15 января 1906 года
15 января 1906 года
Преподобный доктор Бертон тряхнул своей благородной львиной шевелюрой и сказал:
– Когда это произошло?
– В июне 1858 года.
– С тех пор прошло порядочно лет. Вы рассказывали это с тех пор несколько раз?
– Да, изрядное количество раз.
– Сколько?
– Ну, я не помню точно сколько.
– Прикиньте, хотя бы в среднем. Сколько раз в году, по вашему мнению, вы рассказывали свой сон?
– Ну, я рассказывал его не меньше шести раз в год… возможно, чаще.
– Отлично, тогда с тех пор как эта история произошла, вы рассказали ее, скажем, раз семьдесят – восемьдесят?
– Да, по скромному подсчету.
– Так вот, Марк, весьма необычная вещь произошла со мной много лет назад. И я имел обыкновение рассказывать ее много раз – очень много раз, – каждый год, поскольку она была столь удивительна, что всякий раз изумляла слушателя, и всякий раз это изумление доставляло мне явное удовольствие. Я совершенно не подозревал, что благодаря повторениям эта история приобретала какие-то дополнительные подробности, пока однажды, после того как рассказывал ее уже в течение десяти – пятнадцати лет, меня осенило, что либо я старею и рассказываю медленнее, либо история стала длиннее, чем была. Марк, я прилежно и беспристрастно изучил эту историю и пришел к такому результату: обнаружил, что ее пропорции таковы – на одну часть факт, прямой факт, чистый и неразбавленный, золотой факт, а на двадцать четыре части – приукрашивание. Больше я никогда не рассказывал эту историю – был не способен рассказать ее снова, поскольку утратил доверие к ней, и, таким образом, удовольствие от рассказывания ушло, и ушло навсегда. Какую часть этой вашей истории составляет приукрашивание?
– Даже не знаю, – ответил я. – Не думаю, что какая-то ее часть приукрашивание. По-моему, все было так, как я рассказал.
– Хорошо, – сказал он, – тогда все в порядке, но я бы не стал ее больше рассказывать, потому что, если вы продолжите это делать, она наверняка будет набирать прикрас. Самое благоразумное – остановиться сейчас.
Это было очень много лет назад. И сейчас я впервые рассказываю эту историю с тех пор, как доктор Бертон нагнал на меня роковых сомнений на ее счет. Нет, я не считаю, что могу так сказать. Я не считаю, что когда-либо сомневался в том, что касается ярких подробностей того сна, ибо это моменты такой природы, что являются образами, а живые, яркие и отчетливые образы можно запомнить гораздо лучше, чем реплики или разрозненные факты. Хотя прошло так много лет с тех пор, как я рассказывал тот сон, я и сейчас вижу эти картинки так же ясно и отчетливо, как если бы они находились передо мной в этой комнате. Я рассказал не весь сон полностью. В нем было гораздо больше. Я имею в виду, что рассказал не все, что сбылось из этого сна. После эпизода в мертвецкой я могу упомянуть одну деталь, и вот в чем она состоит. Когда я прибыл с металлическим гробом в Сент-Луис, было около восьми часов утра, и я побежал к дому, где работал мой зять, надеясь найти его там, но не застал его, потому что, пока я шел к его конторе, он шел от дома к причалу. Когда я вернулся на борт, гроб уже забрали. Зять переправил его к себе домой. Я поспешил туда, и когда добрался, гроб как раз снимали с повозки, чтобы внести наверх. Я остановил этот процесс, не желая, чтобы мать видела лицо покойника, потому что одна его сторона была вытянута и искажена от воздействия опиума. Когда я поднялся наверх, там стояло два стула – расположенные так, чтобы принять на себя гроб, – точь-в-точь как я видел в своем сне, и если бы подошел двумя-тремя минутами позже, металлический гроб покоился бы на них, в точности как в моем сне несколькими неделями раньше.
* * *
Ну так вот Твичелл… но речь не о Твичелле. Я получил телефонограмму от его дочери, миссис Вуд, где говорится, что он в городе, придет к ней на обед и пробудет весь вечер.
Мне кажется, именно на том заседании, посвященном сновидениям, произошла та любопытная вещь. То есть она случилась не во время заседания, а произошла после, ночью. Нет, она вообще произошла не там. Она случилась в доме Джеймса Гудвина, отца преподобного Фрэнсиса Гудвина, а также основателя великой Коннектикутской компании взаимного страхования. Мистер Джеймс Гудвин в те времена, о которых я говорю, был старым человеком, но в свои молодые лета, когда имел обыкновение ездить на перекладных между Хартфордом и Спрингфилдом, у него зародилась мысль основать Компанию взаимного страхования. Он по подписке собрал небольшой капитал – достаточный для того, чтобы начать дело в скромном масштабе, – и раздал остальные акции людям, желавшим их принять (хотя таковых оказалось не слишком много). И вот он дожил до того, что эти акции поднялись в цене до двухсот пятидесяти и никто не желал продавать их ни по этой, ни по какой-либо другой цене. Он давно уже забыл, как ездил на перекладных, но не в этом дело. Он имел семь миллионов, и ему уже больше не требовалось зарабатывать себе на хлеб. Преподобный Фрэнк Гудвин, его сын, священнослужитель епископальной церкви, обладал многими достоинствами. Кроме того, он был архитектором. Он спроектировал и выстроил огромный гранитный особняк своего отца, и, я думаю, именно в этом особняке произошла в тот вечер та курьезная история. Однако точно не знаю. Нет, это случилось не там. Это произошло в собственном доме Фрэнсиса Гудвина, по соседству. Я не возражаю против того, чтобы сделать экскурс в автобиографии, – места хватит. Почему бы не сделать это, лишь бы в итоге были правильно расставлены все акценты. А дело было так. В доме у Фрэнка Гудвина имелась охранная сигнализация. Сигнальное устройство было установлено прямо у него над ухом, с левой стороны кровати. Он имел обыкновение перед отходом ко сну ставить на охрану весь дом – каждое окно и каждую дверь, – затем, в пять часов утра, кухарка спускалась из своей спальни, открывала кухонную дверь, и это запускало сирену над ухом у Гудвина. Так вот, поскольку это происходило каждое утро, неделя за неделей, Гудвин вскоре так к этому привык, что его это не тревожило. Иногда это частично пробуждало его ото сна, иногда, вероятно, вообще никак не влияло, но по укоренившейся привычке он протягивал свою левую руку и выключал сигнализацию. Этим движением он выключал сигнализацию по всему дому, не оставляя подключенным к ней ни одного окна или двери, с пяти часов утра и вплоть до того времени, когда надо было вновь включать сигнализацию на ночь.
Ночь, о которой я веду речь, была одной из тех гнетущих ноябрьских ночей в Новой Англии, ближе к концу месяца, когда пагубный новоанглийский климат устраивает в этом регионе встряску – в порядке эксперимента и дабы потренироваться на будущее, когда наступит надлежащее время, то есть декабрь. Что ж, когда мы покинули этот дом около полуночи, ветер завывал и снег мело тучами. Ночь была ненастная. Это было похоже на шторм в море – такой стоял гул и рев, и так бушевала метель. Это была совсем не подходящая ночь для взломщиков, и тем не менее они появились. В половине первого Гудвин лежал в постели, поставив дом на сигнализацию. И довольно скоро прибыли взломщики. Они явно прекрасно знали об охранной сигнализации, потому что, вместо того чтобы вламываться в кухню, пропилили себе дорогу, то есть выпилили здоровенную панель из кухонной двери и вошли, не потревожив сигнальное устройство. Они не спеша обошли весь дом, собрали всевозможные безделушки и побрякушки и все столовое серебро, снесли все это в кухню, уложили в мешки, после чего собрали себе роскошный ужин, с шампанским, бургундским и т. п., и также не торопясь, съели этот ужин. Затем, когда они собрались уходить – скажем, в три часа утра, – шампанское и бургундское возымели свое действие, и воры на миг потеряли бдительность, но одного мига было достаточно. В этот беспечный момент грабитель отпер и открыл кухонную дверь, и, конечно же, сигнализация сработала. Преподобный мистер Гудвин протянул левую руку, выключил ее и продолжил мирно спать, но взломщики выскочили из дома, побросав все награбленное добро. Охранная сигнализация вещь полезная, если знаешь, как ею пользоваться.
Когда преподобный мистер Гудвин заканчивал особняк для своего отца, я как-то раз проходил мимо. Я подумал, что зайду и посмотрю, как продвигается строительство, и в первой комнате, в которую вошел, обнаружил мистера Гудвина и обойщика. Затем мистер Гудвин поведал мне любопытную историю: «Эта комната ждет довольно долгое время. Это моррисовские обои[100], и их не хватило. Вы увидите, вон там есть одно неоклеенное место, от потолка до середины стены. Я послал в Нью-Йорк и заказал еще обоев, но выполнить заказ не удалось. Я обратился в Филадельфию и в Бостон – с тем же самым результатом. Судя по всему, в Америке не осталось ни одного рулона этих обоев. Я написал в Лондон. Ответ пришел в тех же самых выражениях – мол, обои распроданы и ни одного ярда найти невозможно. Тогда я велел обойщику содрать обои, чтобы заменить их какими-то другими, и мне было очень жаль, потому что я предпочитал этот рисунок любому другому. Как раз в это время похожий на фермера человек остановился перед домом и прошел по тем узким мосткам, по которым только что прошли вы. Он увидел наверху надпись «Вход воспрещен» – надпись, которая не воспрепятствовала вашему проходу в дом, – но его она остановила. Я сказал: «Входите, входите». Он вошел, и, поскольку это была первая комната на его пути, он, естественно, окинул ее взглядом. Увидев обои, он заметил невзначай: «Мне знаком этот узор. У меня дома, на ферме в Гластонбери, есть рулон таких обоев». Уже очень скоро мы заключили с ним сделку относительно этого рулона, который лежал у него на ферме с незапамятных времен без всякого применения, – и теперь мы заканчиваем тот недоделанный кусок.
Это было всего лишь совпадением, но, думаю, очень любопытным и интересным».
БОЛЕЗНЬ МИССИС МОРРИС ПРИНИМАЕТ СЕРЬЕЗНЫЙ ОБОРОТ
Члены кабинета министров побуждают президента снять с себя ответственность за применение силы по отношению к ней
ДИСКУССИЯ В ПАЛАТЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ
Мистер Шеппард критикует президента, а республиканские лидеры пытаются его остановить
Специально для «Нью-Йорк таймс»
Вашингтон, 10 января. Миссис Моррис, которую в четверг выволокли из Белого дома, находится сегодня вечером в критическом состоянии.
В субботу она, казалось, была на пути к выздоровлению, и врачи питали надежды, что она сможет выписаться к понедельнику. В начале этой недели ее состояние изменилось к худшему и продолжает ухудшаться. Сегодня у нее был лихорадочный озноб, и ей делается все хуже. Вечером стало очевидно, что ее нервная система претерпела нечто близкое к расстройству.
Синяки, полученные ею от полицейских – вопиющее доказательство жестокости последних, – не прошли. Ее руки, плечи и шея все еще несут на себе свидетельства того обращения, которому она подверглась. Душевно и физически она жестоко страдает.
Сегодня стало известно, что два члена кабинета министров, один из которых секретарь Тафт, два дня уговаривали президента сделать заявление, дезавуирующее поступок помощника секретаря Барнса, который приказал выдворить миссис Моррис, и выражающее сожаление в отношении того, как с нею обошлись. Они также убеждали его пообещать принять меры, которые сделают невозможным повторение подобных инцидентов.
Президент твердо воспротивился совету этих двух членов кабинета. Он уполномочил мистера Барнса сделать заявление, в котором обхождение с миссис Моррис оправдывалось, так что теперь нелегко будет взять другой курс. Из осведомленного источника, однако, стало известно, что эти два члена кабинета не прекратили своих стараний. Они оба смотрят теперь на это дело не просто как на «случай», но как на серьезную историю.
Инцидент с Моррис был затронут сегодня в палате представителей мистером Шеппардом из Техаса перед самым закрытием заседания. Он получил слово на пятнадцать минут, в порядке обсуждения законопроекта по филиппинским пошлинам, и сразу же начал обсуждать ту резолюцию, которую предложил в понедельник, призывая к расследованию инцидента с выдворением. Он оправдывал себя за то, что выступает по этой резолюции в это время, говоря, что, поскольку дело не имело привилегии в обсуждении, он не мог добиться его обсуждения без согласия комитета по процедурным вопросам.
Далее мистер Шеппард перешел к обсуждению инцидента в Белом доме. Через минуту-другую он был прерван генералом Гроувенором, который выступил по порядку ведения заседания, сказав, что данное выступление неуместно при обсуждении законопроекта по филиппинскому тарифу.
– Я покажу господам, что оно уместно! – воскликнул мистер Шеппард. – Этой стране так же пристало иметь Китайскую стену вокруг Белого дома, как иметь таковую вокруг Соединенных Штатов.
– Что ж, если он считает, что уместно таким образом призывать к ответу президента и его челядь, – сказал мистер Гроувенор, – пусть продолжает.
– Если бы президент услышал доносящиеся из соседних кабинетов вой волка или рев медведя, – резко парировал мистер Шеппард, – реакция была бы незамедлительной, но вопль американки обрушился на невосприимчивые уши.
Когда генерал Гроувенор прервал мистера Шеппарда, последовало несколько возгласов протеста, и многие друзья Шеппарда из демократов собрались вокруг него и побудили продолжать. Они встретили аплодисментами его ответ мистеру Гроувенору, и уроженец Огайо не стал настаивать на своей точке зрения.
– Эти непростительные и ничем не оправданные зверства, – продолжал мистер Шеппард, – требуют расследования. Если конгресс не предпримет каких-то действий, мы, в свободной республике, скоро станем свидетелями такого положения, когда граждане не могут приблизиться к президенту, ими же возведенному в эту должность, без страха получить телесные повреждения от творящих произвол подчиненных.
Мистер Пейн снова вмешался и задал вопрос:
– Если джентльмен располагает фактами, на которых основывает свои выпады, не считает ли он, что полицейский суд[101] – лучшее место, чтобы заявить о них во всеуслышание?
– Данное предложение бросает тень на самого автора, хотя он один из моих друзей, – отозвался Шеппард.
Когда речь была окончена, слово взял Гроувенор и сказал, что он был знаком с правилами, поэтому не стал настаивать на своем.
– Но я, – продолжал он, – счел весьма важным просто, в мягкой и отеческой форме, привлечь внимание молодого джентльмена из Техаса к моему протесту против его замечаний. Я надеялся, что он удержится от дальнейшего порицания президента. Он внес резолюцию, которая сейчас ожидает решения в соответствующем комитете. Резолюция требует фактов, и я предположил, что джентльмен подождет фактов, прежде чем данная резолюция будет внесена на голосование в палату представителей.
Я не провожу различий в надлежащем поведении между канцелярией президента вкупе с его челядью и самым смиренным семейством в этой стране, но я не считаю, что возникли такие обстоятельства, когда муж этой женщины не может позаботиться об этой ситуации.
Некий высокий государственный чиновник добавил сегодня кое-что по поводу инцидента с выдворением, который, как он сказал, стал известен ему через очевидца. Пока полицейский и его чернокожий помощник волокли миссис Моррис по окрестности, кое-кто из наблюдавших женщин-служанок выкрикивал: «Позор!» Один из полицейских зажал миссис Моррис рот рукой, чтобы заглушить ее призывы о помощи, и при виде этого некий слуга-негр рванулся вперед и закричал:
– Уберите руку от лица этой белой женщины! Не смейте так обращаться с белой женщиной!
Полицейский не обратил внимания на этого человека и продолжал заглушать крики миссис Моррис.
Причина, по которой я хочу вставить этот рассказ о деле Моррис, наделавшем столько шуму по всем Соединенным Штатам и, возможно, по всему миру, такова. Когда-нибудь, без сомнения, эти автобиографические записки будут опубликованы. Это будет после моей смерти. Это может произойти через пять, десять или пятьдесят лет – когда бы ни наступило это время, даже если оно наступит через сто лет, – но я заявляю, что тогдашний читатель обнаружит такой же острый интерес к этой истории, какой мир обнаруживает к ней сейчас, по той причине, что мой рассказ повествует об этом происшествии тем же языком, какой мы естественным образом используем, говоря о чем-то случившемся только что. Эта форма изложения способна донести через целую вечность тот самый интерес, который мы находим в ней сегодня. Тогда как, если бы это случилось пятьдесят или сто лет назад и историк излагал это своим языком и представил вам свой отстраненный взгляд, читательский интерес к этому был бы слабым. Видите ли, это не было бы новостью, это было бы историей, всего лишь историей, а история не может успешно конкурировать с новостями в смысле остроты интереса. Когда очевидец излагает в форме отчета какое-то экстраординарное событие, которому он был свидетелем, это новость – и интерес к ней абсолютно несокрушим; время не может иметь на нее разрушающего воздействия. Я помещаю здесь этот отчет в значительной степени в качестве эксперимента. Если какой-нибудь завалявшийся экземпляр этой книги случайно избежит переработки на бумажной фабрике на протяжении века или около того, а затем будет открыт и прочитан, то держу пари: тот, отдаленный от нас, читатель все так же сочтет это новостью, такой же интересной, как и любая новость, которую он найдет в современной ему газете, – если только газеты все еще будут тогда существовать, хотя давайте надеяться, что не будут.
Эти представления родились у меня осенью 1867 года, в Вашингтоне, то есть тридцать девять лет назад. Я тогда вернулся из поездки в Город квакеров[102]. Я поехал в Вашингтон, чтобы написать «Простаков за границей», но прежде чем начать книгу, необходимо было заработать какие-то деньги, чтобы жить в это время; либо занять, что было трудно; либо взять, где они лежали бы без присмотра, что было невозможно. Поэтому я основал первый «Синдикат газетной корреспонденции», который видел когда-либо несчастный мир. Я затеял это в содружестве с Уильямом Суинтоном, братом адмирала Джона Суинтона. Уильям Суинтон был блестящим созданием, высокообразованным, культурным. Он составлял такой контраст со мной, что я не знал, кем из нас больше восхищаться, потому что оба полюса были, по мне, равно восхитительны. И очень красивая женщина, и скромная домашняя клуша являются существами, которые приковывают мой взор и на которых я никогда не устаю взирать, ибо каждая по-своему совершенна, а именно совершенство, как мне кажется, нас завораживает. Нас очаровывает первоклассная литература, но лично меня она очаровывает не больше, чем ее противоположность – бульварное чтиво. Как-нибудь в другой раз я приведу ее пример – книгу, которую недавно прислали мне из Англии или Ирландии.
Суинтон держал у себя бутылку виски. Иногда она бывала полна, но редко так же полна, как он сам, и именно тогда, когда он был особенно полон, он наиболее умело обращался со своим пером. Мы писали по письму раз в неделю, переписывали их и рассылали в двенадцать газет, взимая по доллару за штуку. И хотя мы не разбогатели, это не позволяло бутылке иссякнуть, и она отчасти подпитывала нас обоих. На остальное мы зарабатывали журнальными статьями. Мое мастерство в этом было лучше, чем его, потому что я к тому времени написал шесть корреспонденций для «Нью-Йорк трибюн», когда находился в поездке по Городу квакеров, и одну, весьма легкомысленную, для «Нью-Йорк геральд» – после того как оттуда вернулся, – и потому у меня уже была изрядная репутация, чтобы извлекать из нее выгоду. То и дело мне удавалось получить двадцать пять долларов за журнальную статью. Мы с Райли в то время финансово поддерживали дешевые пансионы. Но даже наших совместных усилий не хватало, и тогда пансионы прогорали. Я с тех пор всегда был уверен, что дешевые пансионы, которые ведут дела в кредит, совершают ошибку. Но оставим пока Райли. Я поговорю о нем в следующий раз.
Я получил шанс написать журнальную статью о древнем, поросшем мхом иске, который будоражил конгресс в ту сессию, об иске, который будоражил конгресс аж со времен войны 1812 года. Иск был по кукурузе и по фуражу, потребленному американскими войсками в Мэриленде или где-то в тех краях во время войны 1812 года. Я написал статью, она есть в одной из моих книг и называется там «Подлинная история великого говяжьего контракта». Было необходимо выяснить цену кукурузы в 1812 году, и я находил это несколько затруднительным. Наконец я отправился к А.Р. Споффорду, который работал тогда в библиотеке конгресса – человеку с потрясающей памятью, – и изложил свое дело. Он сразу же сказал:
– Мне известны только два источника, которые обещают предоставить эту информацию: «Тук[103] о ценах» (он принес мне эту книгу) и нью-йоркская «Ивнинг пост». В те времена газеты не публиковали обзоров рынка, но примерно в 1809 году нью-йоркская «Ивнинг пост» начала печатать такие обзоры на листах размером с почтовый и вкладывать их в газету.
Он принес мне подшивку «Ивнинг пост» за 1812 год. Я изучил «Тука», а затем начал изучать «Пост» и очень спешил. В моем распоряжении было меньше часа. Но в «Пост» я обнаружил рассказ очевидца, который сразу же приковал мое внимание. Это было письмо от некоего человека, ставшего свидетелем высадки британцев и поджога Капитолия. Данный исторический эпизод он описывал сразу, по горячим следам. Три дня спустя в Нью-Йорке это письмо, вероятно, было прочитано с жгучим и всепоглощающим интересом, но ничуть не с более жгучим, чем тот интерес, что заставил вскипеть мою кровь пятьдесят лет спустя. Закончив читать то сообщение, я исчерпал все отведенное мне время и даже больше.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.