Глава 3. «ШАДРИНСКИЙ ГУСЬ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3.

«ШАДРИНСКИЙ ГУСЬ»

В середине февраля 1917 года, накануне своего по законам Российской империи полного совершеннолетия, юный выпускник 3-й Тифлисской школы прапорщиков прибыл по распределению в 139-й запасной пехотный полк. Эту учебную часть, расположенную на юге Зауралья в уездном городе Шадринске огромной Пермской губернии, отделяло от войны почти две тысячи вёрст.

На третий год боёв прожорливый германский фронт ежесуточно требовал от России 15 тысяч человек нового пополнения. Увеличение числа призываемых побудило военное ведомство империи с середины 1916 года начать формирование запасных пехотных полков. К началу следующего года их насчитывалось уже свыше трёхсот, в них проходили военную подготовку 600 тысяч вчерашних крестьян. По мере готовности от запасных полков отпочковывались маршевые роты, которые под командованием таких, как наш герой, скороспелых прапорщиков отправлялись на фронт. По статистике Первой мировой войны прапорщики на передовой в среднем жили десять дней, именно на них приходится самый высокий процент боевых потерь среди офицеров и рядовых.

Прапорщик Жданов был назначен взводным командиром 10-й роты. На удивление, наш герой не был единственным большевиком размещённого в уральской провинции запасного полка. Скромную, но немаловажную должность рядового писаря при штабе занимал тридцатилетний Николай Иванович Уфимцев, вступивший в РСДРП ещё в 1906 году. Среди рядовых служил сочувствовавший большевикам бывший преподаватель мусульманской начальной школы 25-летний Галиулла Касимов. На два месяца раньше прапорщика Жданова рядовым в 139-й полк попал и ветеран социал-демократического движения сорокалетний ивановский ткач Евлампий Александрович Дунаев, член РСДРП с 1898 года, но он бежал из полка за несколько дней до прибытия Жданова. Идейный дезертир Дунаев нелегально пробрался в Нижний Новгород, где в первые дни после отречения Николая II примет участие в штурме резиденции губернатора. Однако даже за несколько суток до Февральской революции в засыпанном снегом Шадринске, как и во всей России, ещё ничто не свидетельствовало о приближении столь эпохальных событий.

Этот зауральский городок возник в середине XVII века, когда на берегу впадающей в Тобол реки Исети на Шадринской заимке казаки основали первый русский острог. Во время пугачёвского бунта здесь базировались царские войска, действовавшие против повстанцев. Славился Шадринск и особо крупными мясистыми гусями уральской, или шадринской, породы, выведенной от приручённых диких гусей Сибири. По народным уральским «сказам», шадринских гусей поставляли в Санкт-Петербург, отправляя птиц своим ходом. Их выгоняли весной маленькими гусятами, а пригоняли осенью уже взрослыми. Чтобы не стирались лапки, им делали башмачки из глины. Куда вероятнее, что ночью спящих гусей перевозили на телегах, а днём гнали, чтобы они могли щипать траву.

Когда наш герой после убийства Кирова станет, по словам Троцкого, «ленинградским наместником Сталина», он учредит в Северной столице свой литературный конкурс. На первом (и последнем) конкурсе в 1936 году победит историческая повесть уральского писателя Евгения Фёдорова «Шадринский гусь». Ленинградские литераторы не без оснований будут подозревать, что первый секретарь горкома и обкома в подведении итогов составил протекцию этому произведению, основанному на народных сказаниях не чужого ему Шадринска.

Помимо гусей, затерянный на Южном Урале Шадринск прославился в истории России прежде всего «картофельными бунтами» крестьян в середине XIX века. Чиновники Николая I заставляли тогда казённых крестьян переходить с зерна на картошку и слёзно писали начальству: «…Картофку, окаянные, не берут для посадки…» Тёмные крестьяне сочли насильственную посадку неведомой «картофки» одним из признаков начинающегося конца света. Среди крестьян пошли раскольничьи слухи, что «картофель есть отрождение того заветного яблока, за которое лишился блаженства первоначальный человек, и что когда оно с проклятиями было брошено на землю, то от него родился картофель и, следовательно, семя сие есть антихристово»{51}. Крестьян просветили в ортодоксальном богословии при помощи войск, многих отправили просвещаться дальше на каторгу…

Сохранившаяся в бывшем Центральном партийном архиве КПСС рукопись неизвестного автора свидетельствует о первых днях пребывания прапорщика Жданова в уездном городе: «Хотя А.А. и был уже офицером, но он чувствовал себя студентом, а потому, прибывши в Шадринск, стал искать соответствующей среды…»{52} Пусть в те годы Шадринск и насчитывал менее семнадцати тысяч жителей, «соответствующая среда» быстро нашлась. В городе был свой круг общения местной интеллигенции. Высших учебных заведений Шадринск не имел, но в семьях горожан выросло немало студентов, обучавшихся в губернских центрах. В самом же уездном городе были одно мужское реальное училище, женская гимназия и несколько начальных училищ. Имелись две публичные библиотеки и три книжных магазина.

Бывший московский студент поначалу стал частым гостем в доме купца Гордея Моисеева. В этом двухэтажном особняке на Преображенской улице в центре города регулярно собиралась шадринская молодёжь, в семье Моисеевых были три студента и богатая, по местным меркам, библиотека. Накануне революции наследники капитала Моисеевых сочувствовали эсерам. За несколько лет до начала мировой войны старший купеческий сын Адриан привёз из Петербурга эсеровские листовки и поручил приказчикам отца разложить их по сапогам в семейном обувном магазине. В итоге один из приказчиков попал в тюрьму, а купеческого сына спасли связи и деньги отца.

Шадринск вообще был купеческим поселением с нравами, похожими на те, что описывал в своих пьесах А.Н. Островский, с добавкой сибирского размаха и раскольничьего колорита. «Купечество составляет здесь всё… — писал именно об этом зауральском городке Д.Н. Мамин-Сибиряк в романе «Хлеб». — Сообразно этому купеческому складу устроился весь город. Купец сказывался во всём».

Молодой прапорщик и не подозревал, что в доме шадринского купца Моисеева определится его личная судьба на всю оставшуюся жизнь — здесь он через пару месяцев по прибытии познакомится с Зинаидой Кондратьевой, выпускницей местной женской гимназии, своей будущей женой. Девушка была ровно на два года и два месяца младше нашего героя. Окончив гимназию, она, как и Андрей Жданов, уже прожила один год студенческой жизни и только в мае 1917 года вернулась в Шадринск из Петрограда, где с осени 1916-го училась на Высших женских сельскохозяйственных стебутовских курсах.

Их переросшее в любовь знакомство неудивительно — у молодых людей было слишком много общего. Отец Зинаиды Александр Иванович Кондратьев, так же как и отец нашего героя, был уроженцем Шацкого уезда Рязанской губернии, работал в земской управе и был удостоен личного дворянства. Пострадал он и за свои вольнодумные убеждения — в годы первой русской революции поддержал крестьянское антипомещичье движение и в 1906 году был сослан за Урал в Шадринский уезд, где числился писарем в управе Осиновской волости и подрабатывал починкой обуви. У Зинаиды было ещё две сестры и трое братьев.

Андрей и Зина были ровней даже в строго юридическом смысле — оба принадлежали к сословию «почётных граждан». Сословное деление тогда было определяющей частью жизни и быта, закреплено силой традиций и законов российской монархии. Эту средневековую норму отменит в конце 1917 года партия, в которой состоял Андрей Жданов.

Но вернёмся в первые дни весны 1917-го. Уроженец Шадринска, тогда двадцатилетний ученик Тобольской семинарии Николай Буткин так вспоминал прапорщика Жданова: « А.А. был удивительно милым товарищем, очень весёлым и остроумным человеком. Был большим выдумщиком. Очень любил петь и участвовать в любительских спектаклях»{53}.

Неудивительно, что провинциальная гимназистка из революционной семьи ответила взаимностью такому обаятельному московскому студенту. Влюблённый Жданов при первой возможности прибегал из полка в редакцию единственной в городе газеты «Исеть» и развлекал сотрудников и свою возлюбленную пением. В ту «доисторическую эпоху» даже патефоны были роскошью, а радио воспринималось как элемент научной фантастики, и поющий и играющий на рояле прапорщик был вне конкуренции. «Он то и дело соблазнял сотрудников редакции петь песни, — пишет о Жданове шадринский очевидец. — Ради этого бросались все дела, и сотрудники с большим увлечением предавались концертным занятиям…»{54}

Штаб и основные части 139-го пехотного полка располагались в самом центре Шадринска, на углу улиц Николаевской и Весёлой, в построенном к 1914 году новом здании городского реального училища. Это двухэтажное каменное здание было самым большим во всём уезде. Помимо запасного полка в Шадринске имелись и иные признаки большой войны — два госпиталя для раненых, три сотни семей беженцев из западных окраин империи и лагерь военнопленных, в котором содержалось две тысячи немцев и подданных Австро-Венгрии всех национальностей, а также пара сотен турок.

Неподалёку от штаба на Николаевской улице располагалась кондитерская Анны Тимофеевны Павловой. Хозяйка обитала тут же, у неё и квартировала гимназистка Зина Кондратьева, чьи родители жили в 25 верстах от Шадринска в селе Осиновском. В 20-е годы XX века Николаевскую и Весёлую улицы переименуют соответственно в улицы Ленина и Либкнехта. Но пока имена этих товарищей в Шадринске были мало кому известны, за исключением, пожалуй, Андрея Жданова и его немногочисленных приятелей по политике.

Революционно настроенный молодой прапорщик не сторонился рядовых солдат, здоровался с ними за руку, обращаясь: «Товарищ!» В сословном обществе с извечным делением на «голубую кровь» и прочее «быдло» такое поведение было смелым и не находило понимания у командования полка. Но прапорщик Жданов, похоже, и не стремился к такому пониманию — он явно предпочитал офицерскому кругу общество шадринской интеллигенции. Преподавательница женской гимназии Мария Ивановна Пашкевич, у которой училась Зина Кондратьева, позднее вспоминала жениха своей ученицы: «Он не был франтом, не следил за своей внешностью, как обычно другие офицеры. Одевался небрежно, шинель на нём как-то висела мешком, зимой ходил в больших растоптанных валенках… Словом, человек не тем был занят»{55}.

Прибывший на побывку в Шадринск 26-летний унтер-офицер пограничной стражи Александр Арыкин, служивший в Маньчжурии и входивший в харбинский кружок РСДРП, добавляет детали в зарисовку внешности Жданова в начале 1917 года: «…Смуглый молодой человек с усиками, подстриженными по-английски, в серой шинели с погонами прапорщика, в чёрных, несколько стоптанных валенках»{56}.

Сообщение об отречении царя было получено в Шадринске 2 марта 1917 года от телеграфистов железнодорожной станции. Несколько дней город был в тихом недоумении — простой народ по вековой привычке безмолвствовал, разночинцы притихли в радостном предвкушении перемен, а городские верхи ждали, как повернутся события в Петрограде. Наконец 6 марта состоялось чрезвычайное заседание городской думы, на котором присутствовали командир 139-го полка полковник Архангельский, председатель уездного земства Стефановский и полицейский исправник Подгурский. «Отцы города» заявили, что присоединяются к Временному правительству и поспешили добавить, что реформирование городской думы и земского самоуправления считают преждевременным.

Крестьянство Шадринского уезда привычно ждало разъяснения ситуации у приходских священников. 13 марта состоялось собрание духовенства города и уезда, на котором батюшки, недавно певшие «аллилуйя» богохранимому монарху, одобрили отречение и постановили считать историю государственной церкви «двухсотлетним параличом».

Как видим, первоначально революция в Шадринске была верхушечным торжеством привычного уездного конформизма. Казалось, всё остановится на отмене монархии, а революционные беспорядки ограничатся далёкой столицей. Но подавляющее большинство населения страны к 1917 году влачило столь чудовищное и жалкое существование, что покачнувшаяся система была уже обречена.

Для представления уровня жизни в той России стоит дать краткое описание социально-экономической ситуации Шадринского уезда. В 1917 году в нём проживало 370 тысяч человек и было всего два города — сам Шадринск и Далмато-во, «заштатный город» с населением в несколько тысяч. То есть 95 процентов населения было крестьянским. Проведённая Министерством земледелия имперская перепись 1916 года по Шадринскому уезду дала следующие результаты: почти 14 процентов крестьян были безземельными, 27 владели клочком в одну-две десятины, 29 имели минимальные земельные наделы, лишь 29 могли быть отнесены к середнякам и только около одного процента — к зажиточным и богатым. Пятая часть крестьянских хозяйств уезда не имела и одной лошади, а десятая часть не обладала даже коровой.

Передел земли в сельских общинах проходил один раз в 10—15 лет. Земельный надел имели право получать только лица мужского пола — на девочек, родившихся в семье, отец земельных наделов не получал. Если в семье рождались только девочки, отец всё равно получал лишь один надел. Таких «многосемейных», но «однонадельных» хозяйств в уезде было 11 процентов.

После совершения передела зажиточные крестьяне (тот самый один процент) скупали у бедняков душевые наделы, иногда на срок до следующего передела. Они же скупали у «общества» земельные наделы отсутствующих или умерших крестьян.

На территории уезда располагались три крупных помещичьих землевладения, обширные «казённые» земли Крестьянского поземельного банка и богатейшие в Екатеринбургской епархии церковные земли. Самым крупным помещиком (хотя и сильно уступавшим церкви в размерах земельной собственности) был шадринский купец третьей гильдии Протопопов. Местные крестьяне рассказывали о нём так: «Пожалуй, не жил трезвый-то, всё больше пировал. Отец его дурел. В праздники услаждали их старики: в беги бегали, боролись за стакан водки, за двугривенный. Все желали как-то убрать их. Утеснение земли сделалось…»{57}

Накануне революции в уезде более половины крестьянских хозяйств обрабатывали землю сохой и деревянной бороной, менее половины имели плуги. Несколько более сложный сельхоз-инвентарь — сеялки и т. п. — могли позволить себе только три процента крестьянских хозяйств. В Шадринском и ближайших уездах Пермской губернии в начале XX века неурожайными, то есть голодными для многих крестьян, были 1901, 1906, 1910 и 1911 годы. Не сгустим краски, если скажем, что две трети из 95-процентного крестьянского населения уезда жили в бедности или откровенной нищете, многие из них существовали впроголодь, фактически на грани выживания.

Но и в относительно благополучных на фоне полунищей деревни городах значительную часть составляли откровенно обездоленные. Даже небольшой купеческий Шадринск в начале XX века уже не мог обойтись без пролетариата. В городе работали паровые мельницы, овчинно-шубные мануфактуры, большой винокуренный завод Поклевскогокозелл, несколько мастерских по изготовлению сельскохозяйственных орудий и четыре пимокатных завода, производивших войлок и валенки — основную зимнюю обувь Сибири. В 1909 году в Шадринске вступила в строй большая прядильно-ткацкая фабрика братьев Бутаковых. В 1916 году на ней уже работало почти тысяча человек. Всего же на всех предприятиях города в 1917 году насчитывалось около двух тысяч рабочих. Таким образом, фабричные рабочие и их семьи составляли треть населения небольшого города.

Относительно приличным было положение рабочих на фабрике Бутаковых, где был девятичасовой рабочий день при весьма низкой зарплате. На винокуренном заводе рабочий день составлял 12 часов. Как шутили местные пролетарии, «если ничего не заработал, то всё равно, что был на работе у Поклевского»{58}. В кондитерской Павловой, той, у которой квартировала невеста нашего героя, рабочий день наёмного пекаря у печи составлял 15 часов.

Рабочий день в пимокатных мастерских («малухах») начинался в 12 ночи и заканчивался в шесть вечера, с трёхчасовым перерывом на еду и отдых. Статистические материалы о пимокатном промысле в Шадринском уезде использовал ещё В.И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России». Будущий вождь революции относил Шадринский уезд к районам с развитой кустарной промышленностью, где развитие капитализма привело к разорению кустарей и превращению их в наёмных рабочих: «Гигиенические условия пимокатного промысла крайне неудовлетворительны — невыносимая жара, масса пыли, удушливая атмосфера… Естественным результатом является то, что кустари выдерживают не более 15 лет работы и кончают чахоткой»{59}.

Неудивительно, что в Шадринске были распространены туберкулёз и иные инфекционные заболевания.

Ещё больше осложнила ситуацию мировая война. Мужские руки и в городе, и на селе были основным инструментом работы и выживания. Но к 1917 году из русских областей империи в армию призвали половину трудоспособных мужчин.

Могла ли в таких условиях остаться стабильной покачнувшаяся в результате верхушечного переворота государственная система? Та система, при которой подавляющее большинство населения было обречено на изнурительную бедность, а значительная часть интеллигенции испытывала искреннее отвращение к государственной идеологии? Вопрос риторический…

Добавим, что даже маленький уездный Шадринск имел к тому времени свои революционные традиции. Так, в 1906 и 1907 годах местные рабочие уже проводили «маёвки» — демонстрации на 1 мая. Отдельные волости уезда не обошлись в те годы без крестьянских волнений по поводу земли. 31 мая 1906 года террорист-эсер Попов убил воинского начальника города Шадринска полковника Куньева.

Весной 1912 года после расстрела демонстрации рабочих на Ленских приисках в знак протеста бастовали шадринские рабочие-строители, к ним присоединились ткачи фабрики Бутаковых. В феврале 1913 года власти Ольховской волости Шадринского уезда созвали волостной сход, чтобы отметить трёхсотлетний юбилей династии Романовых. Поразительно, но местные крестьяне твёрдо отказались послать поздравление царю Николаю II.

Начавшаяся в июле 1914 года мировая война вылилась в Шадринске в драку рабочих-новобранцев с полицией. В той же Ольховской волости крестьяне заявили в ответ на указ о мобилизации: «Землю нам не даёте, а на фронт гоните. Зачем мы пойдём?»{60} В итоге забираемые в армию мужики избили местное начальство и разгромили волостное управление.

Так что гроздья гнева в России зрели долго, и весной 1917-го они дали свои плоды.

Уже в 1920-е годы в автобиографии Андрей Жданов так описывал свою встречу с Февральской революцией: «Решил заняться революционной пропагандой среди солдат, к которой приступил немедленно — за неделю до февральской революции… Наша рота первая подняла красный флаг революции. Вместе с группой солдат 10-й роты я вошёл в Комитет общественной безопасности. Затем, при организации военного комитета и Совета солдатских депутатов, вошёл в исполком, и вместе с тов. Уфимцевым (ныне секретарь Екатеринбургского губкома) организовали партийную организацию. Во всём городе только я и тов. Уфимцев были большевиками…»{61}

Скорее всего, в реальности эта деятельность выглядела не так целеустремлённо. Но несомненно одно: юный прапорщик Жданов встретил долгожданную революцию с восторгом и пылким энтузиазмом.

Комитет общественной безопасности в Шадринске образовали 7 марта 1917 года, в него вошли около ста человек, представлявших более сорока организаций. Но куда важнее было то, что 10 марта в 139-м полку был образован солдатский комитет. Такие комитеты «из выборных представителей от нижних чинов» образовывались в те дни по всей армии на основании приказа № 1 Петроградского совета. Показательно, что служивший в полку менее месяца прапорщик Жданов был избран в состав солдатского самоуправления. Это ещё раз говорит о его способности быстро завоёвывать авторитет среди окружающих. Но главное — свидетельствует о заметном влиянии среди солдат небольшой группки сочувствовавших большевикам во главе с писарем Николаем Уфимцевым. Старый член РСДРП, он также был избран в состав солдатского комитета. На целых два года, решающих в русской истории, — 1917-й и 1918-й — товарищ Уфимцев станет покровителем и наставником молодого революционера Жданова.

16 марта 139-й запасной пехотный полк принёс присягу на верность Временному правительству. Нам ничего не известно об отношении Жданова к этой присяге, но до противостояния большевиков и «временных» было ещё далеко. Революции от роду шла вторая неделя, и наверняка юный прапорщик без колебаний повторял слова: «Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею народа при посредстве Учредительного собрания…»{62}

Некоторые моменты этой присяги могли смущать молодого прапорщика, но всё искупали слова «впредь до установления образа правления волею народа». Представления Жданова об этом «образе правления» восходили к народническим убеждениям его семьи и к «Манифесту Коммунистической партии» Маркса из отцовской библиотеки.

Март 1917-го стал месяцем всеобщей политизации и создания местных отделений самых разнообразных партий, как легально существовавших до революции, так, естественно, и ранее нелегальных. Появились в Шадринске кадеты (конституционные демократы) и эсеры (социалисты-революционеры). Последние были самой многочисленной партией — даже в уездном Шадринске через неделю после революции официальных членов этой партии насчитывалось четыре десятка.

Не отстали от прочих политических сил и большевики. В марте шадринская большевистская группа объединяла около пятнадцати человек из солдат запасного полка и местных рабочих. История сохранила некоторые фамилии: Анисимов, Григорьев, Ёлкин, Развин, Князев, Клюев, Фадеев, Бритвин, Исаев, Чистяков. Первые трое были рабочими текстильной фабрики, с 1912 года входили в социал-демократический кружок. Кроме того, два прапорщика 139-го полка, Малахов и Аргентов, причисляли себя к «меньшевикам-интернационалистам» — течению в РСДРП, активно сотрудничавшему с большевиками. Руководителями этой группы, как наиболее образованные и «политически подкованные», были Андрей Жданов и Николай Уфимцев.

Уже упоминавшийся унтер-офицер Арыкин оставил весьма бесхитростное описание своего первого разговора с товарищем Ждановым. Их встреча состоялась 24 марта 1917 года у клуба Общества взаимопомощи приказчиков, особняка из красного кирпича, где в одной из комнат располагалась шадринская организация РСДРП. Арыкин как раз пришёл записываться в местные социал-демократы, и первыми, кого он увидел, были прапорщик Андрей Жданов и рядовой Василий Князев.

«Завязалась наша первая беседа, — вспоминает Арыкин, — выяснилось, что они идут с собрания 10-й роты 139-го полка, на котором тов. Жданов делал доклад о текущем моменте. В беседе Андрей Александрович интересовался, где я служил, в какой части, какое настроение солдат, как прошли февральские дни, читал ли я что из революционной литературы.

Я рассказал, что служил в Харбине, участвовал в демонстрациях и даже выступал на митингах в своей роте. Сам я местный рабочий и что приехал по болезни на три месяца… Андрей заметил: "Хорошо что стали приезжать в Шадринск большевики из местных рабочих, а дела в Шадринске хватает, засели тут эсеры да меньшевики, а брехуны они несусветные".

Познакомились, Андрей с улыбкой пожал мне руку и говорит: "Ну что ж, нашего полку прибыло, будем работать, работу найдём". Я высказался, что хочу поступить на работу на ткацкую фабрику Бутакова, он сказал: "Ну вот и поручим тебе вести пропагандистскую работу среди рабочих этой фабрики". В свою очередь, Андрей Александрович рассказал обстановку в Шадринске, какие задачи стоят перед организацией. "Всё же местных рабочих-большевиков мало", — с огорчением сказал тов. Жданов. В заключение он посоветовал мне чаще заходить в организацию, чаще встречаться, делиться впечатлениями, быть в курсе событий.

При первой встрече с Андреем Александровичем я почувствовал к нему очень сильное влечение. Мне казалось, что я его давно уже знаю, он мне показался братом. В последующей работе вместе с ним я убедился, что он имеет особое свойство — привлекать людей. Его нельзя не полюбить. Помимо светлого, не лишённого юмора характера, он был прекрасный пропагандист, как хорошо он делал доклады, подкрепляя жестом левой руки наиболее важнейшие положения, как любили слушать Андрея трудящиеся Шадринска и особенно солдаты 139 полка»{63}.

Арыкин записал свои воспоминания о Жданове, когда его товарищ по 1917 году был уже очень большим начальником, поэтому он то и дело путается между почтительным «Андрей Александрович» и дружеским «Андрей». Понятно, что весной того года молодой прапорщик был для унтера Арыкина просто Андреем. Некоторая шаблонность в описании личных качеств Жданова не мешает составить хорошее представление о весёлом и обаятельном молодом офицере.

На следующий день после встречи с унтером Арыкиным, 25 марта 1917 года, Жданова избрали в городскую «комиссию по организации митингов для разъяснения революции». Почти столетие назад газеты, как продукт весьма сложной для тех лет техники, были редкостью, не говоря уже о том, что большинство неграмотного и малограмотного населения либо не могло их прочесть вовсе, либо плохо понимало смысл прочитанного по слогам. Поэтому народные митинги были основным, доступным всем «средством массовой информации». Именно на этих солдатских и крестьянских митингах весны 1917 года Андрей Жданов научился публично говорить с массами людей. Позднее все очевидцы, даже недоброжелатели, будут высоко оценивать ораторские способности Жданова.

В марте 1917 года в Шадринске возобновили издание газеты «Исеть», до революции закрытой из-за многочисленных судебных штрафов. И уже во втором номере появляется статья Жданова «Перспективы рабочего движения». В пафосном духе революционного времени автор дал свою политическую оценку произошедшим событиям: «Суд истории свершился, под могучими волнами революционного движения рухнули ветхие подпорки отжившего абсолютизма». Отмечая авангардную роль пролетариата, наш герой писал: «Надо работать, враг ждать долго не будет, надо создавать большевистские организации, свою печать, профсоюзы».

Впрочем, в те дни Андрей Жданов ещё не мог знать о программе действий большевиков после Февральской революции, обнародованной Лениным в виде «Апрельских тезисов». И это, естественно, отразилось в статье:

«Свободному соотношению борющихся сил — буржуазии и пролетариата — мешали лишь остатки феодально-крепостнических отношений в лице погибшего абсолютизма и для того, чтобы устранить с пути новых творческих сил эти ненужные преграды, пролетариат должен поддерживать буржуазию… Будем бить вместе, но пойдём врозь!

Правда, не нужно скрывать, что есть одно серьёзное препятствие на пути широкого развития самодеятельности рабочего класса. Это общегосударственный вопрос об обороне России от внешнего врага. Рабочий класс во всех странах всегда боролся против завоевательных стремлений правящих классов. И только одна цель — цель обороны заставляла его у станка забывать классовую рознь и работать, напрягая все силы. Оставив пока в стороне принципиальное разрешение вопроса о задачах и целях войны, скажем только, что, если восставшему народу и армии нужны такие силы, мы отдадим их с радостью.

Будем ждать, что скажет Петроград, а пока работать и работать без конца»{64}.

Как видим, прапорщик Жданов был в те дни скорее «революционным оборонцем» (он и в дальнейшем не вполне расстанется с этими чувствами, например, проголосует против Брестского мира). Но молодой социал-демократ готов был идти в революции дальше простого свержения монархии и перераспределения власти в пользу денежных мешков буржуазии — потому он и пойдёт за Лениным.

Начало партстроительства для шадринских большевиков не было гладким. Как писал сам Жданов в 1920-е годы, «во всём городе только я и тов. Уфимцев были большевиками. Мы связались с Екатеринбургским комитетом большевиков. В СД (социал-демократическую. — А. В.) организацию набился соглашательский элемент… те из рабочих, которые вошли в организацию, придерживались оборонческой тактики. После бесплодной борьбы с этими элементами я и тов. Уфимцев вышли из организации, взявши с собой партийное знамя, кассу и библиотеку. Организация, лишившись руководителей, умерла.

Мы же с тов. Уфимцевым начали завоевание солдатского совета и солдатских масс как базы для организации. В мае 1917 года нами был организован Совет раб. депутатов и я был его тов. (заместителем. — А. В.) председателя…»{65}.

Здесь товарищ Жданов, уже опытный партаппаратчик, явно несколько приукрасил недавнюю действительность — его большевистский курс в уездном Шадринске не был столь уж эталонным и непоколебимым. В провинции разница между социал-демократическими течениями была не столь явно выражена и люди зачастую плавно «перетекали» из одной «фракции» в другую, не вполне понимая, к какому направлению склоняются.

Первое общее совещание шадринских социал-демократов состоялось 15 апреля, а вскоре по инициативе Жданова городские «эсдеки» организовали даже специальное «бюро», задачей которого было выяснить, кто из них меньшевик, а кто большевик…

Тем временем Февральская революция продолжалась, всё ещё оставаясь верхушечной. 21 апреля 1917 года городская дума Шадринска издала распоряжение: «Все портреты лиц из дома Романовых из общественных зданий убрать и надписи на иконах и сооружениях, имеющих отношение к дому Романовых, уничтожить». А 1 мая на Флоровской площади города впервые открыто прошёл праздник «труда и солидарности» под красными флагами. На празднике с красным бантом выступал командир 139-го запасного полка и начальник местного гарнизона полковник Архангельский.

Однако всё громче и настойчивее среди солдатской и крестьянской массы раздавались требования мира и земли. По примеру Петрограда в Шадринске были объявлены выборы местного Совета рабочих и солдатских депутатов, в которых могли участвовать все рабочие и служащие обоего пола, достигшие семнадцати лет, «за исключением владельцев предприятий и управляющих, имеющих право увольнения и приёма рабочих и служащих». Избиралось по одному депутату на каждую сотню человек. Своих представителей в совет могли направить общественные и политические организации. В итоге в Шадринский совет вошли представители Союза земских служащих и Союза печатников, представители местных союзов почтово-телеграфных чиновников, железнодорожников и многих иных организаций, вплоть до представителей профсоюза мешочной фабрики. Естественно, в совет были избраны представители от партии социалистов-революционеров и социал-демократической партии.

Солдаты избирали своих представителей в совет отдельно. 17 мая прошли выборы в военный комитет 139-го полка. От четырёх тысяч солдат и офицеров в комитет было избрано 16 солдат (по одному от каждой роты), восемь прапорщиков и один штабс-капитан. Теперь без санкции выборного военного комитета ни один приказ командира полка не был обязателен к исполнению.

Одним из восьми избранных в комитет прапорщиков был Андрей Жданов. 22 мая 1917 года на первом организационном заседании Шадринского совета рабочих и солдатских депутатов он был избран в исполком совета, возглавив его солдатскую секцию. Именно Жданов открывал и вёл заседание 22 мая. Как видим, он активно участвовал в создании и работе совета, входил в руководство, но его позднейшее утверждение в партийной анкете 1920-х годов, что совет создавал именно он с Уфимцевым, — это, мягко говоря, некоторое преувеличение. Тем более в те дни большинство и в Шадринском, и в прочих советах по России ориентировалось на эсеров.

Впрочем, Жданов и ещё очень немногочисленные шадринские большевики могли себя чувствовать уверенно — у них была своя надёжная и сильная опора. Ведь не случайно солдаты 9-й роты 139-го полка писали в приветствии-наказе новорождённому совету:

«9-я рота убеждена, что Совет рабочих и солдатских депутатов должен быть верховной революционной властью, как в городе, так и в уезде, безусловно признаёт за Советом право контроля над местными общественными организациями.

…9-я рота обещает свою мощную поддержку. В любой момент готова встать на защиту, что Совет будет твердо идти по назначенному пути, помня, что сзади стоит на страже стальная щетина солдатских штыков»{66}.

С высокой долей вероятности можно предположить, что эти слова о «верховной революционной власти» и «стальной щетине солдатских штыков» написаны прапорщиком Ждановым.

Кстати, деятельность совета финансировали не только за счёт взносов шадринских рабочих, но и средствами городской думы, которая просто вынуждена была выделить деньги новоявленному конкуренту. На протяжении лета 1917 года все центры власти — городская дума, уездное земство, Совет депутатов и местный комиссар Временного правительства — будут существовать параллельно. Старые органы власти и «временные» будут всё более терять авторитет. В итоге к осени единственной влиятельной силой останется совет.

Пока же Андрей Жданов со товарищи занимались текущими партийными делами и организацией крестьянского совета, который был образован на съезде в конце июня. Выступая перед крестьянами-депутатами, Жданов бил точно в цель — утверждал, что покончить с войной и получить землю можно только путём передачи всей власти советам. Здесь герой нашей книги предстаёт уже как твёрдый последователь ленинского курса. С агитационными целями прапорщик Жданов не раз выезжал и в другие запасные полки, расположенные в Южном Зауралье — выступал перед солдатами, призывая к немедленному миру «без аннексий и контрибуций».

К июлю 1917 года в Шадринском уезде действовал уже объединённый Совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов. К этому месяцу наиболее многочисленной и влиятельной политической силой в Шадринске оставались эсеры, их организация насчитывала порядка двухсот членов. Они верховодили в совете и имели немалое влияние в городской думе. В контролируемой ими же газете «Исеть» они писали, что партия социалистов-революционеров «ставит конечной целью осуществление социализма». Однако животрепещущие вопросы мира и земли, наиболее волновавшие массы, откладывались эсерами на потом. Здесь куда более конкретные лозунги большевиков о разделе земли и немедленном мире в глазах народа становились всё более привлекательными.

Но будем помнить, что летом 1917 года у молодого прапорщика была не только политическая, но и личная жизнь. Некоторое время Жданов жил в доме Николая Лундина, учителя местной начальной школы для мальчиков, потомка пленных шведов, поселенных на Урале ещё Петром I. Иногда тринадцатилетний сын Лундиных Борис сопровождал прапорщика на службу, особенно когда тот водил команды солдат на стрельбище за город, где мальчишки любили собирать гильзы. Во время Великой Отечественной войны Борис Лундин будет инженером-химиком, одним из создателей сульфидина — сильного бактерицидного препарата, спасшего сотни тысяч наших раненых.

Жил Жданов и в доме местного журналиста Гребнева на Соснинской улице. Очевидец, семинарист Николай Буткин, вспоминал: «В Шадринске А.А. жил на нескольких квартирах… Обстановка была самой непритязательной: стол с книгами, два-три стула, простая железная кровать, гитара на стене, несколько открыток и всё. Одно время А.А. с одним из своих товарищей решили пожить на положении дачников, для чего они сняли себе под квартиру садовую беседку… Однако в первую же ночь "дачников" постигла неудача: кто-то, забравшись в сад, украл у товарища хорошую гармошку. Это послужило причиной к отъезду от дачного существования»{67}.

Младшему товарищу Жданова, сочувствовавшему большевикам Коле Буткину было тогда 19 лет. В своей короткой биографии он мог в то время похвастаться Андрею лишь одним — как в прошлом, 1916 году на молебне семинаристов в Тобольском соборе стоял рядом с всесильным и ещё не убитым Гришкой Распутиным, испуганно разглядывая его бороду и алую шёлковую косоворотку. Недоучившийся семинарист Буткин проживёт долгую жизнь, после Гражданской войны окончит медицинский факультет Томского университета, 1945 год встретит начальником крупнейшего на Дальнем Востоке военного госпиталя. Уже в 70-е годы прошлого века, на излёте жизни, он — для себя, не для публикации — напишет несколько десятков листов мемуаров о Шадринске революционных лет, где не раз тепло помянет «остроумное озорство» своего давнего друга Андрея Жданова.

Благодаря Буткину мы можем узнать, как прапорщик Жданов отдыхал от полковых и политических дел весенними и летними вечерами 1917 года:

«Шадринское дачное место — Городище — являлось любимым местом отдыха горожан. Привлекала своеобразная красота этого места. Дачи находились или в бору, или на опушке бора… В жаркий летний день воздух так напоён сосновым запахом, полезным и приятным, что невозможно надышаться…

Исеть около Городища протекала медленно, вода была чистой, что радовало купальщиков. Купальни строились ежегодно.

Красота местности на Городище, дополнительные возможности в виде кумыса, охоты и рыбалки привлекали горожан… Летом 1917 года мы, студенты-шадринцы, как и в прошлые годы, стремились на Городище, но теперь с нами ходили туда ещё А. Жданов, несколько реже — Н. Уфимцев.

Иногда ходили на выходной день, а иногда уходили в субботу с ночевой.

На Городище А. Жданов был неистощим в остроумных выдумках. Всегда весёлый и жизнерадостный, он становился центром нашей компании.

Особенно мы любили петь хором… Песен знали много. Любили песни на слова Некрасова: "Калистратушку", "В полном разгаре страда деревенская", "Коробушку", "Волга, Волга, весной многоводной…" и др. Пели "Замучен тяжёлой неволей", пели "Варшавянку", песни о С. Разине, об Ермаке, украинские песни, но особенно хорошо исполнялся "Вечерний звон". Андрей был очень музыкальным человеком, в его теноровом исполнении эта прекрасная, полная грусти песня звучала очень хорошо. Хор только помогал, подражая колоколу.

Пели час и два. Замолкнет Городище. А иногда нас окружали дачники, просили спеть песню по заказу…»{68}

Как вспоминает Буткин, хотя среди участников таких посиделок на природе и были «товарищи, которые от рюмочки не отказались бы», пьянок не устраивали, ограничиваясь слабоалкогольным кумысом, популярным в этих краях Южного Урала. По старой традиции — шадринская молодёжь считала её студенческой, наверное, не догадываясь о древнем языческом истоке, — на берегу реки иногда разжигали большой костёр и прыгали через него. Спустя более полувека Буткин вспомнил: «Один раз попытался прыгнуть и Андрей Жданов, но так неудачно, что хотя из костра выбрался самостоятельно, но шинель несколько попортил…»{69}

Вот так, вполне интеллигентно развлекался с друзьями будущий идеолог самой грозной диктатуры XX века. А ведь в его жизни тогда была ещё и гимназистка Зинаида Кондратьева, весеннее знакомство с которой к лету превратилось в настоящую любовь. Увы, подробности их шадринских свиданий нам уже никогда не станут известны — но пусть это и останется личной тайной двух молодых людей тех лет. Впрочем, нам известна одна история, которую девушка Зинаида рассказала юноше Андрею, — на тот момент это оставалось самым страшным приключением юной гимназистки.

За два года до их знакомства, зимой 1915 года, Шадринск потрясло дерзкое ограбление: налётчики в чёрных масках «обнесли» квартиру одного из местных предпринимателей. Целью следующего налёта оказалось домовладение купчихи Павловой. Именно в её доме снимали квартиру в складчину пять гимназисток, среди них сестры Татьяна и Зинаида Кондратьевы. При попытке ограбить кондитерскую Павловой шадринских гангстеров и задержали. К удивлению всего города, главой шайки, именовавшей себя в романтических традициях Серебряного века «пиковыми валетами», был лучший ученик местного реального училища, сын единственного городского адвоката, а наводчицей у «валетов» оказалась одноклассница и соседка Зинаиды по комнате…

В те дни, когда социал-демократ Жданов участвовал в организации Шадринского совета и гулял с любимой на берегу Исети, в недалёком селе Осиновском, где жили родители Зинаиды, местные крестьяне в четверг на Троицкую неделю традиционно отмечали день «лихорадки». В этот своеобразный «праздник» в Осиновку приходили молодые девушки из соседних деревень, наряженные в костюмы всякой нечисти, и вместе с местной молодёжью, тоже замаскированной под чертей и леших, гуляли по селу с песнями и плясками, наигрывая при этом в тазы, вёдра и лукошки. Местное поверье утверждало, что принимающих участие в этом празднике не тронет лихорадка. Совсем рядом сосуществовали мечты о социализме по Марксу и древние, даже не христианские, а ещё полуязыческие обычаи…

В начале июля 1917 года в Петербурге произошли известные июльские события, когда большевики Ленина вместе с союзниками из левых эсеров и анархистов впервые открыто столкнулись с Временным правительством. В провинции это откликнулось резким обострением отношений большевиков и сочувствующих им групп с большинством политических сил, которые всё ещё поддерживали «временных».

Не обошло эхо петроградских событий и лично Жданова. В 1920-е годы он так писал об этом: «В июле 1917 года я был исключён из среды офицеров 139-го пех. полка и обвинён под хохот всего офицерства в большевизме, после чего снял погоны и с этого времени расчёты с офицерским чином считаю законченными»{70}.

Здесь товарищ Жданов вновь несколько отлакировал события для придания им большей партийности. В действительности официально он будет демобилизован из армии только в декабре 1917 года. В июле же он был исключён не «из офицеров», а из офицерского собрания — «за унижение чести русского офицерства», выразившееся в слишком дружеских отношениях с рядовыми и симпатиях к большевикам. Исключавшие Жданова офицеры не могли знать, что этот странный двадцатилетний прапорщик со временем получит золотые погоны генерал-полковника, вынесет самую страшную городскую осаду в истории человечества и маршалы сильнейшей армии мира будут первыми отдавать ему честь.

Вероятно, это исключение лишь придало прапорщику большую решимость на избранном им пути. Газета «Исеть» в 108-м номере от 1 августа 1917 года писала: «В субботу, 29 июля, в Шадринске организовалась партия социал-демократов-интернационалистов. Председателем бюро избран А.А. Жданов».

В те дни социал-демократами-интернационалистами именовались «левые меньшевики», сам Ленин аттестовал членов этой фракции «полубольшевиками». Но в условиях провинциального Шадринска фактически это была группа ориентировавшихся на Ленина местных большевиков и близких им меньшевиков. Поэтому в советское время этот день, 29 июля 1917 года, считался официальной датой создания городской большевистской организации.

Местные эсеры в это время были заняты выборами в городскую думу, большевики Жданова в них не участвовали. При этом на предвыборных митингах наш герой всё же призвал поддержать список эсеров, так как другие претенденты на места в гордуме — кадеты и прочие — были, по его мнению, ещё хуже. В итоге эсеры погрязли в предвыборных дрязгах и судах вокруг выборов. К тому же из них стала выделяться фракция левых эсеров, всё более склонявшаяся к лозунгам большевиков.

Так что «большевик», или, по строгим ленинским меркам, тогда ещё «полубольшевик» Жданов был своим человеком в эсеровской газете «Исеть», заменявшей большинству читающих шадринцев окно в мир. Наш герой был одним из постоянных её авторов и любимцем немногочисленной редакции.

Обязанности редактора летом 1917 года исполнял склонный к периодическим запоям эсер Жернаков, которого все знакомые звали просто по отчеству — Евгенич. Провинциальному изданию вечно не хватало корреспондентов и авторов, поэтому раздражительный Евгенич брал для «Исети» статьи и заметки из губернских и центральных газет. Их он вырезал ножницами, и острый на язык Жданов прозвал это привычное занятие редактора «стрижкой».

Николай Буткин подрабатывал в «Исети» секретарём, позднее он так описывал типичный визит нашего героя в редакцию:

«Раза три в неделю приходил А. Жданов. Его приходу Евгенич всегда был рад — он никогда не приходит "пустым", а приносил с собой заметки от солдат или партийцев, всегда острые и злободневные, или садился в комнату № 3, где писал сам.

Приход Жданова всегда вносил некоторое оживление из-за замечаний по нашему адресу.

Опишу хотя бы одно типичное посещение. Андрей начинал разговор с Жернаковым:

— Стрижёшь?

— Стригу.

— Выходит?

— Всякое бывает.

— Опять эсеровщину в газету протащишь?

— Иди ты к чёрту.

Разговор кончен. Начинает подковыривать меня:

— Николай, запиши меня в очередь на подписку. Пока я занимаюсь, очередь подойдёт.

А какая очередь, если не каждую неделю приходит по одному подписчику.

Уходит в комнату № 3. Во избежание помех — закрывает двери. Некоторое время в комнате тихо. Думаю — пишет.

Примерно через полчаса слышен тенор Андрея:

"Чёрные брови", — начинает он. "Карие очи", — подхватываем мы с Евгеничем — он басом, а я веду второй голос, сливаясь то с Андреем, то с Евгеничем…

"Чёрные брови", — запевает Андрей. В голосе появляются мягкость, задушевность, сожаление о чём-то далёком и прекрасном. Изменившийся голос Андрея действует на нас. Смотрю из своей комнаты на Евгенича. Он сидит на стуле. Глаза устремлены вдаль. Выстригать бросил…

Кончаем мы песнь. Красота её, стройность исполнения, музыкальность, скрытая тоска в содержании вызывают у меня удивительное чувство светлой грусти. Хочется видеть эти удивительные глаза, эту прекрасную девушку. Что же — нам с Андреем по 21 году.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.