«ДЕЛО № 722»

«ДЕЛО № 722»

Сулер был актер, рассказчик, певец,

импровизатор и танцор. Счастливец!

Должно быть, все музы поцеловали его при рождении.

К. Станиславский

Сулер. Так звали его друзья. А по паспорту он — Леопольд Антонович Сулержицкий. Жизнь его, необычайно пестрая, полная неожиданностей, превратностей, приключений, сама говорит за себя.

Двенадцатилетний гимназистик Сулержицкий пробует ставить и играть «Гамлета».

Юноша учится в школе живописи и помогает художнику В. М. Васнецову в росписи Владимирского собора в Киеве.

Потом работает батраком в деревне, становится сельским учителем.

Снова учится живописи в Москве. Знакомится с Л. Н. Толстым, сближается с ним.

За революционную речь во время выпускных экзаменов его изгоняют из школы живописи и ваяния. Он отправляется в дальнее плавание простым матросом.

Призванный на военную службу, отказывается дать присягу царю, за что помещен в психиатрическое отделение госпиталя, а через год сослан в Среднюю Азию, в крепость Кушку, откуда, считалось, живым никто не выходит.

Но Сулержицкий выжил и даже вновь отправился в дальнее плавание. По поручению Л. Н. Толстого занимался переселением духоборов, гонимых царским правительством. Помогал им выехать с Кавказа в Канаду. Написал книгу «В Америку с духоборами».

В Москве он печатал на гектографе запрещенные сочинения Толстого. Близко сошелся с Горьким. Ездил в Швейцарию за шрифтом для подпольной типографии, печатал революционные листовки.

Потом был арестован за принадлежность к социал-демократической партии, осужден на одиночное заключение в камере Таганской тюрьмы и сослан.

Вот что было за плечами этого удивительного человека, когда он подружился со Станиславским и Художественным театром.

Станиславский так вспоминает свое с ним знакомство:

«Это было в 1901 году.

За кулисами театра усиленно заговорили о Сулере: «Милый Сулер!». «Веселый Сулер!». «Сулер — революционер, толстовец, духобор». «Сулер — беллетрист, певец, художник». «Сулер — капитан, рыбак, бродяга, американец».

«Сегодня, — рассказывал кто-то, — иду я по коридору квартиры. Глядь — на сундуке, свернувшись калачиком, спит милый Сулер. Он позвонился ночью, его впустили, и он заснул».

«Да покажите же мне вашего Сулера!» — кричал я, заинтригованный всеми этими рассказами.

Наконец во время одного из спектаклей «Штокмана» в моей уборной появился сам Сулер. Ни я ему, ни он мне не рекомендовались. Мы сразу узнали друг друга — мы уже были знакомы, хотя ни разу еще не встречались.

Сулер сел на диван, поджав под себя ногу, и с большой горячностью заговорил о спектакле. О! Он умел видеть в театре! А это не легко, так как для этого надо иметь зоркий глаз души. Сулер был хороший зритель, хороший критик, без предвзятости».

М. Горький часто наблюдал Л. Толстого и Л. Сулержицкого вместе и описал их замечательную дружбу. По его словам, Сулер вызывал у Толстого «постоянный интерес и восхищение, которое, кажется, никогда не утомляет колдуна».

Да и сам М. Горький питал к Сулержицкому горячее, дружеское чувство. «Сулер — какая-то восхитительно вольная птица чужой, неведомой страны, — писал Горький, — сотня таких людей, как он, могли бы изменить и лицо и душу какого-нибудь провинциального города. Лицо его они разобьют, а душу наполнят страстью к буйному, талантливому озорству. Любить Сулера легко и весело».

Так, относились к Сулержицкому лучшие, выдающиеся люди эпохи. Зато царские жандармы считали его опасным преступником. Начальник Подольского губернского жандармского управления доносил в департамент полиции: «Привлеченные при Московском губернском жандармском управлении в качестве обвиняемых к дознанию о «Московском Комитете Российской социал-демократической партии» дочь провизора Ольга Ивановна Поль и запасный рядовой, из мещан Леопольд Антонов Сулержицкий, отданные под особый надзор полиции, прибыли на жительство в Новоконстантинов, Литинского уезда, Подольской губернии. Сулержицкий, назвав Ольгу Поль своей женой, поселился с ней в отдельном доме. Сулержицкий и Ольга Поль ходят по местечку босиком, в самых простых костюмах, занимаются полевыми работами и вообще употребляют все усилия, чтобы сблизиться с крестьянами. По вечерам читают, но какие книги — не известно.

О вышеизложенном имею честь донести Департаменту полиции на зависящее распоряжение. Полковник Дубельт».

И еще любопытный документ. Департамент полиции секретно сообщал московскому градоначальнику: «…В 1902 году Сулержицкий ездил для поправления здоровья в Кореиз в Крыму, где проживал вместе с Максимом Горьким. В том же году Сулержицкий совместно с графом С. Л. Толстым и Владимиром Бонч-Бруевичем принимал участие в издании сборника, посвященного переселению духоборов в Канаду.

Помимо сего, Сулержицкий в г. Киеве был замечен в сношениях с теми членами Российской социал-демократической рабочей партии, которые по своему революционному прошлому и крайним противоправительственным взглядам должны быть причислены к весьма неблагонадежным в политическом отношении лицам.

Ввиду изложенного, допущение Сулержицкого на службу в Императорские театры безусловно нежелательно».

Царская охранка завела на Сулержицкого особое «Дело № 722». Под этим же номером значилось также полицейское дело на Качалова. Случайное соседство? Конечно, нет!

Сулер оказывал огромное влияние на всех, кто с ним соприкасался. Еще до той поры, как он стал режиссером, педагогом и воспитателем молодежи, моральный авторитет его в Художественном театре был необычайно высок. Не прилагая никаких нарочных усилий, Сулер служил для всех примером, его богато одаренная личность, его светлый духовный облик подчиняли себе, и он невольно увлекал за собой.

А сам он шел по пути революции. До своей работы в театре Сулер иногда исчезал куда-то на несколько месяцев. Потом он появлялся проездом, на час и, точно прячась от людей или боясь их скомпрометировать, лишь украдкой забегал подышать воздухом кулис и снова неожиданно исчезал до следующего появления.

Тогда его вновь видели то на репетиции, то на спектакле наверху, на галерее или в первых рядах партера, то в ложе с Чеховым, то с каким-то незнакомцем.

— Кто этот человек? — спрашивали его.

— Так, мы вместе рыбачили… Исчезновения его оставались тайной для всех.

Лишь изредка он проговаривался о том, что не смеет жить в Москве, что живет за городом, в сторожке стрелочника, что он не должен компрометировать других.

Качалов, как и остальные, кто близко знал Сулержицкого, любил его и, несмотря на незначительную разницу в возрасте, почитал его как старшего товарища и учителя жизни.

Не мудрено, что московская охранка сообщила особому отделу департамента полиции: «Качалов Василий Иванович известен, как личность неблагонадежная». В «Деле № 722» стали отмечаться «крамольные» деяния прославленного артиста Художественного театра.

Только тщательная конспирация спасала Качалова от суровых полицейских репрессий. Его гимназический товарищ большевик А. А. Сольц, большевичка актриса М. Ф. Андреева и особенно профессиональный революционер Н. Э. Бауман научили артиста маскировать свою политическую деятельность. Поэтому далеко не все, что можно было бы ему инкриминировать, попало в заведенное на него дело.

Не раз Качалов выступал на так называемых благотворительных концертах для сбора средств в партийную кассу. Однажды он ухитрился дать такой концерт даже в зале Благородного собрания. В память этого смелого выступления ему был поднесен портрет его сына с надписью на рамке: «В. И. Качалову от финансовой комиссии МК РСДРП».

Охранка прозевала этот криминальный концерт в центре «второй столицы» — Москвы. Зато за границей полицейские агенты сумели в сыскном соревновании «обштопать» своих московских собратьев. Заграничная агентура доносила в департамент полиции об одном выступлении Качалова как о чрезвычайном происшествии.

Полицейский агент обстоятельно сообщал, что в Париже в зале Гаво состоялся концерт в пользу русской «эмигрантской кассы», хотя на афишах он значился в пользу Тургеневской библиотеки. Находящийся в Париже проездом артист Московского Художественного театра Качалов принял участие в этом концерте.

Качалов был встречен бурными аплодисментами. Чувствовалось, что публика устраивает ему овацию не только как любимому артисту, но и как другу революционного движения, «несущему свое искусство свободному народу», — так слышалось в зале. Артист понял это: вместо какого-то отрывка из Гоголя, объявленного в афише, он прочел рассказ Яблоновского из революционного быта под названием «Товарищ».

Сообщение парижского агента вызвало переполох в департаменте полиции. Московской охранке было немедленно предложено самым тщательным образом проверить политическую деятельность артиста и разузнать о всех его знакомствах.

Охранка рьяно принялась за работу. Дом № 4 в Каретном ряду, в котором находилась квартира Качалова, был взят под неослабный надзор полиции. Даже няня в семье артиста, Агафья Никифоровна Трошина, попала в число подозреваемых лиц. Однако охранники не удовлетворились этими мерами, и во все полицейские участки столицы была разослана телеграмма с предписанием срочно телеграфировать охранному отделению в случае прибытия потомственного почетного гражданина Василия Ивановича Шверубовича, по сцене — Качалова.

В то же время в «Деле № 722» появилась безграмотная, но многозначительно суровая резолюция: «При обнаружении надлежит взять Шверубовича (Качалова) в наружное наблюдение в целях выяснения его связей».

Дело росло, пухло от подшиваемых донесений, рапортов. Начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Москве докладывал департаменту полиции, что «артист Московского Художественного театра Василий Иванович Шверубович — по сцене Качалов значится выбывшим за границу. За появлением его в столице установлено наблюдение, и о последующем будет донесено дополнительно». На этой бумажке появилась резолюция особого отдела департамента полиции, предписывающая включить Качалова в циркуляр по пограничным пунктам досмотра.

Полицейский бумажный ком превращался в лавину. Секретный розыскной циркуляр, посвященный Качалову, был разослан во все концы Российской империи: всем губернаторам, градоначальникам, начальникам жандармских и железнодорожных полицейских управлений, охранных отделений и жандармским офицерам на пограничных пунктах досмотра.

В этом грозном циркуляре, переданном по телеграфу, сообщалось, что артист Московского Художественного театра Качалов политически неблагонадежный. При переезде им границы таможенным чиновникам надлежало произвести тщательный осмотр его багажа. В случае обнаружения чего-либо преступного — арестовать.

Если бы только знал артист Художественного театра, сколько сил и средств брошено, чтобы установить, когда он ступит на российскую почву! В полном неведении, что его особе уделяется так много внимания, Качалов возвращался на родину. И как ни удивительно, пересек границу никем не замеченный.

Пристав Сретенской части первым обнаружил местопребывание неблагонадежного артиста в доме № 4 по Каретному ряду в квартире, на двери которой блистала начищенная медная табличка с надписью «Василий Иванович Качалов». О своем важном «открытии» пристав тотчас послал телеграфный рапорт в охранное отделение.

Слежка за артистом возобновилась. Тем не менее он по-прежнему помогал революционному движению. Особенно тесная связь, перешедшая в близкую дружбу, завязалась у него с вожаком московских большевиков Николаем Эрнестовичем Бауманом.

Беззаветно преданный и близкий В. И. Ленину, закаленный революционер Бауман не раз подвергался арестам, совершал побеги из тюрем и ссылки. Дружба Баумана с Качаловым как раз совпала с тем временем, когда этот испытанный большевик принимал непосредственное участие в создании, печатании ни транспортировке из-за границы в Россию газеты «Искра». В. И. Ленин называл его одним из главных практических руководителей этого дела.

Зимой 1903 года Бауман нелегально приехал в Москву и остановился в гостинице «Париж». Вскоре, несмотря на то, что он изменил свою внешность и жил по паспорту немецкого коммерсанта, полиция напала на его след. Едва заметив за собой слежку, Бауман немедленно покинул гостиницу.

Ловко обманув преследовавших его полицейских ищеек, он скрылся в квартире Качалова. Эта квартира стала не только надежным убежищем, но и конспиративным адресом для связи редакции «Искры» с московскими большевиками. Сюда для передачи московским искровцам посылал письма Ленин, здесь же агенты «Искры» получали нелегальную литературу.

Бауман принимал всяческие меры предосторожности, чтобы уберечь конспиративную квартиру Качалова от разгрома жандармов. С этой целью он изобрел целую систему сигналов из крестов и точек, которые писались мелом на водосточной трубе дома, расположенного неподалеку. Подпольщики строжайшим образом соблюдали требования конспирации и никогда не являлись на квартиру артиста, прежде чем не убеждались, что «дождя нет», о чем сообщала условная метка на водосточной трубе.

Нетрудно представить, какое огромное влияние на формирование взглядов Качалова оказывал профессиональный революционер, обладавший могучей волей, обширными знаниями и личным обаянием. Они общались часто и подолгу. Как-то Николай Эрнестович нелегально прожил у Качалова две недели, а потом в течение целого года на день-два скрывался у него от царской охранки. Однажды они вместе встречали Новый год в Художественном театре. То был дерзкий, но рассчитанный шаг: жандармам в голову не пришло бы в таком месте и в такое время искать опасного революционера.

Пламенный большевик Бауман трагически погиб от подлой руки охранника-убийцы. Качалов навсегда сохранил к нему чувство горячей симпатии. «Это был, — говорил он друзьям, — один из самых лучших, из самых чистых и светлых людей, промелькнувших в моей богатой встречами жизни. Бауман поражал своей исключительной жизнерадостностью, талантливостью натуры, широтой интересов живого, творческого ума. Пламенность и непримиримость революционера соединялась в нем с душевной мягкостью, добродушием. Он очень любил искусство, хорошо понимал его, умел и любил о нем говорить».

Качалов во многом разделял взгляды Баумана. Однако сам он не стал на прямой путь революционной борьбы, как, например, актриса Художественного театра М. Ф. Андреева, вступившая в РСДРП. Бауман мягко подшучивал над нерешительностью друга, и тот без обиды принимал его остроты на свой счет.

Однажды после спектакля «Дядя Ваня» они сидели в компании молодежи.

— Василий Иванович, расскажите что-нибудь, — попросил Бауман.

— Что хотите послушать? Репертуар мой исчерпай.

— Люблю все ваши рассказы. Хотя в вашем возрасте это еще рано — «ударьтесь в воспоминания», больно интересно вы описываете свое детство и виленский быт.

Действительно, когда Качалов рассказывал о гимназических нравах, показывал в лицах своих учителей и товарищей по классу, вспоминал их проделки и различные курьезные случаи жизни провинции, то слушатели старались не проронить ни одного его слова, а чаще всего покатывались со смеху.

На этот раз излюбленная тема о гимназических нравах вылилась у него в занимательный рассказ о двоюродном брате Ване Смирнове. Ученик реального училища, он был несколько старше гимназиста Качалова и потому считал своим долгом быть его руководителем в вопросах политики. Взгляды реалиста отличались крайней радикальностью, он даже называл себя революционером. «И тебя сделаю революционером!» — обещал он гимназисту, чутко внимавшему его речам.

— Короче говоря, двоюродный братец Ванька Смирнов был моим первым революционным учителем, — заключил воспоминания Качалов.

Глаза Баумана заискрились юмором, с доброй улыбкой он заметил другу-артисту:

— Сегодня в спектакле некий скромный Вафля так говорил профессору Серебрякову о своем отношении к науке: «Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства: брат жены моего брата был магистром».

Я перефразирую эти слова: стало быть, вы, Василий Иванович, питаете к революции не только благоговение, но и родственные чувства… через брата Ваньку!

Дружный смех встретил шутку Баумана. А более всех хохотал тот, в кого была пущена стрела.

— Хо-хо-хо! Верно, очень верно… Но слушайте дальше про меня и брата Ваньку…

Хотя Качалов формально не примкнул к революционному движению, однако всем своим существом он был близок революции. Это придавало его творчеству особую силу и глубину. Даже в такой совсем не «крамольной» роли, как монолог Барона в пьесе «На дне», Качалов вызывал у зрителей отклик, пугавший царскую охранку. Впрямь слово «неблагонадежный», так часто мелькавшее в жандармских донесениях, было заслужено им неспроста. И рядом с его именем звучало оно почти как почетное звание.

Вот характерный отрывок из письма зрительницы, видевшей Барона — Качалова во время гастролей театра в провинции. «Приезжайте опять скорей! — писала она. — Не для развлечения Вы нам нужны. Ваше художественное вдохновение проливает свет в сознании тех, кто еще не прозрел. Вы поддерживаете слабеющие силы тех, кто изнемогает в неравной борьбе. Своей пламенной игрой Вы согреваете нас, находящихся в гнетущем, холодном мраке. Приезжайте!»

Строки эти звучат наивно и чуть выспренне. Но сколько в них неподдельного благодарного чувства к художнику, искусство которого вдохновляет на борьбу с темными силами, зовет к светлому будущему!

Чрезмерное возвеличивание одного умаляет бесспорные заслуги других. Справедливости ради надо оговориться, что передовые воззрения Качалова не были в Художественном театре исключительно его привилегией. В общественной жизни России этот театр уже с первых своих шагов стал играть выдающуюся роль. Не случайно создатели его попали в число лиц, заподозренных в крамольных, противоправительственных деяниях.

Еще задолго до того, как было заведено жандармское «Дело № 722», охранка сообщала московскому генерал-губернатору и обер-полицмейстеру о «преступной» деятельности Общества содействия устройству общеобразовательных развлечений. Это имевшее столь длинное и громоздкое название общество просуществовало недолго. Царская охранка поспешно пресекла его просветительные начинания. Однако Станиславский и Немирович-Данченко успели попасть в список преступных нарушителей общественной безопасности.

Станиславскому «повезло»: обвинения с него были сняты относительно легко, но Немировичу-Данченко пришлось давать длительные разъяснения о целях Художественно-Общедоступного театра. Жандармы особенно интересовались спектаклями, предназначенными для небогатой интеллигенции и рабочего люда.

После придирчивого расследования Немирович-Данченко был оправдан, однако название «Общедоступный», а тем более «народный» театр было категорически запрещено.

Так родилось новое, ставшее историческим название: «Московский Художественный театр».

А какова судьба «Дела № 722»?

Еще многие годы, пока существовал царский режим, жандармы продолжали вести наблюдение за «политически неблагонадежным артистом В. И Шверубовичем (по сцене Качалов)»