Глава 36. ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 36.

ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА

Куда больше сил, внимания и времени, чем тонкости философии или музыкальной теории, требовали от Жданова иные, более «приземлённые», но не менее важные заботы, связанные с внешнеполитическими проблемами ВКП(б) и Советского государства. Через три дня после завершения совещания композиторов, поздним вечером 16 января 1948 года, Сталин, Молотов и Жданов в кремлёвском кабинете вождя встречали представителя Югославии Милована Джиласа. Затянувшееся за полночь обсуждение политики на Балканах, где, ещё невидимый, уже зрел раскол между Тито и Сталиным, решили продолжить на даче хозяина СССР. В правительственном ЗИСе Жданов и югославский посланник разместились рядом, на заднем сиденье.

Милован Джилас сохранил для нас в своих воспоминаниях пусть и предвзятые, но любопытные детали той ночи:

«Ожидая, пока соберутся остальные, Сталин, Жданов и я оказались в вестибюле дачи перед картой мира. Я опять взглянул на круг, очерченный синим карандашом вокруг Сталинграда, — и Сталин опять это заметил… Жданов тоже заметил этот обмен взглядами, подошёл к нам и сказал:

— Начало Сталинградской битвы…

Если я хорошо помню, Сталин начал искать Кенигсберг, потому что его должны были переименовать в Калининград, и вокруг натыкался на места, которые всё ещё носили немецкие названия. Это привлекло внимание Сталина, он повернулся к Жданову и коротко сказал:

— Измените названия — бессмысленно, что эти места по-прежнему носят немецкие названия! — При этом Жданов до стал небольшой блокнот и записал указание Сталина маленьким карандашом…

Жданов был довольно низкого роста, с коричневатыми подрезанными усами, высоким лбом, острым носом и нездоровым красным лицом. Он был образован и считался в Политбюро большим интеллектуалом… Он также был циником — по-интеллектуальному, но поэтому ещё более отталкивающим, потому что за интеллектуальностью можно было безошибочно угадать властелина, который был "великодушен" к людям духовности и пера…

Жданов сообщил о замечании Сталина в отношении книги стихов о любви К. Симонова: "Надо было напечатать всего два экземпляра — один для неё и один для него!" При этом Сталин с притворной скромностью улыбнулся, а остальные расхохотались…

Однако самым важным из всего я считал атмосферу, которая нависала над словами и за их пределами на протяжении всех шести часов того ужина. За тем, что говорилось, было заметно нечто более важное — что-то такое, о чём следовало бы говорить, но никто этого делать не осмеливался. Навязываемый разговор и выбор тем заставляли это нечто казаться вполне реальным, почти постижимым умом. Внутренне я даже был уверен в содержании этого: то была критика Тито и югославского Центрального комитета. В той ситуации я расценил бы такую критику как равносильную вербовке меня со стороны советского правительства. Жданов проявлял особую энергию, но не каким-либо конкретным, ощутимым образом, а придавая определённую степень сердечности и даже близости разговору со мной.

…Слева от меня сидел молчаливый Молотов, а справа говорливый Жданов. Последний рассказал о своих контактах с финнами и с уважением подчеркнул их пунктуальность в доставке репараций.

— Всё вовремя, отлично упаковано, великолепного качества. Мы допустили ошибку, не оккупировав Финляндию. Всё было бы в порядке, если бы мы это сделали, — заключил он.

Молотов:

— А, Финляндия — это мелочь.

Как раз в то время Жданов проводил встречи с композиторами и готовил "постановление" о музыке. Он любил оперу и, походя, спросил меня:

— У вас в Югославии есть опера?..

Жданов был единственным, кто пил апельсиновый сок. Он объяснил мне, что делает это из-за больного сердца.

— Насколько серьёзна ваша болезнь? — спросил я. Сдержанно улыбнувшись, он ответил с обычной иронией:

— Могу умереть в любой момент, а могу прожить очень долго…»{740}

Отметим, что Жданов тогда оставался единственным трезвенником на вечеринках у Сталина. Врачи запретили ему спиртное, и любивший порой подпоить соратников вождь следил, чтобы товарищ Жданов эти запреты не нарушал. Хотя ещё год назад, по воспоминаниям Никиты Хрущёва, бывало и совсем иначе: «Как-то, уже после войны (меня в тот раз не было), когда все обедали у Сталина, то дообедались до такой степени, что Жданов уже не мог идти. Захотел он, как это раньше случалось, заночевать у Сталина. Не тут-то было. Сталин ему говорит: "У вас есть своя квартира". И буквально выпроводил его. Об этом мне рассказал Маленков. Но Маленков рассказывал в другом свете, считая, что Сталин прав. А мне было жалко человека. Ведь споил его Сталин»{741}.

Несмотря на стариковское злословие отставного Никиты Сергеевича, сцена представляется реальной и очень жизненной — обратим внимание и на панибратские отношения, и на известную бытовую грубоватость Сталина, вероятно, порой утомлявшегося от общительного Жданова, и явную ревность Маленкова к особым отношениям Жданова с вождём…

Но вернёмся от алкоголя к большой политике. 10 февраля 1948 года, в тот день, когда Жданов и Сталин закончили редактировать постановление об опере Мурадели, куда больше внимания и времени у них заняла встреча с делегациями Болгарии и Югославии. Тогда, пожалуй, впервые открыто проявилось недовольство Сталина политикой Тито — обсуждали гипотетическую Балканскую федерацию и попытку ввода югославской дивизии в Албанию. Кстати, ещё летом 1947 года, готовя первое совещание Коминформа, Жданов предлагал покритиковать «ошибки слева» югославской компартии. Но тогда Сталин решил подождать с публичным осуждением самоуверенного поведения вчерашних партизан.

Через три дня, 13 февраля 1948 года, Жданов встречался с главой компартии Австрии Иоганном Копленигом. В годы Первой мировой войны этот австрийский социал-демократ, пленённый русскими, попал на Урал, здесь в 1918 году вступил в партию большевиков — так что у них со Ждановым были общие воспоминания о колчаковском фронте. Примечательно, что тогда же и там же в рядах большевиков воевал и будущий лидер послевоенной Югославии маршал Тито.

На встрече с главой австрийских коммунистов Жданов обсуждал перспективы после вывода советских войск. Краткая запись той беседы доносит его любопытные мысли, которые он втолковывал австрийскому соратнику:

«У австрийских товарищей были даже разговоры о том, что раздел Австрии лучше, чем какая-либо другая перспектива. ЦК ВКП(б) считает эту установку в корне неправильной. Ваши соображения исходят из расчёта на продление пребывания советских оккупационных войск. Это неправильно и нанесёт вред и нашему, и вашему влиянию…

Надо ориентировать австрийский народ на установление дружественных отношений с СССР и на проведение мероприятий, обеспечивающих от всяких англо-американских мер, направленных к ограничению суверенитета и независимости Австрии. Надо со всей остротой и силой показывать различие политики СССР от политики англичан и американцев, стремящихся подчинить Австрию своему влиянию.

Австрийцам надо скорее встать на собственные ноги. Всякий иной путь не является ни национальным, ни демократическим, ни революционным путём…

Тов. Коплениг говорил здесь, что оккупационные советские войска поддерживают внутреннюю устойчивость в Австрии. Я не согласен с этим. Это является злом, неизбежным, но злом, которое на определённой стадии становится прямой помехой для демократического развития Австрии. Независимость страны не может опираться на иностранные войска… Мы понимаем трудности, стоящие перед австрийской Коммунистической партией. Мы понимаем, что путь её нелёгок, но мы не можем здесь предложить какого-либо лёгкого пути…»{742}

Действительно, в те годы СССР не стремился делить не только оккупированную Австрию, но даже и Германию. Опытных реалистов Сталина и Жданова не радовала перспектива строить там за свой счёт социализм. Куда выгоднее в экономическом и политическом плане для Советского Союза были единые и нейтральные Германия и Австрия, где местные компартии не тратят свои силы на насаждение советского влияния и искусственное построение социализма на советские субсидии, а полностью сосредоточены на борьбе за национальную независимость против американского влияния.

Эта позиция Кремля была впервые озвучена Ждановым при обсуждении политики Коминтерна ещё весной 1941 года. Тогда Георгий Димитров записал в своём дневнике слова Жданова: «Мы сбились на национальном вопросе. Не обращали достаточно внимания на национальные моменты… Сочетание пролетарского интернационализма со здоровыми национальными чувствами данного народа. Подготовить надо наших "националистов"… Главное — изучение своей страны, своей партии, их проблем, как бить врага у себя дома»{743}. После войны именно такая национальная ориентация всех компартий планеты рассматривалась Ждановым как хорошее средство борьбы с претензиями США на мировое господство.

Обсуждение политического будущего Австрии в феврале 1948 года тоже не обошлось без упоминания югославских демаршей. Слишком поверившие в свои силы лидеры КПЮ активно поучали всех соседей, в частности, австрийским коммунистам предлагали отделять «советскую» часть страны и побыстрее делать там социализм, одновременно намекая, что границу с Австрией неплохо бы изменить в пользу Югославии. Такие моменты в поведении Тито порождали всё большее раздражение Кремля.

Примечательно, что личные свидетельства о некоторых сложностях в отношениях с югославскими руководителями ещё летом 1945 года Андрею Жданову привёз его родной сын. 25-летний майор Юрий Жданов закончил войну в Вене, откуда через Югославию вернулся в СССР:

«Полуразбитый Белград светился улыбками, отвечал крепкими рукопожатиями, словами братства. Как положено, я доложился в нашем посольстве…

Но самой важной была моя встреча с нашим военным атташе. После того как я представился, он усадил меня в кресло, а сам вскочил, начал ходить из угла в угол и говорить нечто совершенно неожиданное:

— Я не знаю, где мы находимся. Я не знаю, кто такой Тито. Здесь мы поставлены в положение изоляции. С нами явно не хотят сотрудничать. Нам не дают необходимой информации.

Это был как гром среди ясного неба. Многое увиделось иначе, особенно глухой и длиннющий высокий каменный забор, который ограждал от мира резиденцию Тито. Как мне сказали: "Он там".

Но победа есть победа, всё неприятное забывается. Где-то в конце июня я вернулся в Москву и привёз свой трофей: ящичек первой свежей черешни, которую я сам собрал в саду посольства. Угостил родных, чем вызвал ужас у чекистов: черешня не проверена.

После всех рассказов о поездке я вспомнил и о беседе с военным атташе. Отец внимательно слушал, а через несколько дней он, как выяснилось, рассказал об этом эпизоде Сталину. Реакция Сталина была спокойной: "В кои-то веки на Балканах появился крупный лидер. У него могут быть и отдельные просчёты, но это пройдёт".

Позже мне рассказывали о встречах у Сталина с югославским руководством. Иногда они носили семейный характер. На одной из них Кардель подарил маме на память маленькие дешёвые часики»{744}.

Обратим внимание на то, что военный атташе в Белграде прекрасно понимает, с чьим сыном он разговаривает. Упомянутый Эдвард Кардель в послевоенной Югославии был заместителем Тито в правительстве и министром иностранных дел, в 1945—1947 годах неоднократно встречался со Сталиным, Ждановым и другими высшими руководителями СССР. Дамские часики, подаренные Зинаиде Александровне Ждановой, были всё же золотыми, но действительно самыми скромными из всех югославских подарков семьям советских вождей — архивы сохранили подробный перечень. Светлане Аллилуевой, будущей жене Юрия Жданова, тогда достались от Тито платиновые часы с бриллиантами.

Назревавший конфликт с югославами был тем обиднее, что 1945—1947 годы стали единственным в тысячелетней истории кратким периодом, когда все славянские народы достигли политического единства. Дореволюционные славянофилы и монархисты могли о таком только мечтать. Лишь победившие в мировой войне большевики смогли обратить вековую мечту в реальность. Пусть и короткую…

Развивая поднятую ещё во время войны тему славянской общности, руководство СССР запланировало на апрель 1948 года провести в Москве международный конгресс учёных-славистов. Подготовку такого научного мероприятия большого политического значения с высот ЦК курировал Андрей Жданов. 27 марта под его председательством прошло итоговое совещание оргкомитета конгресса, где он высказал ряд интересных замечаний по всем темам будущего мероприятия. Так, он посчитал нецелесообразным поднимать вопрос о «славянской экономике»: «Ведь в славянских странах различная экономика — у нас, в СССР социалистический уклад, а в славянских странах новой демократии только проблески, элементы социализма… Научно нельзя сказать "экономика славянских стран". А чем отличается экономика славянских стран от экономики неславянских стран? Что в этой теме от марксистского подхода, есть ли здесь хотя бы гран марксизма?»{745}

Предусмотрительного Жданова смутили и некоторые чисто научные темы будущего конгресса. Так, он предупредил, что тема «Общность славянских народов по данным этнографии» может привести к нежелательным последствиям, задеть некоторые болезненные вопросы межславянских отношений: «На что тут будут акцентировать? Надо ли нам заниматься такими вопросами, как, скажем, вопрос о том, стоят ли галицийские украинцы ближе к великороссам или к западным славянам, какая степень родства между великороссами и украинцами, великороссами и белорусами или нет ли у великороссов примеси татарской крови и т. п. На что будут делать упор — на различия или же на самую общность? Надобно ли, чтобы мы, русские, взяли эту тему и её скандировали? Пойдут разговоры о "младших братьях" и т. д.»{746}.

Интересно, что Жданов выступил против приглашения на конгресс учёных-славистов из США, Великобритании и Франции с характерным обоснованием: «Пусть эти учёные обуздают сначала своих правителей и заслужат честь быть приглашёнными Советским Союзом»{747}.

Естественно, в ходе подготовки к конгрессу славистов из славянских стран не остался без внимания и актуальный вопрос о возможном политическом союзе этих родственных народов. Андрей Жданов, учитывая международную обстановку, сформулировал проблему следующим образом: «Нельзя так, неправильно говорить, что на определённом этапе главным врагом славян была Германия, а теперь, поскольку её разгромили, главный враг славян — Америка. Мы можем дать этим повод американской пропаганде для обвинения нас в том, что славянство объединяется против США. Могут сказать, что Конгресс есть звено в цепи подготовки славян к столкновению с Америкой. Это, конечно, не значит, что мы фактически не объединяем славян, это объединение идёт. Но не надо выступать сейчас с этим, пусть пальма первенства в объединении блоков принадлежит самим американцам. США и Англия ищут сейчас всякого повода для того, чтобы обвинить нас в объединении славян против них. Зачем мы будем давать им в руки этот козырь?»{748}

Несложно заметить, что Жданов всячески одобрял объединение всего славянства вокруг сталинского Кремля, но он предлагал временно отказаться в этом деле от всяческих формальностей, дабы не давать в руки геополитических соперников лишние пропагандистские доводы.

На совещании 27 марта 1948 года из уст Жданова впервые за пределами «узкого круга» политбюро прозвучала и пока ещё осторожная критика руководства Югославии. Жданов осудил «неправильные концепции», распространённые в некоторых странах народной демократии, «как, например, в Югославии», где утверждается, что есть путь «более верный и более надёжный, чем тот путь, по которому шёл Советский Союз». «В речах некоторых руководителей этих стран отсутствует марксистский анализ»{749}, — пояснил товарищ Жданов.

В итоге подготовку конгресса славистов сочли недостаточной, и решением политбюро, с подачи Жданова, мероприятие перенесли с апреля на июнь 1948 года. К тому времени раскол между СССР и Югославией станет публичным и похоронит идею «славянского съезда» — московский конгресс учёных-славистов так и не состоится.

Но апрель 1948 года всё же запомнится Андрею Жданову одним научным мероприятием, которое неожиданно испортит ему немало нервов. И связано это будет с его сыном Юрием.

Майор Жданов, демобилизовавшись из армии, осенью 1945 года стал ассистентом на кафедре органической химии МГУ и одновременно учился в аспирантуре Института философии под руководством уже известного нам химика и философа Бонифатия Кедрова. Молодого учёного привлекали проблемы на стыке наук, и в 1945—1947 годах Юрий Жданов опубликовал в журнале «Октябрь» две статьи о взаимосвязи биологии и эволюции человечества. Журнал регулярно читал Сталин, и небанальная статья сына ближайшего соратника привлекла внимание всесильного вождя. Произошло это в октябре 1947 года, когда Сталин отдыхал на даче в Сочи. Там же в это время отдыхала и семья Жданова — консилиум кремлёвских врачей отправил Андрея Александровича в лечебный отпуск в связи с обострившейся болезнью сердца. Отпуск Жданов использовал и для личного доклада вождю о ходе первого совещания Коминформа. Вместе с женой на госдачу в Сочи отправились сын и старшая сестра Жданова Анна Александровна.

Иосиф Сталин дважды — 18 октября и 10 ноября — приглашал к себе на дачу Юрия Жданова. Тот приезжал в гости к вождю вместе с тётей, работавшей, кстати, в редакции того самого журнала «Октябрь», где печатался Юрий. Живший одиноко Сталин к многочисленной женской родне своего ближайшего приятеля Андрея Жданова относился несколько иронично, называя кремлёвскую квартиру Ждановых «бабьим царством». Но сын нашего героя явно импонировал стареющему вождю — Юрий Жданов действительно был эталонным представителем «золотой молодёжи», воспитанной в советском духе: с детства серьёзно учился, в годы войны не прятался от фронта, но в отличие от того же Василия Сталина (с ним Юрий был в приятельских отношениях) не был замечен в шумных гулянках и скандалах, наоборот, усердно и успешно занимался наукой. В беседе с молодым учёным, хорошо знакомым ему с детства, Сталин хотел из первых уст получить сведения о проблемах химии и биологии, а также о положении в главном университете страны.

Итог встреч получился довольно неожиданным — Сталин предложил Юрию Жданову поработать в аппарате ЦК, в отделе, курирующем науку. Жданов-старший был против, он явно предпочитал для сына куда более спокойную и надёжную карьеру советского учёного. Однако активно сопротивляться пожеланию старшего товарища наш герой не хотел, да и не мог. К тому же Юрий Жданов с честолюбием молодости и под впечатлением лестных оценок вождя был совсем не против поработать на политической ниве в столь солидном учреждении.

1 декабря 1947 года Юрий Жданов был назначен на должность заведующего отделом науки Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). В принципе, это была испытанная кадровая политика сталинизма — бросать на ответственную работу замеченного свыше молодого специалиста и смотреть, справится или нет. Но здесь была существенная разница: новый выдвиженец состоял в родстве со вторым человеком в сталинской иерархии.

Как всякий «неофит» на высокой должности, Юрий Жданов сразу развил кипучую деятельность и в целом удовлетворял строгим требованиям того непростого времени. Так, именно он активно участвовал в реализации проекта нового комплекса МГУ на Ленинских (Воробьёвых) горах в Москве. Но уже в апреле 1948 года Юрий совершил одну аппаратную ошибку, споткнувшись на так увлекавшей его биологии — по неопытности он забыл, что является крупным партийным чиновником, а не молодым учёным, и неосторожно влез в биологические дискуссии вокруг академика Лысенко.

Сам Юрий Андреевич вспоминал об этом так: «Подмываемый молодым задором, 10 апреля 1948 года я выступил на семинаре лекторов обкомов и горкомов ВКП(б) в зале Политехнического музея с лекцией на тему "Спорные вопросы современного дарвинизма". К интригам я и тогда не очень был приспособлен, да и сейчас плохо в них плаваю, и не знал, что, пока я читал лекцию, за спиной в подсобном помещении музея меня слушали и записывали Т.Д. Лысенко и М.Б. Митин»{750}.

Лекция Юрия Жданова действительно содержала умеренную критику концепций и действий Трофима Лысенко. Последний знал о том, что новый куратор науки к нему не благоволит, и прослушал выступление Жданова-младшего по репродуктору в одном из кабинетов музея. Марк Митин, хотя лично и распинался в преданности по итогам «философского съезда», был противником группировки Жданова-старшего.

Недоброжелателей у Лысенко в то время в академической среде хватало с избытком. Но здесь была совсем иная ситуация — все прекрасно знали, чьим сыном является Юрий Жданов, поэтому критика Лысенко из его уст на собрании ответственных работников партии воспринималась не как личное мнение или приглашение к дискуссии. Такое выступление можно было расценивать как спущенную свыше команду «фас». Опытный аппаратчик от науки, Лысенко тут же оценил всю опасность и неделю сочинял письмо на имя Сталина и Жданова-старшего с возражениями против выступления Юрия Жданова. Не дождавшись ответа, Лысенко сделал решительный ход — И мая 1948 года поставил вопрос о своей отставке с поста президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук. Эта должность входила в номенклатуру политбюро, и такое заявление уже не могло остаться без внимания высших властителей СССР. Тут же подсуетился и главный аппаратный соперник Жданова — из секретариата Маленкова затребовали стенограмму лекции Юрия Жданова в Политехническом музее. Лишь тогда, как позднее вспоминал сам Юрий Андреевич, он «почувствовал недоброе»{751}.

В последний день мая 1948 года Сталин в присущей ему манере отреагировал на ситуацию. На заседании политбюро среди прочих обсуждались вопросы сталинских премий по науке и изобретениям, поэтому присутствовал и новый заведующий отделом науки Юрий Жданов. Единственным очевидцем, оставившим воспоминания об этом не спустя десятилетия, а на следующий день после событий, стал заместитель председателя Совета министров СССР Вячеслав Малышев, в годы войны нарком танковой промышленности. Именно он на следующий день описал в своём дневнике то заседание политбюро: «Перед рассмотрением тов. Сталин обратил внимание на то, что Ю. Жданов (сын А. А.) выступил с лекцией против Лысенко и высказал, как подчёркивал сам Ю. Жданов, свои личные взгляды. Тов. Сталин сказал, что у нас в партии личных взглядов и личных точек зрения нет, а есть взгляды партии… Ю. Жданов поставил своей целью разгромить и уничтожить Лысенко. Это неправильно»{752}. Сталин подчеркнул, что «Лысенко имеет недостатки как учёный и человек», но нельзя «ставить своей задачей уничтожить Лысенко как учёного».

Сталин молниеносно ухватил суть, не сразу понятую не только молодым Ждановым, но и современными историками — всё публично сказанное высшим партийным чиновником, да ещё и сыном второго в иерархии человека, никогда не будет восприниматься только как личное мнение, а будет считаться «установкой сверху». Поэтому данное высказывание Сталина не столько ставило на место Юрия Жданова (или, по версии конспирологов от истории, его отца), сколько спасало Трофима Лысенко от аппаратной смерти.

Интересные детали тех событий доносят до нас мемуары Дмитрия Шепилова, хотя они написаны спустя десятилетия и автор местами путается в хронологии:

«…Мне позвонил Маленков с просьбой прислать ему стенограмму доклада Юрия Жданова.

Я сказал Маленкову, что стенограмма, как и обычно, будет готова через несколько дней: надо расшифровать, затем автор должен выправить её. Маленков настаивал, говоря, что звонит не только от своего имени:

— Я хочу, чтобы вы поняли, что стенограмма должна быть прислана немедленно и без всякой правки.

Я зашёл к А.А. Жданову и сказал ему о звонке. Андрей Александрович был очень озабочен:

— Маленков достаточно вышколенный человек. Он не звонил бы вам, не имея на то поручение Хозяина. Пошлите стенограмму. Но как вы могли разрешить такой доклад, не посоветовавшись со мной? Мне было бы грех жаловаться на Юрия. Он воспитанный человек и очень почтителен дома, в семье. Но страшно увлекающийся, романтик. Он ни слова не сказал мне о предстоящей лекции. Действовал от чувства. А как вы, зрелый политработник, не оценили, к чему может повести такой доклад?

— Андрей Александрович, но ведь надо же кончать со всем этим позором. Ведь негодуют все ученые. Сельскому хозяйству наносится огромный урон. С лысенковской абракадаброй мы стали посмешищем для всего мира.

— Ах вы, наивная душа. Что вы мне-то доказываете? Я вижу, что вы не научились оставаться на почве реальности»{753}.

Дмитрий Шепилов, как и Юрий Жданов, был в числе многочисленных противников Лысенко, и его крайне негативная оценка деятельности «народного академика» всё же страдает предвзятостью. Впрочем, и наш герой относился к Трофиму Денисовичу без пиетета, но куда осторожнее. Как вспоминал Юрий Жданов, «когда отец узнал, что я занимаюсь проблемами биологии, он сказал потрясающую фразу: "Не связывайся с Лысенко: он тебя с огурцом скрестит". Я не прислушался к этому предостережению; он скрестил»{754}.

Шепилов так описывает детали заседания политбюро 31 мая 1948 года: «Сталин подошёл к своему столу, взял папиросу и вытряс табак в трубку. Он проделал то же и с другой папиросой. Раскурил трубку и медленно прошёлся вдоль стола заседаний. Опять взглянул на меня долгим взглядом. Затем произнёс очень тихо, но мне послышались в его тоне зловещие ноты:

— Нет, этого так оставить нельзя. Надо поручить специальной комиссии ЦК разобраться с делом. Надо примерно наказать виновных. Не Юрия Жданова, он ещё молодой и неопытный. Наказать надо "отцов": Жданова (он показал мундштуком трубки на Андрея Александровича) и Шепилова. Надо составить развёрнутое решение ЦК. Собрать учёных и разъяснить им всё. Надо поддержать Лысенко и развенчать, как следует, наших доморощенных морганистов. Надо запретить Агитпропу так своевольничать. Кто дал право самостоятельно решать такие вопросы? Кстати, кто у нас Агитпроп?

М. Суслов, поднявшись со стула:

— Я, товарищ Сталин.

— А чего же вы молчите? Вы разрешали ставить такой доклад?

— Нет, не разрешал. Я не занимался этим вопросом. Я был занят другими делами.

— Бросьте вы, мы все заняты многими другими делами. А порученное дело ведём и отвечаем за него»{755}.

Хотя критика Жданова-младшего и не свидетельствовала о какой-либо «опале» нашего героя (о чём пишут некоторые исследователи), но для Андрея Жданова это, несомненно, был весьма неприятный момент. В своей записной книжке он, вероятно прямо на заседании или сразу после него, написал и резко подчеркнул слова: «Жданов ошибся»{756}.

Вспоминает Шепилов: «Андрей Александрович Жданов в ходе заседания не проронил ни слова. Но, судя по всему, этот эпизод причинил ему глубокую травму. Я не знаю, что происходило в эту ночь после заседания Политбюро. Но в следующий полдень Андрей Александрович вызвал меня. Он выглядел совсем больным, с большими отёками под глазами. Он прерывал беседу длительными паузами: его мучили приступы грудной жабы, астматическое удушье.

Мне показалось очень неожиданным и странным, что Андрей Александрович не только не начал меня распекать за вчерашнее, но не сделал ни одного серьёзного упрёка. Тоном большого сожаления или даже участия он сказал мне:

— Вы очень неосторожно вели себя вчера на Политбюро. Это могло кончиться для вас, а может быть и не только для вас, трагически. Вам теперь всё нужно начинать сначала (я тогда не понял смысл этой фразы). А мне, возможно, придётся поехать полечиться. Что-то сердце начало сдавать»{757}.

Ошибку Жданова-младшего должно было исправить запланированное постановление политбюро «О положении в советской биологической науке». Однако такое постановление с критикой доклада товарища Жданова Юрия Александровича так и не появилось. Либо Жданов-старший «подрессорил» ситуацию, либо сам Сталин отказался от слишком уж официального наказания Юрия, которому явно благоволил. Тем не менее проект такого постановления в секретариате Андрея Жданова с критикой его сына был подготовлен.

Спустя некоторое время Шепилов настоятельно посоветовал своему подчинённому Юрию Жданову: «Надо определить своё отношение к тому, что произошло на заседании Политбюро»{758}. (Напомним, что Шепилова и Жданова-младшего связывали не только чиновничьи отношения — они познакомились ещё во время войны на 3-м Украинском фронте.) Юрий написал Сталину письмо, где, отметив достижения Лысенко, всё же попытался обосновать свою критику. Спустя десятилетия он вспомнил рассказ отца, как в «узком кругу» членов политбюро Сталин зачитал его письмо вслух. Молотов суховато заметил, что Жданов-младший «недостаточно разоружился», а Берия обратился к Жданову-старшему: «Всё это, Андрей, конечно, крайне неприятно, но надо быть выше отцовских чувств»{759}.

Иосиф Сталин явно мог «быть выше отцовских чувств», о чём недвусмысленно свидетельствуют исторические факты. Тут Жданов точно не стал бы с ним соперничать — и, наверное, именно поэтому он был вторым человеком в той жестокой системе и не мог, даже не хотел, быть первым. Именно в те дни 1948 года он сказал сыну: «Я не хочу пережить Сталина»{760}.

Состояние здоровья Жданова ухудшалось. Напряжённая деятельность в 1920—1930-е годы, действительно каторжный труд во время войны и не многим меньшие нагрузки в 1946—1948 годах всё тяжелее сказывались на его больном сердце. Врачи настоятельно советовали ему изменить характер работы, предупреждая, что с таким напряжением он ходит по краю пропасти и ему осталось не более года. Свой отказ Жданов сформулировал коротко и афористично, в присущем ему стиле: «Лучше физическая смерть, чем смерть политическая»{761}.

Последним политическим действием Жданова стало второе совещание Коминформа (Информбюро коммунистических и рабочих партий). С конца марта 1948 года в переписке руководства СССР и Югославии было уже заметно растущее раздражение сторон. 4 мая в Белград ушло письмо с предложением рассмотреть советско-югославские разногласия «на ближайшем заседании Информбюро». Послание в адрес Тито было подписано Сталиным и Молотовым, но готовилось ими совместно со Ждановым — 2, 3 и 4 мая Сталин, Молотов и Жданов провели в кремлёвском кабинете вождя почти 12 часов, больше никто тот кабинет в эти три дня не посещал. Историки вполне справедливо говорят о «югославском шоке» — для сталинского руководства неожиданный раскол с социалистической Югославией стал не только политическим, но и тяжёлым психологическим ударом.

Обсуждать разногласия публично, в присутствии других компартий, Тито отказался. И Жданов начал готовить второе совещание Коминформа с запланированным осуждением «югославских ревизионистов». Май 1948 года прошёл для него в шифропереписке с лидерами европейских коммунистов. Первоначально совещание планировали провести на Украине, но потом перенесли поближе к Югославии — в румынский Бухарест. Письма лидерам зарубежных партий уходили за подписью Суслова, как начальника Отдела внешней политики ЦК ВКП(б), но готовились лично Ждановым. В архивах ЦК тщательно просматривалась документация Коминтерна, связанная с деятельностью Тито в 1920—1930-е годы. Одновременно Жданов подготовил проект итогового документа будущего совещания Коминформа — резолюцию «О положении в коммунистической партии Югославии».

15 июня 1948 года Сталин, Молотов и Жданов общались с Анатолием Лаврентьевым, вызванным в Москву советским послом в Югославии. На следующий день поздно вечером в кабинете Сталина состоялось заседание политбюро, на котором присутствовали хозяин кабинета, Жданов, Молотов, Микоян, Берия, Булганин, Маленков, Каганович, Вознесенский. Помимо них на заседание пригласили Суслова и лидера греческих коммунистов Захариадиса (ситуация в Греции была тесно связана с югославской и балканской политикой). В ночь с 16 на 17 июня политбюро приняло постановление делегировать на совещание Коминформа трёх представителей ЦК — Жданова, Маленкова и Суслова.

Уже 19 июня 1948 года все трое были в Бухаресте, где вечером под председательством Жданова началось второе совещание Информационного бюро коммунистических партий. Помимо советских представителей присутствовали лидеры компартий Болгарии, Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии, Франции и Италии — те же, что и на первом совещании 1947 года, кроме руководства КПЮ.

Тито от имени Коминформа направили телеграмму с предложением принять участие в собрании. В течение суток ждали ответа из Югославии, откуда утром 21 июня поступил многословный дипломатический отказ. В два часа дня товарищ Жданов огласил собравшимся подготовленный им «Доклад о положении в коммунистической партии Югославии». В течение примерно пятидесяти минут он обвинял партию Тито в тяжких грехах: «отходе от линии марксизма-ленинизма», в «недостойной политике шельмования советских военных специалистов и дискредитации Советской Армии», в «ревизии марксистско-ленинского учения о партии» и т. п. Жданов поставил в вину Тито «отход от позиций рабочего класса» и «марксистской теории классов и классовой борьбы», подобно «оппортунистам типа Бухарина»{762}.

«Созданный югославскими руководителями бюрократический режим внутри партии, — говорил товарищ Жданов, — является губительным для жизни и развития Югославской компартии… Такой тип организации Югославской компартии нельзя назвать иначе как сектантско-бюрократическим. Он ведёт к ликвидации партии как активного, самодеятельного организма, культивирует в партии военные методы руководства, подобные методам, насаждавшимся в своё время Троцким»{763}.

Многие обвинения были вполне реальными, но с теми же основаниями их можно было предъявить и сталинской компартии. Фактически главной виной югославов было несоблюдение субординации, неподчинение маршала Тито генералиссимусу Сталину Но Жданов искусно маскировал эту понятную всем мысль вязью вполне реальных, но второстепенных практических и теоретических «грехов».

Отметим любопытный абзац в самом конце ждановского доклада: «Югославские руководители, видимо, не понимают или, возможно, делают вид, что не понимают, что подобная националистическая установка может привести лишь к перерождению Югославии в обычную буржуазную республику, к потере независимости Югославии и к превращению Югославии в колонию империалистических стран»{764}.

Здесь товарищ Жданов оказался вольным или невольным пророком — даже успешно лавируя между советским блоком и Западом, Югославия к концу правления Тито оказалась обречёнными на распад задворками Европы, с гиперинфляцией, пещерным национализмом и миллионами югославских гастарбайтеров за пределами страны.

В июне 1948 года делегаты европейских компартий без колебаний осудили поведение югославских товарищей, тем более что все присутствовавшие помнили, как на первом совещании Коминформа именно представители КПЮ отличились задорной критикой итальянских и французских коллег. Как высказался Жак Дюкло: «Совершенно нормально, что Информационное бюро должно рассмотреть вопрос о положении в коммунистической партии Югославии. Руководители этой партии должны были бы первыми на это согласиться, тем более что они на предыдущем совещании Информбюро не преминули воспользоваться своим правом критики в отношении других партий»{765}.

«Даже с излишком!» — тут же добавил с места Андрей Жданов, услышав эти слова лидера ФКП, ничуть не смущаясь, что в сентябре 1947 года сам подзуживал югославов к большей критике французов… И на втором совещании Коминформа Жданов вёл себя привычно раскованно — шутил, больше других вставлял порой ехидные реплики с места и фактически руководил всем процессом. Делал это практически умирающий человек…

По установившейся практике каждую ночь шифрованной радиограммой Жданов, Маленков и Суслов докладывали Сталину о ходе совещания. Телеграммы подписывались псевдонимами: на этот раз Жданов был «Журавлёвым», Суслов стал «Сорокиным», а Маленков — «Максимовым».

Хотя второе совещание Коминформа почти полностью было посвящено ситуации в Югославии, Жданов в своей записной книжке специально отметил один интересный теоретический момент из выступления Пальмиро Тольятти. Лидер коммунистов Италии тогда весьма прозорливо высказался о «новых опасностях», которые ждут массовые правящие компартии: «Коммунистическое движение сейчас приобрело широкое развитие и даже несколько неожиданное для нас. Компартии выросли в численном отношении, а в некоторых странах стали правящими партиями. Всё это создаёт опасность для компартий потерять историческую перспективу, проявить зазнайство… Такими партиями трудно руководить, в их жизни и борьбе возникают новые проблемы и новые опасности, и надо ясно видеть эти опасности. Самой большой опасностью является утеря понимания партии, как авангарда, как руководящей силы народных масс. Вследствие этого партия может превратиться в неоформленную массовую организацию без идеологического единства, без способности стать во главе масс и руководить их борьбой»{766}.

Тольятти стал главным собеседником Жданова на совещании: 20—23 июня 1948 года с лидером итальянских коммунистов он встречался больше и дольше всех. Явно не без влияния Жданова уже в ближайшем будущем Сталин будет прочить в генеральные секретари Коминформа именно Пальмиро Тольятти. Но это случится уже после смерти нашего героя…

26 июня 1948 года Жданов снова войдёт в кремлёвский кабинет Сталина. И до 12 июля он будет посещать его практически ежедневно, всегда, когда в нём будет появляться сам хозяин—и кабинета, и всего СССР. В один из этих дней по дороге в Кремль Жданов потеряет сознание в служебном автомобиле. И 5 июля 1948 года на стол Сталину ляжет бланк Лечебно-санитарного управления Кремля с медицинским заключением о необходимости предоставления Жданову длительного отпуска для лечения. Синим карандашом «Хозяин» надписал прямо на бланке: «Куда отпуск, где лечение?»

Консилиум врачей прошёл в тот же день, 5 июля. В нём участвовали члены Академии медицинских наук Гринштейн и Виноградов, профессор Егоров и лечащий врач Жданова — Григорий Майоров. Виноградов и Егоров были и лечащими врачами Сталина. Позже все они станут фигурантами известного «дела врачей».

Пока же светила кремлёвской медицины констатировали: «За последнее время в состоянии здоровья тов. Жданова А.А. наступило значительное ухудшение — усилились явления сердечной недостаточности настолько, что уже при обычных движениях возникает одышка. Сердце значительно расширено… В связи с ослаблением сердечной деятельности упало кровяное давление. Кроме того, на почве интенсивного спазма сосудов головного мозга, в ограниченном участке его развилось нарушение питания, выразившееся в нарушении чувствительности на правой руке и правой половине лица»{767}.

Врачи потребовали два месяца отпуска — один на лечение в условиях строгого постельного режима, другой для реабилитации и отдыха.

Внимательнее ознакомившись с заключением врачей, Сталин зачеркнул свою прежнюю резолюцию и уже красным карандашом вывел над ней «За» и расписался. На следующий день в решениях политбюро появился пункт: «Разрешить т. Жданову А.А. отпуск с 10 июля на 2 месяца, согласно заключению врачей»{768}.

Но 10 июля Жданов в отпуск не уехал. В тот день — точнее, вечер, «узкий круг» собрался в кабинете Сталина в 22.00. Во многом в связи с тяжёлой болезнью Жданова политбюро приняло постановление «О реорганизации аппарата ЦК ВКП(б)». Менялись зоны ответственности и, соответственно, степень влияния ключевых секретарей ЦК. С этого момента Георгий Маленков, пережив падение 1946—1947 годов, вновь начнёт прибирать аппарат ЦК к своим рукам.

В тот же вечер в рамках подготовки к научной дискуссии по биологии на стол Сталина ляжет аналитическая записка «О положении в советской биологической науке» — та самая, что так и не превратилась в постановление политбюро с критикой Юрия Жданова. Начало документа, подписанного теперь не только Ждановым, но и Маленковым, безапелляционно гласило: «В науке, как и в политике, противоречия разрешаются не путём примирения, а путём открытой борьбы»{769}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.