – это, бесспорно, его искреннее мнение на тот момент, но так же бесспорно, что это мнение отличается от того, которое он имел три или четыре недели назад и которое было точно таким же искренним и честным, как и позднейшее. Нет, его нельзя обвинить в лицемерии – беда не в этом. Проблема в том, что его новейший интерес захватывает его целиком, упраздняя на тот момент все его предыдущие мнения, чувства и убеждения. Он самый популярный человек, когда-либо существовавший в Соединенных Штатах, и его популярность произрастает именно из этих его воодушевлений – из этого радостного кипения взволнованной искренности и прямоты. Это так роднит его с остальным человечеством. Люди видят в нем собственное отражение. Они также видят, что его порывы редко бывают неприглядны и посредственны. Эти порывы почти всегда широки, прекрасны, щедры. Он не может придерживаться какого-то одного из них достаточно долго, чтобы выяснить, что за цыпленок вылупится, но все признают благородство его намерений и восхищаются им, и любят его за это.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.