Чистые Руки

Чистые Руки

Мне приходилось замечать, как меняются люди, попав на верхние этажи государственной власти. Некоторые из них быстро теряют почву под ногами и с удовольствием обживаются в иллюзорном мире казенных дач, стремительных автомобильных кортежей, элитной телефонной связи и высококлассной обслуги, способной решить за тебя тысячи бытовых проблем. К этому легко привыкаешь. Еще легче объяснить себе и окружающим, что вся эта человеческая суета вокруг твоей звездной персоны обусловлена важностью исполняемых тобой государственных дел и призвана сэкономить время для ответственных дел и поручений.

Этот чиновничий VIP-мир действительно очень удобен. Его не любит простой народ, но созданный талантливыми стилистами сталинской поры этот наркомовский уклад жизни и по сей день для многих моих соотечественников является воплощением настоящей «советской мечты». В отличие от «американской мечты», краеугольным камнем которой является деловой, коммерческий успех, в нашей стране рассчитывать на подобную комфортную жизнь мог лишь тот, кто связал свою судьбу с государственной службой. Понятно, что все это рассыплется, развеется в дым в случае опалы или очередной кадровой рокировки, но такова уж природа человека: он готов до последнего цепляться за это призрачное счастье, которое дают и отнимают по приказу.

К сожалению, мы еще не в полной мере избавились от этого наследия. Отставка высокого чиновника, министра — во многих странах обычная рутина политической жизни. Кто-то из видных политиков уходит навсегда, кто-то — на время. У нас эта процедура, как правило, обставляется так, что сразу и не поймешь — это только отставка или уже прелюдия к расстрелу. О том, что тебя сняли с работы — ты узнаешь утром по радио. Тотчас замолкает телефон правительственной связи. Редеет или вовсе исчезает личная охрана. Уезжает и больше не возвращается служебная машина. Кто прошел через это, знает, что не так страшен сам отъем атрибутов власти, сколько это расчетливое, мучительно растянутое во времени отключение человека от работы, еще вчера составлявшей весь смысл его жизни.

Не мудрено, что многие в этой обвальной тишине отставки не могут взять себя в руки. Стреляются. Уходят в запой. Погибают от инфарктов. Но замечено: чем сильнее человек впадал в иллюзию собственной исключительности, когда находился у власти, тем разрушительнее для него самого оказывался подобный исход.

Я всегда был готов к тому, что в моей жизни могут наступить вот такие неприятные перемены, и наркомовскую жизнь не путал с жизнью настоящей. Никогда не ночевал на государственной даче и использовал ее только для приема официальных гостей. Не отворачивался от былых друзей.

Крупный государственный чиновник, если он — умный и серьезный человек, всегда находится в точке пересечения информационных потоков. Их много, и всякая информация идет в дело и служит предметом анализа: сводки, доклады, донесения, письма, обращения, социологические исследования, сообщения СМИ и даже слухи. Что-то из этого ежесекундного информационного вала обрабатывается помощниками и подается в разжжеванном виде, но зерна от плевел часто приходится отделять самому — настолько конфиденциальной может оказаться весть, поступившая в Министерство внутренних дел.

В умении добывать оперативную информацию, что называется, «с земли», министру незачем тягаться с оперативными сотрудниками милиции. В оперативно-поисковых и оперативно-технических службах работают асы сыска, по-настоящему высокие профессионалы. Но навыки перевоплощения, которыми они обладают, к лицу и полицейскому министру. Для того, чтобы и самому время от времени отправляться в жесткий повседневный мир, где живут твои сограждане. Чтобы проверить службу подчиненных тебе людей. Чтобы чувствовать нерв страны. Чтобы, упаси Господи, не превратиться в самодовольного чиновника, потерявшего чувство реальности.

Я знаю, что однажды один из крупных правительственных чиновников, такой же, как я — вице-премьер правительства России, очень удивился, встретив около полуночи в коридорах Дома правительства, на этаже, где располагались офисы заместителей В.С. Черномырдина, небритого мужика в потертом джинсовом костюме и в кепке, надвинутой на глаза. Он уже думал вызвать охрану, когда неизвестный двинулся ему навстречу и приветливо поинтересовался: «Что, работаешь допоздна?» Впоследствии он был вынужден признать, что только по голосу узнал министра внутренних дел А.С. Куликова.

Я не собираю о себе мифы и слухи. Тем более героические сказания. Но мне, человеку профессиональному, подобная история, честно говоря, очень нравится. Надо же, чуть охрану не вызвал!.. Так было на самом деле.

В принципе я очень спокойно относился к тому, что министр — лицо официальное, а его жизнь, в которой каждая минута, действительно, посчитана наперед, вынужден жить как сановник. Давались официальные приемы, я участвовал в переговорах с зарубежными коллегами, с главами государств. Были и автомобильные кортежи, и, как я уже говорил, казенная дача — с поварами, садовниками и официантами. Но ко всему этому я относился как к обременительной необходимости и, как только это становилось возможным, возвращался домой. От чего нельзя было отказаться — так это от охраны. Но надо отдать должное, ее офицеры всегда были очень хорошо подготовлены и несли свою службу аккуратно и почти незаметно для меня и для семьи.

Однако приходилось считаться с тем, что лицо мое вскоре стало узнаваемым, что создавало некоторые неудобства в жизни частной, от которой я не собирался отказываться. Ведь я должен был встречаться с друзьями, иногда выходить на улицу с детьми, в магазин. Не будет же Валя за меня покупать рубанок или выбирать щенка на Птичьем рынке. Туда мы ходили с сыном Виктором, которого по заведенному у нас дома обычаю, как правило, называют Виталием, Виталькой. И когда мы отправлялись с ним на Птичку, чтобы не привлекать к себе внимания, я аккуратно наклеивал седые усы, которые мне подарили полицейские из Германии. Еще была борода, но обычно хватало и усов, чтобы полностью раствориться в массе торгующих и приценивающихся к товару соотечественников. Один лишь раз меня чуть было не разоблачили, но торговец с Птичьего рынка, внимательно до этого разглядывавший меня, видимо, просто постеснялся задать вопрос — не А.С. ли я Куликов? Как министр, я был и на слуху, и на виду, но нелепо было даже предположить, что генерал армии разгуливает в толпе с наклеенными бутафорскими усами.

А может, и узнал человек, но оказался настолько тактичен, что решил промолчать.

К моим перевоплощениям можно относиться по-разному. Кто-то назовет это озорством, кто-то — балаганом, кто-то — неотъемлемым правом человека время от времени захлопывать створки собственной раковины. Ведь я — не артист, не публичный политик и внимание прохожих не является моей целью. Но очень важно то, что, смешиваясь с толпой ничем не отличающихся от меня самого людей, я каждый раз возвращал себе способность видеть жизнь их глазами. Я торговался, ругался, смеялся, негодовал. Я покупал бензин на заправке и хлеб в булочной. Я участвовал в разговорах и получал удовольствие от того, что мне понятен этот язык человеческих обид на власть, на дороговизну, на соседей. Что мне по-прежнему интересны эти простые радости по поводу собранных в школу детей, отгулянных отпусков и закрученных на зиму помидоров. Это моя Родина. Это мой народ. Что бы ни случилось со мной, известно, что нет такой силы, которая могла бы лишить меня права считаться соотечественником вот этим людям, которых я люблю со всеми их достоинствами и недостатками и которым каждый день желаю только добра.

* * *

До лета 1996 года генерал-лейтенанта Александра Ивановича Лебедя я не знал совершенно. Слышать слышал, но не более того. Правда, когда на итоговом совещании в 1995 году его за что-то распекал министр обороны Павел Грачев, я поневоле обратил на него внимание. Стоя у всех на виду, он воспользовался паузой в речи Грачева и отпустил какую-то дерзкую реплику. Не помню, что он сказал, но я недоуменно заметил своему соседу, бывшему однокашнику по Академии Генштаба: «Странно — командарм, а пререкается с министром…» На что товарищ отреагировал благодушно: «Просто у Лебедя такой характер. Все это знают и уже не обращают внимания».

Характер Лебедя, его зычный голос и очевидная склонность к афористичному мышлению вскоре снискали ему известность в стране. На фоне запутавшегося в олигархических тенетах Кремля этот бравый генерал, с гордостью носящий вместе с советскими орденами и орден за оборону Приднестровья, выглядел сильным и энергичным человеком. Его прямодушие впечатляло. Многие его заявления, раздаваемые как удары, наотмашь, его обещания, исполненные наивной веры в легкие решения самых тяжелых проблем, не могли не заронить надежду в сердцах: может, такой и должна быть политика завтрашнего дня?

Политические амбиции генерала Лебедя я воспринимал бесстрастно. У человека есть боевая биография, он, безусловно, неглуп. Людям он нравится и производит впечатление волевого и властного человека, способного постоять за себя хоть на диспуте, хоть в рукопашном бою. Его склонность к полковому юмору, метко названному одним из журналистов «поэзией гарнизонной гауптвахты», поначалу тоже мало кого раздражала. Это было свежо. Это тоже работало на образ честного служаки, которого обманывают хитрые и беспринципные политиканы.

Конечно, я понимал, что Лебедь ищет место под солнцем, что его политические запросы велики, что он не так прост, как кажется, но все это не имело ко мне ровным счетом никакого отношения.

Мы не были знакомы. Александр Лебедь не выказывал по отношению ко мне никакой враждебности, а его карьерные запросы были куда выше, чем должность министра внутренних дел.

Как известно, депутат Государственной Думы Александр Лебедь участвовал в первом туре президентских выборов и получил немало голосов в свою поддержку. Насколько я помню, речь шла об одиннадцати миллионах россиян, проголосовавших за Александра Ивановича.

До сих пор считается, что Борис Ельцин в своей борьбе с Геннадием Зюгановым, также прошедшим во второй тур выборов, был вынужден заключить с генералом политическую сделку: Лебедю давался серьезный и заметный государственный пост в обмен на голоса его сторонников. В политике такие альянсы — обычная вещь, и сегодня остается только спорить: так ли верны оказались расчеты кремлевских политтехнологов, утверждавших, что без подобного маневра победа Ельцина просто бы не состоялась?..

Александр Иванович Лебедь стал секретарем Совета безопасности.

Условия сделки не разглашались, но было понятно, что на предвыборных торгах Лебедь голоса своих избирателей продал по очень высокой цене. Во всяком случае положение бывшего командарма в политическом истеблишменте страны очень сильно изменилось: теперь он разговаривал властно, смотрел грозно, вел себя по-хозяйски, и не оставалось сомнений, что народную поддержку Лебедь еще не раз использует в своих интересах.

Наша первая встреча с ним, состоявшаяся 20 июня 1996 года, была вызвана чрезвычайными обстоятельствами.

Рано утром на моей даче раздался звонок «кремлевки» — телефонного аппарата специальной правительственной связи. Я поднял трубку и услышал, что со мной хотел бы переговорить Лебедь. Тут же послышался его голос: поздоровавшись, Александр Иванович сказал следующее: «А.С., я прошу вас срочно приехать ко мне. Нужно посоветоваться. Ситуация очень тревожная и напрямую связана с Барсуковым и Коржаковым». Спросил: «Вы в курсе ночных событий?» Я встревожился: «Что-то произошло?» «Да, — подтвердил Лебедь. — Президент болен!..»

На мой вопрос, что с президентом и в каком он состоянии, Лебедь ответил очень уклончиво: «Ну, он болен…», и начал говорить загадками: «Здесь ребята не понимают, что надо делать в такой ситуации!.. Здесь нужен ваш совет!..»

Как только Лебедь закончил разговор, я позвонил к себе в министерство и попросил срочно направить за мной служебную машину. Мне по-прежнему было неясно, что произошло. Если государственный чиновник столь высокого ранга поднимает министра внутренних дел с постели как по тревоге, намекает, что президент чуть ли не при смерти — это не может быть розыгрышем. Значит, положение, действительно, очень серьезное.

Я, конечно же, обратил внимание на то, в каком контексте были названы имена генералов государственной безопасности Александра Коржакова и Михаила Барсукова — людей в ту пору влиятельных, информированных и обладающих силой, достаточной для того, чтобы в обстановке нестабильности на какое-то время перехватить инициативу в свои руки. Тяжелая болезнь или, того хуже, смерть главы государства — достаточный повод для царедворцев, чтобы начать собственную рискованную борьбу за власть. Так уже не раз было в нашей истории. Я не сомневался: если что случится с Ельциным, в ход пойдут старые проверенные схемы — умолчание, дележ постов, присяга верных полков и прочее… Звонок Лебедя я расценил как предупреждение, что надвигается нешуточный шторм.

Машина подошла через 20 минут: на улицах Москвы было еще пусто. Несмотря на ранний час, на ходу связался с премьер-министром В.С. Черномырдиным: «Вам что-нибудь известно о болезни президента?» «Нет, — Виктор Степанович говорил спокойно и уверенно, — президент здоров! Мало того, он сегодня проводит заседание Совбеза». «Да, — подтвердил я, — заседание назначено на 11 часов». «А что случилось?», — в свою очередь спросил меня председатель правительства. — «Да там, как говорят, Барсуков и Коржаков… Какая-то коробка с деньгами…» «А, это… — Черномырдин оказался в курсе происходящего. — Вчера, в 23 часа, я разговаривал с Барсуковым: он сказал, что там вроде бы все законно и что все уже разрешилось…»

Я сказал Черномырдину о звонке Лебедя, известил, что по его просьбе сейчас еду к нему на Старую площадь и сам попробую разобраться в ситуации. Виктор Степанович это одобрил: «Поезжай. Только прошу — потом позвони мне».

В здании на Старой площади, где находился офис Совета безопасности и где теперь располагался его новоиспеченный секретарь Лебедь, Александр Иванович встретил меня и, усадив за журнальный стол, предложил выпить чаю.

Когда его принесли, Лебедь начал извиняться: «Вот, чашки все куда-то унесли… Будем пить из стаканов». Я пожал плечами: «Какая разница, попьем из стаканов».

Лебедь неожиданно начал разговор совсем издалека: «А.С., вы знаете, в Министерстве обороны готовился новый ГКЧП…» («Государственный комитет по чрезвычайному положению» — самопровозглашенный орган власти, в состав которого вошли люди, предпринявшие в августе 1991 года попытку государственного переворота и устранения первого президента СССР М.С. Горбачева. — Авт.).

В изложении А.И. Лебедя «новый ГКЧП» представлял собой круг генералов, которые обменивались злокозненными замыслами в кабинете министра обороны Павла Грачева. Кроме неизвестно как оказавшегося среди них министра обороны Грузии Вардико Надебаидзе, Лебедем в числе заговорщиков были упомянуты имена еще нескольких военачальников, многие из которых оказались моими однокашниками по Академии Генерального штаба. Так как я учился в одно время с Грачевым, мои однокашники в равной степени были и товарищами Павла Сергеевича.

Я их всех очень хорошо знал и, честно говоря, словам Лебедя не поверил. Разве можно считать мятежом посиделки умных и знающих людей, которые совершенно в духе Академии Генштаба привыкли говорить друг с другом откровенно и оценивать ситуацию объективно — без боязни называть вещи своими именами?

Сам Лебедь в нашей академии не учился, и это обстоятельство очень сильно сказывалось на всем, что он делал до и после своего похода на Кремль. И во время похода — тоже…

Я Лебедя прервал: «Александр Иванович, сейчас меня прежде всего интересует состояние здоровья президента. Вы мне сказали, что он очень болен…»

Совершенно неожиданно Лебедь вдруг замельтешил: «Нет, нет — ему уже гораздо лучше! Да, кстати, он должен мне сейчас позвонить…»

Действительно, около 6 часов утра раздался телефонный звонок, и я, предугадывая, что это Ельцин, попросил Лебедя уточнить — состоится ли в 11.00 заседание Совета безопасности. Вопрос законный: членом этого совета являлся я сам.

Лебедь, однако, начал бойко докладывать Ельцину о надуманном заговоре в Министерстве обороны и начал перечислять фамилии. Я понял, что эти люди обречены. Понял по обрывкам разговора, когда, судя по всему, президент задал вопрос «Что делать?» и получил в ответ дословный ответ Александра Ивановича, начавшего работу на ниве государственной безопасности: «Борис Николаевич, Боже упаси, давать вам какие-либо советы, но я думаю, что этих людей нужно уволить». Дальше все по-военному: «Понял!.. Есть!.. Понял!..» Краем глаза Лебедь взглянул на меня и, словно через силу припоминая мою просьбу, спросил у Ельцина, состоится ли сегодня заседание в 11.00. Президент подтвердил: да, все по плану, никаких изменений нет.

Лебедь положил трубку, и мы продолжили разговор, касавшийся Коржакова и Барсукова. Поводом к этому послужили события, развернувшиеся вечером предыдущего дня, в половине шестого, когда на проходной Дома правительства с большой суммой долларов США в теперь уже знаменитой «коробке из-под ксерокса» были задержаны члены предвыборного штаба Ельцина — Лисовский и Евстафьев.

Не сомневаюсь, что Лебедь начал этот разговор затем, чтобы понять — а какую, собственно, позицию намерен занять я сам? Что мне известно? Как я среагирую на старые имена в новом политическом контексте: Александр Коржаков, Михаил Барсуков?..

Лебедь — человек во власти новый. Может не знать всех деталей кремлевской жизни, и уж тем более мне неизвестно, с кем из политиков выступает он в союзе в эту минуту. С Чубайсом? С Коржаковым? С неведомой мне силой, которая поставила в этой интриге на перспективного Александра Ивановича?

На поверку могло оказаться все, что угодно. Как сказал один остроумный и проницательный человек: «В политике не играют, а только без перерыва тасуют карты…»

Я пожал плечами: «Пока мне ничего не известно. Я не стану говорить, кто прав, а кто виноват, пока не уточню, что известно об этом деле милиции».

Честно говоря, я повел себя очень настороженно и с облегчением попрощался с Лебедем до 11 утра. Еще раз посчитал, что бы могли означать этот заполошный звонок на дачу, похоронные нотки в голосе новоиспеченного секретаря Совбеза? Провокацию? Поиск союзников? Проверку на лояльность или, действительно, искреннее желание спросить совета в трудную минуту?

* * *

Та информация, которую мне удалось получить в министерстве о произошедших накануне событиях, свидетельствовала: при задержании Лисовского и Евстафьева ничего противозаконного не произошло.

Получив оперативную информацию о выносе крупной суммы долларов из Белого дома, спецслужбы, контролируемые Александром Коржаковым (Служба охраны президента и Главное управление охраны. — Авт.), реализовали ее в полном соответствии с законом об оперативной деятельности. Офицер милиции, несший дежурство на проходной, остановил сотрудников предвыборного штаба, надо думать, совершенно не случайно. Появившиеся представители «коржаковской» спецслужбы произвели досмотр коробки и обнаружили деньги.

О том, что к этой комбинации офицер милиции, кажется, капитан по званию, играл второстепенную роль — можно было понять по отсутствию даже признаков доклада дежурному по МВД и мне, министру. Но это и понятно. Какими бы законными по формальным признакам не являлись действия спецслужбы, истинной их причиной была все-таки политика. Вернее, яростная и очень рискованная борьба за власть в Кремле. А потому мотивы, которыми руководствовался Коржаков в этой ситуации, носили ярко выраженный корыстный характер.

Генерал Александр Коржаков появился в зале заседаний Совета безопасности, находившемся в Кремле, в то же время, что и я: минут за пятнадцать до начала. Почти все уже собрались и расселись в том порядке, как того требовали таблички с фамилиями, расставленные в строгом соответствии с местом, которое каждый из нас занимал в иерархии государственной власти.

Коржаков, впрочем, не был членом Совбеза и зашел в зал, видимо, для того, чтобы переговорить с Михаилом Барсуковым, директором ФСБ, чье место за столом находилось справа от меня. Поневоле я был вынужден втянуться в разговор, спросил: «Кто-нибудь объяснит мне, что же все-таки произошло?»

На что Александр Васильевич, сделав ясные глаза и без малейшего смущения в голосе, попробовал меня удивить: «Ты что, не знаешь? Вчера твои милиционеры задержали Лисовского…» На что я рассмеялся: «Саш, ты брось этим заниматься — «мои милиционеры»… Те милиционеры, заставь их задержать — хрен кого задерживают. Тоже мне, нашли храбреца!»

Коржаков вроде бы и не возражает, но по его глазам, по улыбке вижу, что не зря он так поворачивает разговор: дескать, его дело — сторона. Барсуков тоже, едва ли не из рукава, достает и протягивает мне объяснение подчиненного мне офицера: «Я остановил… Я спросил, что у вас в коробке… Я обнаружил… Тут вошли два представителя Службы охраны президента…» В общем, нормальная милицейская бумага, призванная зашифровать все таинства оперативной работы, которую внутри Дома правительства и в недрах предвыборного штаба провернули люди Коржакова.

Эти нехитрые манипуляции с правдой и вымыслом ничуть меня не смутили. Коржаков ушел. И вскоре появился Ельцин, который начал заседание с того, что представил Лебедя в связи с назначением на должность секретаря Совета безопасности. Надо сказать, что за все время, пока секретарствовал Александр Лебедь, президент, кроме этого дня, больше не появится ни на одном из заседаний Совбеза.

Но в этот раз все начиналось на высокой ноте. Правда, после поздравлений Борис Николаевич оставшуюся часть заседания провел стремительно и грозно. Отменил обсуждение вопроса, который стоял в повестке дня, и поднял со своего места Барсукова. Негодование Ельцина было столь бурным, что не оставалось никаких сомнений: президент воспринял происходящее как личную обиду, как предательство. «Вы, — сказал он Барсукову, — превысили свои полномочия! Вы лезете, — голос президента наливался металлом, — куда вас не просят! Я вас отстраняю от участия в работе штаба по выборам президента!» После этого Ельцин обратился ко всем остальным: «Все, — отрезал он, — Совбез закончен! Расходимся!..»

Мы вышли из зала, но в приемной ко мне подошел дежурный и передал просьбу Коржакова подняться к нему. Такое же приглашение получили Михаил Иванович Барсуков и Евгений Максимович Примаков, бывший тогда руководителем российской внешней разведки.

Все вместе мы поднялись на третий этаж. Причем Барсуков позвал с собой и Лебедя. Михаил Иванович не скрывал дружеского расположения к секретарю Совбеза и обращался к нему почти фамильярно: «Пойдем, Александр Иванович, познакомимся поближе…»

В кабинете Коржакова мы задержались недолго. Хотя и налито было каждому по рюмке коньяку, но говорить оказалось не о чем. Лебедь, правда, пить не стал совсем и, подержав для виду рюмку в ладони, буквально через несколько секунд вышел и больше не появлялся.

В настроении Коржакова и Барсукова, бывших между собой друзьями, я отметил в тот раз нарочитую браваду. «Вот видишь, меня уже вывели из штаба. Тебе, наверное, тоже перепадет», — говорил один другому, и весь их по-курсантски задиристый вид свидетельствовал о том, что президентский гнев не кажется им долговечным.

Я и Евгений Максимович Примаков тоже задерживаться не стали. Распрощались с кремлевскими генералами, расселись по машинам и отправились восвояси.

Но лишь только я переступил порог кабинета, сел за стол и раскрыл документы, по президентскому коммутатору позвонил Примаков: «А.С., ты слышал: только что объявили, что от своих должностей освобождены Коржаков и Барсуков? Как это понять?» «Вот так новость! — удивился я. — Надо же… Ведь президент сказал Барсукову, что лишь выводит из предвыборного штаба…» — «Да нет, все произошло, пока мы ехали из Кремля».

Я включил телевизор: новость о смещении со своих постов Коржакова и Барсукова уже передавалась во всеуслышанье.

Как стало известно позднее, сразу после заседания Совета безопасности в приемной Ельцина Анатолий Чубайс поставил жесткое условие президенту: «Решайте: либо вы избираетесь на второй срок, либо не избираетесь и остаетесь с ними!»

То, что указ был немедленно подписан, означает: Ельцин недолго стоял на распутье.

* * *

Наделавшая в свое время много суетливого шума книга Александра Коржакова «Борис Ельцин: от рассвета до заката» в большей степени касалась личных взаимоотношений президента и его охранника, которым, несмотря на добытые в Кремлевском дворце генеральские погоны, по сути, всегда оставался Александр Коржаков.

Мои слова не следует понимать как пренебрежение к людям его профессии: охранять президента — это сложная, опасная, по-настоящему жертвенная работа. Офицер личной охраны, или, как называют себя люди этой профессии — «живой бронежилет» — зачастую становится человеком не только хорошо информированным о жизни охраняемого лица, но и другом, и соратником, с которым ешь из одного котелка.

Есть охрана у меня самого. Я верю этим людям и полагаюсь на их профессионализм и человеческую надежность. Это естественно в кругу офицеров.

Возвышение Коржакова из майоров в генерал-лейтенанты происходило не на моих глазах, и я не вправе комментировать этот отрезок жизни Александра Васильевича.

Его книга тоже осталась лежать недочитанной, но это, скорее, следствие моего безразличного отношения к придворной жизни вообще и к придворным интригам, в частности. Мне показалось, что лучшим комментарием к ней мог бы послужить известный афоризм Шарля Монтескье: «Лакейская — это питомник для будущих вельмож».

Об этой книге я вспомнил, чтобы как-то обозначить характер моих взаимоотношений с Александром Коржаковым, который к моменту моего назначения на должность министра внутренних дел уже давно считался человеком влиятельным. Почти всемогущим. Аудиенций с ним добивались олигархи, политики, военачальники. Гуляли небезосновательные слухи, что Александр Васильевич казнит и милует своей волей и пары его слов на обрывке бумаги достаточно, чтобы одного наделить генеральским званием, а у другого — отнять банк или, например, нефтяную компанию.

Не знаю. Наши пути редко пересекались. Нас ничто не связывало, и я абсолютно ничем не был ему обязан. Неслучайно, в своей книге, в той части, где приведен разговор Коржакова якобы с Виктором Степановичем Черномырдиным, на вопрос своего собеседника: «А как Куликов — наш?», Александр Васильевич отвечает: «Я не знаю, чей он. Не я его ставил». Так оно и было.

Виктор Федорович Ерин рассказывал мне, как лично рекомендовал меня на должность министра. Павел Сергеевич Грачев говорил, что на вопрос Ельцина о моей кандидатуре отрекомендовал меня наилучшим образом. Не знаю, интересовался ли президент мнением Коржакова обо мне, но это и не суть важно. Борис Николаевич часто советовался с чиновниками своей администрации, с членами правительства по поводу того или иного человека, которого намеревался назначить на высокую должность. Вот так однажды и меня самого он застал врасплох вопросом: «Скажите, А.С., есть ли у вас на примете кандидатура нового генерального прокурора?»

Пока я советовался в министерстве с генералом Кожевниковым — ведь знал я далеко не всех прокуроров в России, особенно таких, кого бы мог лично рекомендовать, — Ельцин принял решение о том, что генеральным прокурором станет Юрий Ильич Скуратов. Его я не знал. Впервые познакомились после его назначения.

Что касается Коржакова, то он всегда вежливо здоровался со мной, когда я был командующим войсками и тепло поздравил меня с переездом на Житную улицу, в министерство. Как я уже упоминал, звал в Президентский клуб и обещал выписать членскую карточку.

То, как он исполнял свою работу, оставаясь на людях преданной тенью президента Б.Н. Ельцина, не могло не вызывать у меня чувство уважения. Думаю, он добросовестно исполнял свою основную обязанность. Жаль, что в сухом остатке его генеральской службы оказалась только вот эта мстительная книга — «Борис Ельцин: от рассвета до заката», и больше ничего.

Но Коржаков не имел бы славы сильного человека, если бы не попытался влиять на деятельность такой могущественной структуры, которой являлось МВД Российской Федерации. Несколько раз он просил оперативные материалы, и мне докладывали, что есть устный запрос на то генерала Коржакова.

Не думаю, что он чем-либо у нас разжился, но из Генеральной прокуратуры, я знаю, он кое-что получил.

Один только раз он появился у меня вместе с неким Стрелецким. Их интересовали некоторые факты коррупции в милицейской среде, в том числе материалы по Солдатову. Все, что они приводили в доказательство, показалось мне тогда неубедительным: «Вот там Солдатов замешан…» Я попросил: «Скажите конкретно, что у вас есть на руках?» Коржаков со Стрелецким отделались общими фразами и никаких доказательств коррумпированности этого генерала не предъявили.

Впоследствии, летом 1996 года, когда уже был снят Коржаков и на основании иных материалов Солдатов был уволен со службы, но дело не в этом. Важно то, что Коржаков понял: без достаточных оснований я людей не буду ни выгонять, ни отдавать под суд.

До марта 1996 года Александр Васильевич относился ко мне совершенно лояльно.

Но после 18 марта 1996 года, когда я воспрепятствовал разгону Государственной Думы и запрету компартии, в наших отношениях почувствовалось отчуждение. Здороваться-то мы здоровались, но было видно: Коржаков недоволен. Что-то очень важное я поломал в его политических планах.

Может быть, он рассчитывал на то, что я приватно буду информировать его как человека, близкого к президенту? Но я имел прямой доступ к Ельцину и не нуждался в услугах посредников. Правда, советовался, когда речь шла о безопасности президента, и понимал, что к моим доводам Борис Николаевич может и не прислушаться.

Перед полетом Ельцина в Чечню убеждал Коржакова: «Отговорите!» Александр Васильевич ответил мне с некоторой обреченностью в голосе: «Не послушает. Меня, вроде того, от тела — оттирают… Там уже не я — там другие люди влияют на президента».

* * *

Дальше Лебедь в поисках очередной эффектной акции берется за борьбу с преступностью в Москве.

Откровенно говоря, я даже обрадовался: ну вот, слава Богу, есть на кого опереться, и во время нашей очередной встречи сказал Александру Ивановичу Лебедю, что поддерживаю его начинание.

Мы провели несколько совещаний у мэра Москвы Юрия Михайловича Лужкова. Вскоре выяснилось, что Лебедем вынашивается несколько совершенно бредовых идей. Чего только стоило планируемое им создание специальных сил для борьбы с преступностью, под его, Лебедя, руководством или арест подозреваемых без санкции прокурора — на основании всего лишь оперативных данных.

Но поскольку в московской мэрии было много грамотных юристов, замыслы Лебедя были раскритикованы еще на уровне идеи. И вскоре он убедился, что кавалерийским наскоком сделать ничего нельзя.

В последних числах июня от Лебедя опять последовал телефонный звонок. Опять с просьбой срочно прибыть в Совбез в связи с «серьезностью обстановки».

Встретил он меня вопросом: «Скажите, А.С., как у нас охраняется телецентр в Останкино? Шаболовка? Какими силами?» Отвечаю: «Все охраняется. Учли и опыт 93-го года. Захват телецентра «Останкино» исключен». В свою очередь поинтересовался: «Случилось что-то экстраординарное?» Лебедь придвинулся ко мне: «А.С., поймите — президент вырубился… Он в тяжелом состоянии». «Как?» — изумился я.

Александр Иванович развел руками: «Вот так!» То ли уточняя, то ли, наоборот, утверждая, Лебедь задумчиво произнес: «А.С., вы же были на приеме в Кремле?». «Конечно, был, — подтвердил я общеизвестный факт. — Причем вместе с вами. И что же?». «А то, что, — Лебедю не терпелось меня удивить, — Борис Николаевич выпил там пять рюмок водки…»

Я рассмеялся: «Александр Иванович, да будет вам известно, что президенту из водочной бутылки наливают одну лишь воду. И делают это уже несколько месяцев — с того времени, когда у президента появились проблемы со здоровьем. Если Ельцин сейчас, как вы утверждаете, болен, то причины кроются в чем-то ином. Но как, — я испытующе посмотрел Лебедю в глаза, — это проверить?»

Во-первых, мое известие о том, что Ельцин уже давно не пьет на людях ничего крепче воды, ошарашило секретаря Совбеза: он этого не знал и попытался неловко отшутиться: «Надо же, мне показалось, что он выпил больше меня…» Во-вторых, способ, с помощью которого Лебедь предложил мне выяснить состояние здоровья Ельцина, потряс меня своей самонадеянностью. «Ну, вы же — министр, — сказал он. — Поднимите трубку, попросите к телефону президента и проверьте!»

«Нет, Александр Иванович, — решительно возразил я. — Такие методы тестирования президента мне не по душе. Но если ваша информация о тяжелом состоянии Ельцина верна, то должен быть в курсе Черномырдин. Давайте свяжемся с ним?»

В принципе мне уже стала понятной причина, вынудившая Лебедя интересоваться у меня системой охраны телецентра в Останкино: ему мнилось, что теперь, когда президент болен или мертв, самое время не пропустить благоприятный момент и успеть раньше других сделать эффектное заявление в эфире.

На законных основаниях — по Конституции — в случае утраты президентом способности управлять страной, президентские полномочия передаются премьер-министру, а не секретарю Совета безопасности. Закон есть закон, и Лебедь не мог не понимать, что высшая государственная власть не могла упасть ему в руки просто так — за здорово живешь. Ее можно было только добыть. Добыть в обстановке смятения, когда нация особенно нуждается в лидере.

Было по всему видно: Лебедь страстно мечтал об этом. Отсюда грезы о телецентре «Останкино», отсюда мелочная суета человека, боящегося пропустить дележ наследства.

Пляска на гробах — это не в моем характере. Как бы ни сложны были мои личные взаимоотношения с Ельциным или с кем-то иным, я никогда не желал людям зла. Тем более смерти. Запрограммированность Лебедя именно на такой поворот событий вызывала во мне чувство брезгливости.

Бодрый голос премьер-министра, которого я выдернул в буквальном смысле этого слова с какого-то сельскохозяйственного совещания, не предвещал никаких потрясений: «А.С., я два часа тому назад разговаривал с президентом…»

Черномырдин, которому я, сославшись на озабоченность Лебедя, объяснил причину звонка, охотно делился новостями: «Президент немного простыл. Но ничего страшного не происходит. Он даже попросил оставить ему копию моего доклада перед аграриями. Если будет чувствовать себя лучше, то выступит сам. Его окончательного решения я не знаю. После того, как переговорю с ним, обязательно перезвоню тебе».

Виктор Степанович сдержал слово и связался со мной где-то в половине двенадцатого ночи: «Анатолий, все происходит так, как я уже говорил. Я заезжал к президенту. Он приболел. Выступать не будет — сел голос. Нет никаких причин для волнения — в этом ты должен быть твердо уверен».

Хотя, как я узнал позднее, у Ельцина в тот день действительно прихватывало сердце, версию Черномырдина я принял как нормальный человек, с облегчением, и все — слово в слово — утром повторил Лебедю. Он поблагодарил меня тихим удрученным голосом и положил трубку.

* * *

Первые встречи с Александром Лебедем убедили меня в том, что с этим человеком следует вести себя крайне осмотрительно. Ложный навет — вообще-то не редкость в Кремле, но бездушие и беспощадность Лебедя, сумевшего на моих глазах сфабриковать «дело о втором ГКЧП» и доложить его президенту в выгодном для себя свете, наводили на мысль, что у бывшего командарма не все в порядке с совестью.

Жертвами ложного навета стали несколько генералов, среди которых, как я уже упоминал, были и мои однокашники по Академии Генштаба. Странным казалось и то, что Лебедь, чьи курсантские и офицерские годы прошли под очевидной опекой Павла Грачева, теперь не без удовольствия пинал своего утратившего влиятельность командира. Грачев был снят с должности, а на его место назначен генерал Родионов. Считалось, что на такой замене настаивал Лебедь, пытавшийся «подтянуть» в силовые министерства верных ему людей.

Я не знаю, какие виды имел на меня секретарь Совета безопасности, но до поры до времени он относился ко мне вполне лояльно.

Хорошо помню нашу третью встречу, на которой, кроме Лебедя и меня, присутствовал генерал-полковник Игорь Родионов, недавно назначенный новым министром обороны.

После заседания рабочей группы в Совете безопасности, где обсуждалась ситуация в Чеченской Республике, Александр Иванович попросил нас задержаться для разговора в узком кругу.

Новая инициатива Лебедя была выдержана в его духе и так же, как и все предыдущие, не носила следов длительного умственного труда. «Как вы посмотрите, — сказал он, когда мы остались втроем, — если сейчас сформировать «Российский легион» численностью в 50 тысяч штыков?»

Мы с Родионовым недоуменно переглянулись: что за ерунда? В Министерстве обороны и в Министерстве внутренних дел счет штыкам идет на миллионы, и нет никакой необходимости в новых формированиях. Что еще за «Российский легион»? В ответ я Лебедю сказал следующее: «Александр Иванович, для начала нам хотелось бы понять, а с какой, собственно, целью должно создаваться это вооруженное формирование? Что должен делать легион? Кому будет подчиняться? Скажите откровенно. Без этой информации мы не в силах дать квалифицированный совет».

Лебедь выложил карты на стол: «Поймите, этот кулак нужен мне! Сейчас мы возимся на Кавказе, и конца этому не видно. Будь у меня под рукой такая сила, я бы быстро задушил Чечню! Я сделаю все, что нужно!»

Объяснения Лебедя сразу же показались мне неискренними. Этот легион к Чечне был пришит белыми нитками. Я готов был дать руку на отсечение, что новоявленное войско, будь оно действительно сформировано, никогда бы не покинуло границ Москвы.

На прощание секретарь Совета безопасности протянул мне и Родионову по пакету с бумагами. Корректно пояснил: «Это заготовки. Посмотрите. Если это приемлемо, прошу вас высказать свои соображения…»

На выходе, у лифта, Родионов не вытерпел и, наклонившись ко мне, спросил с тревогой: «Ты понял, к чему он клонит?» Я кивнул головой: «Ну, конечно!»

Обнаружив во мне союзника, теперь Родионов и не думал скрывать свое отношение к инициативе Лебедя: «Никаких ему легионов! Так?» «Конечно, так! — улыбнулся я. — О какой пятидесятитысячной группировке может идти речь, если нет ясности, куда ее сажать и где брать деньги на ее содержание. Сначала надо привести в порядок те части, которые уже имеются…»

Я очень уважаю генерала Родионова. Но в тех обстоятельствах не счел возможным говорить более откровенно. Обозначил позицию — и достаточно… Учитывая особые отношения Лебедя и Родионова, я, честно говоря, не сбрасывал со счетов возможность сговора секретаря Совбеза и министра обороны. С одной стороны, я не хотел обидеть Родионова недоверием, с другой стороны, было еще неясно, как дальше станут разворачиваться события.

Бумаги Лебедя я отдал специалистам для того, чтобы они подготовили грамотное заключение о целесообразности формирования «Российского легиона». «Кулак», о котором говорил Александр Иванович, — это явствовало из документов, — задумывался как вооруженная структура под эгидой Совета безопасности. Там недвусмысленно определялось, что управлять ею должен секретарь Совбеза.

Конечно, присутствовала и дымовая завеса — громкие фразы про Чечню и борьбу с бандформированиями, но было понятно, что Лебедь, заскучавший по командирской работе, вознамерился создать карманное войско — армию преданных штурмовиков, способных в случае смуты, взять под контроль ключевые объекты в Москве и в других городах России.

Разумеется, об этом не было сказано и полслова.

Признаюсь откровенно, мне хотелось, чтобы эта идея как можно скорее утонула в болоте канцелярской тягомотины, в согласованиях и в переписке. Сталкиваться с Лебедем лбами мне не хотелось по одной простой причине: у меня не было уверенности, что мне удастся настоять на своем. Но боялся я не отставки, а того, что вместо меня в министерство назначат более сговорчивого или близкого Лебедю человека. Поэтому своему первому заместителю генералу Павлу Голубцу, которому было поручено заниматься этим делом, я отдал распоряжение: «Подготовьте письмо в Совбез, что части ВВ оперативного назначения, укомплектованные и обеспеченные на 100 %, способны выполнять задачи, возложенные на них законом «О внутренних войсках».

Тут же позвонил Родионову: «Игорь Николаевич, я готовлю вот такой ответ…» Министр обороны, рассмеявшись, признался: «А.С., мои аргументы точно такие же. В общем, считаем формирование легиона нецелесообразным».

* * *

Еще какое-то время Лебедь носился с этой идеей, но, сообразив, что так у него ничего не выйдет, решил изменить тактику. Им был подготовлен проект президентского указа, определявший прямую подчиненность Совету безопасности «частей и соединений, выполняющих задачу в интересах Чеченской Республики». Причем проект этот, когда я его впервые увидел, уже был завизирован руководителем административного департамента правительства РФ Сергеем Степашиным и министром обороны генералом Игорем Родионовым.

Точно также предлагалось и мне — особенно не вчитываясь и наскоро расписавшись — выполнить эту пустую формальность. Что тут особенного? Мои войска и сотрудники милиции, находящиеся в этом регионе, и без того находятся в подчинении командования Объединенной группировкой. Логично было предположить, что Совбез берет на себя тяжелую миссию по координации действий всех силовых структур в Чечне. Нормальный человек за это только спасибо скажет. Совет безопасности в этом случае получает полномочия, почти равные тем, что имел в дни Великой Отечественной войны Государственный комитет обороны.

И меня персонально этот будущий указ вроде бы не обходит стороной — я там фигурирую в качестве будущего руководителя будущего оперативного штаба. Все очень почетно. Красиво. Значительно. Остается только поставить подпись — и дело с концом…

Но я не тороплюсь доставать ручку.

Что-то настораживает.

И мгновенно соображаю что… Вот как казуистически выстроена фраза: «Подчинение частей и соединений, выполняющих задачу в интересах Чеченской Республики».

Теперь мне все понятно — и я отодвигаю проект указа в сторону: «Этот документ я визировать не буду. Не буду по двум причинам. Во-первых, в нашей стране почти все части и соединения выполняют задачу в интересах этой республики, потому что меняют на войне друг друга или сделают это в будущем. Этот документ, — тут я обратился напрямую к Лебедю, — дает вам полномочия управлять практически всеми имеющимися в России частями и соединениями Министерства обороны, МВД, а также остальных силовых структур. Во-вторых, управление оперативным штабом подразумевает мое подчинение вам, Александр Иванович. С этим я согласиться не могу!»

Лебедь негодует: «А как вы хотели?»

Отвечаю спокойно: «А я хочу так, как это записано в Конституции и в законе «О Совете безопасности». Совбез — это совещательный, рекомендательный орган для президента России. Вы — его секретарь. А подчиняюсь я Верховному Главнокомандующему, и вам подчиняться не собираюсь!»

У Лебедя — каменное лицо. Как поступить со мной в будущем, секретарь Совбеза уже придумал. Просит Степашина: «Давай, звони Черномырдину! Пусть он принимает решение!»

Некоторое время спустя нас всех приглашает к себе председатель правительства. Виктор Степанович садится во главе стола. По левую руку — мы с Игорем Николаевичем Родионовым, по правую — Лебедь с Сергеем Вадимовичем Степашиным.

Пока Лебедь жаловался на несговорчивость министра внутренних дел, Черномырдин проект указа раза три глазами пробежал и теперь в мою сторону кивает: «У тебя, А.С., какие возражения?..»

То же самое, что я говорил раньше, повторяю в присутствии ЧВС. Где надо нажимаю, усиливаю: «Обратите внимание на этот пункт… Управление штабом — на меня, а это значит, что я должен подчиняться Лебедю. Это незаконно!»

Черномырдин меня с ходу поддерживает: «Александр Иванович, но Куликов прав! Он подчиняется только Верховному Главнокомандующему».

Лебедь закурил в кабинете Черномырдина, чего никто и никогда себе не позволял: премьер-министр на дух не переносит табачного дыма. И в этом тоже вызов… Лицо у Лебедя багровое. Уже нависает над столом, рычит громогласно: «А я что вам, х…й собачий?»

После этой фразы все вроде как впали в оцепенение: такого еще не бывало! Черномырдин даже головой поник от стыда и тоже молчит…

Есть границы, через которые я никогда не переступаю сам и, соответственно, не позволяю перешагивать другим людям. Никогда не стану унижать и позорить даже очень виноватого человека. Чувство собственного достоинства — это та ценность, которую стоит защищать яростно и бескомпромиссно. От кого бы то ни было. Чего бы этого ни стоило. И будь Лебедь хоть трижды наследником престола, ни ему, ни ему подобным не позволю разговаривать с собой в подобном тоне.

Поэтому спокойно — в гнетущей тишине мои слова звучат особенно отчетливо — задаю Лебедю вопрос: «А вы, почему ведете себя по-хамски в присутствии председателя правительства России и двух министров? Кто вам позволил себя так вести?! Вы что, не понимаете, где вы находитесь?»

Лебедь в кураже скандала кричит мне через стол и брызжет слюной: «Да, я — хам! Я — хам! А что?!»

Я развожу руками. В принципе мне нечего сказать. Понятно, что за человек. Ясно, каков масштаб этой личности. Нестрашно, что нажил себе лютого врага. Страшно то, как проедется этот Лебедь по России, если доведется ему добраться до вожделенной власти… Этот ни перед чем не остановится и никого не пожалеет!..

* * *