Часть 3. «Диктатор»

Часть 3. «Диктатор»

Что это вообще были за люди, от которых исходила всемирная клевета, которая распространяется еще и сегодня? До сути вещей можно добраться, только если задать вопрос: что необходимо, чтобы сделать крупномасштабную клевету? Ответ, к сожалению, может быть только один: очень много денег и неслыханная бессовестность.

Люди с очень большим количеством денег и с очень большой бессовестностью никогда не могут жить довольно долго на своей родине. Они скоро стали бы известны, бросались бы другим в глаза с самой неприятной стороны и попали бы в затруднительное положение. Почему эти люди должны делать свои делишки как раз там, где за ними легче всего наблюдать?

Нет, такие дела делают люди, которые по политическим причинам захотели — или вынуждены были — покинуть свою родину. И они вследствие этого мстят своим бывшим соотечественникам тем, что выставляют в плохом виде тех, с кем им пришлось расстаться и кому они тайком завидуют. Внезапно они обнаруживают, что старая родина, собственно, вовсе и не была их родиной. И тогда они свободны от каких-либо сомнений.

Чем больше они за границей ругают свою родину, сначала в беседах, а скоро уже и в прессе, — тем больше замечают, что такая «политика» может быть также прибыльной для них, вероятно, даже очень прибыльной! Нужно лишь найти того, кто точно так же, как они сами, хочет оклеветать народ, из которого они происходят.

Кому больше всего мешал немецкий экспорт? Без сомнения, Англии и США, раньше также и Франции. Итак, антинемецкую пропаганду нигде нельзя было так выгодно разместить, даже продавать, как в Англии и США. То, что из этих двух государств США были гораздо интереснее в этой связи, это само собой разумеется. Только в США для этого можно было получить достаточно денег, только в США умеют устраивать такие дела во всемирном масштабе и только в США можно найти нужных для этого абсолютно бессовестных деляг. И в США, пожалуй, эмигрантов живет больше, чем где-нибудь еще. К этому добавляется и то, что мы, немцы, особенно со Второй мировой войны, все, что приходит к нам из США, воспринимаем с каким-то буквально гротескным преувеличением.

Ограничившись, впрочем, нужно сказать о том, что сегодня в Германии симпатизируют в основном американцам, не имеющим практически никакого отношения к выдающимся кругам общества, которым с момента возникновения Соединенные Штаты Америки обязаны своим огромным подъемом — и тем самым ее силе и уважению в мире.

После нескольких моих поездок за границу я очень хорошо знаю эти консервативные круги юга — и я уважаю их. Но у них нет ничего общего с Рузвельтами и Кеннеди, Шлесинджерами, Киссинджерами и Рокфеллерами, пусть даже они очень богаты и уже довольно долгое время весьма успешны в своем роде.

Разве не генерал Эйзенхауэр отдал целое состояние, чтобы скупить один из самых подлых и пошлых антинемецких провокационных листков и распределить его среди армейского командования?

Когда я в последний раз несколько недель гостил в США у нескольких очень консервативных американцев, живущих близ озера Эри, один уважаемый газетный издатель в своей застольной речи по поводу данного в честь знаменитого мистера Крипса и меня обеда сказал мне: «Дорогой принц, когда вы снова отправитесь туда, на вашу родину, то скажите вашим немецким соотечественникам, что мы, американцы, никогда не имели ничего против немцев. Мы никогда не ненавидели их — и даже на войне не ненавидели. Но если ваши немцы по-прежнему будут позволять клеветать на себя, если они не сделают в будущем ничего, чтобы опровергнуть всю эту ложь и заставить лжецов замолчать, если они не сделают ничего, чтобы сохранить честь немецкого народа, тогда у немцев скоро больше не будет друзей в мире!»

И после того посещения один особенно популярный священник, глава большой общины — во время моего заключения в МВТ (Международный военный трибунал) в Нюрнберге он был там армейским капелланом, — пригласил меня в следующее воскресенье прочитать проповедь в его большой, очень внушительной церкви. Община была уже письменно приглашена — с указанием о моей речи. На мой вопрос, на какую тему мне нужно будет выступить, так как, чтобы свободно говорить на английском языке, мне нужно было немного подготовиться, священник ответил: «Тема, которую я объявил, звучит так: „Противоправность Нюрнберга“. Я сделал бы это только с разрешения посольства моего государства. Он, священник, своими глазами видел казнь наших товарищей через повешение во Дворце правосудия в Нюрнберге и всегда был против противоправности Нюрнберга. Его семья была немецкого происхождения.

В нюрнбергском Дворце правосудия один громадный негр из батальона охраны по пути на допрос незаметно и тихо обратился ко мне и сказал: „Ты, принц, — раб, и я — раб, мы должны держаться вместе!“

Мы понимали, что виновны в этом не американцы, а совершенно определенный вид американских граждан. Это были сплошь эмигранты, в большинстве случаев еврейского происхождения и значительной частью родом из Германии. Многие из них работали в бюро МВТ как следователи, дознаватели и т. д. Среди них постоянно крутились клеветники. Если ложь приобретает официальный характер, из нее очень легко получаются приговоры — и даже если это будут смертные приговоры!

Послушаем в последний раз доброго француза Лебона:

„История преступлений толпы вполне подтверждает все вышесказанное. Как типичный пример можно привести убийство губернатора Бастилии де Лоней. После взятия этой крепости губернатора окружила очень возбужденная толпа, и со всех сторон его стали осыпать ударами. Одни предлагали его повесить, другие — отрубить голову или привязать его к хвосту лошади. Отбиваясь, он нечаянно ударил ногой одного из присутствующих. Тотчас же кто-то предложил, чтобы получивший удар перерезал горло губернатору, и это предложение было немедленно принято толпой. Тот, кому пришлось выполнить роль палача, был повар без места, отправившийся вместе с другими зеваками в Бастилию посмотреть, что там делается. Повинуясь общему решению, он был убежден, что совершает патриотический подвиг и даже заслуживает медали за то, что убил чудовище. Врученной ему саблей он ударил губернатора по голой шее, но сабля оказалась плохо заточенной. Тогда он преспокойно вынул из своего кармана маленький ножик с черной ручкой, и так как, будучи поваром, он научился резать мясо, то при помощи этого ножа благополучно окончил операцию, которую должен был сделать“.

Общее число жертв инквизиции в Испании, Италии и Франции, в результате английской, французской и русской революций, а также марксистских восстаний в Чехословакии, Венгрии, Австрии и Германии во времена Веймарской республики можно оценить только приблизительно — однако оно могло бы превзойти девять миллионов человек. А если мы подсчитаем всех тех немцев — мужчин, женщин и детей, — которые были убиты различными оккупационными властями в Италии, Польше, Румынии, Словакии, Чехии, Венгрии, на всей территории империи, речь может идти о гораздо большей цифре, чем шестьсот тысяч.

Более 10 000 в большинстве случаев очень молодых мужчин из войск Ваффен-СС были убиты после заключения перемирия без какого-либо судебного производства лишь потому, что у них на руке была татуировка с указанием группы крови, сделанная, чтобы при ранении они могли сразу получить правильную медицинскую помощь. Верховный судья Ваффен-СС и полиции подтвердил мне уже в Нюрнберге, где я познакомился с ним, что число убитых, по всей вероятности, превышало 50 тысяч человек. Показания Верховного судьи доктора Райнеке на Нюрнбергском процессе было таким серьезным обвинением для победителей, что процесс приостановился, пока из США не поступило указание продолжать. К сожалению, в Нюрнберге было слишком мало таких людей, как Райнеке, иначе большой процесс и все последовавшие за ним процессы никогда не были бы доведены до конца, все же они в значительной степени опирались на так называемые улики немецких предателей, которые все пытались спасти только собственную шкуру.

Когда нас в Нюрнберге вели на допрос, мы иногда случайно могли видеть некоторых из этих „господ“ — прежних офицеров и дипломатов, которые когда-то давали присягу Адольфу Гитлеру и не смогли в достаточной мере доказать свою „верность“.

Я со слов некоторых самых близких друзей Гитлера знаю, что он придавал исключительно большое значение присяге. Для него было невообразимо, чтобы немецкие чиновники или военные могли нарушить свою клятву. Он потому и не принуждал никого к принятию присяги. Кроме того, ни у кого не было сомнений по поводу того, что клятва фюреру была всегда неизменно связана с клятвой Германской империи. Поэтому тот, кто умышленно нарушил позже присягу фюреру, нарушил тем самым и свою присягу Германской империи. Это соответствовало традиции, прежней клятве „императору и империи“.

Также и по соображениям безопасности не хотели привязывать присягу к жизни только одного человека. Клятвопреступники предали также империю, и это, по-моему, во многом связано с произошедшим разделом Германии. Для немцев как раз наступило время вспомнить об этом и с этой позиции выступить против клеветы на наш народ.

И тем самым мы добрались до корня проблемы, так как всемирная клевета против всего немецкого началась отнюдь не во времена Гитлера. Это неправда, что она была организована из-за него, его партии, планов и действий. Правда в том, что клевета против Германской империи и народа началась еще тогда, когда имперская идея, благодаря князю Отто фон Бисмарку связанная с пруссачеством, предоставила всем немецким людям огромную возможность. Чем больше клеветники со всей их ненавистью концентрировались на императоре и его князьях — а впоследствии на Адольфе Гитлере и его движении, — тем больше их главной и единственной целью было уничтожение империи и полное лишение силы немецкого народа.

Методика клеветы вполне отчетливо разоблачает это снова и снова. Почему же в противном случае как раз те же самые круги вообще не волнуются, когда другие государства, другие политические силы, другие народы делают что-то намного, намного худшее, чем то, что приписывается нашему народу?!

История немцев не демонстрирует ничего такого, что можно было бы сравнить, хотя бы чуть-чуть, с инквизицией, с английской и французской революциями, с русскими революциями и со всем, что было причинено нам, немцам, после окончания перемирия со стороны нескольких держав-победительниц — причем я определенно снова должен упомянуть, что, на мой взгляд, также и эти державы-победительницы ни в коем случае не являются обвиняемыми, а что обвиняемый — это почти всегда та более или менее анонимно борющаяся сила, которая действует исключительно с клеветой и травлей — причем уже больше ста лет!

Как раз эта власть систематически работает не для какой-то одной страны и не из какой-то одной страны, а всегда действует интернационально. Безграничное злоупотребление демократией в очень многих государствах Земли предоставляет той международной гангстерской банде подстрекателей и клеветников все возможности, чтобы терроризировать большую часть человечества, чтобы вскоре в мире больше не было народов, а только лишь „человеческие массы“, которых можно было бы распродавать по своему усмотрению.

Так как наш народ был так хорош, прилежен, умел, уважаем, то он уже десятилетиями числится у клеветников первым номером в списке подлежащих уничтожению целей. Европа без Германской империи — это больше не „Западная Европа“. И как раз в „Западной Европе“ больше всего нуждается человечество, все больше становящееся жертвой материализма. „Возможно, что немец еще раз исчезнет с мировой сцены; ибо у него есть все качества, чтобы завоевать себе небо, но нет никаких качеств, чтобы утвердиться тут, на Земле, и все нации ненавидят его, как зло ненавидит добро. Но если им, однако, действительно однажды удастся изгнать его, то возникнет состояние, когда они снова захотят своими ногтями вырыть его обратно из могилы“.

Кристиан Фридрих Хеббель, „Дневники“, 4 января 1860 года.

И тут я приступаю к „диктатору“ Гитлеру. Сегодня он — благодаря вражеской пропаганде — во всем мире считается прототипом диктатора, т. е. „самодержца“. Диктатура может исполняться одиночкой или группой (партийная диктатура), пишет после 1945 года большой словарь Бертельсманна.

Цитата:

„По своему происхождению из Римской республики диктатура считается поручением для устранения определенных чрезвычайных положений (война, гражданская война), ее срок ограничен по времени, ее исполнение привязано к определенным правилам…“ В современной истории диктатура тесно связана с появлением современных конституций. Как во время английской революции 1642–1649 гг., так и французской революции 1878–1899 гг. первоначальное свободное народное движение закончилось диктатурой, которая осуществлялась не отдельными людьми, а определенными группами и не по поручению, а из собственной полноты власти, опираясь на религиозные мотивы или право народного суверенитета. Также здесь диктатура рассматривалась как временное мероприятие для подготовки нового поколения и искоренения старого, испорченного поколения, тем не менее она закончилась единовластием Кромвеля или Наполеона.

…при этом часто упускается из виду, что также современное уголовное право знает исполняющую временные обязанности диктатуру как мероприятие чрезвычайного положения, согласно Веймарской конституции (§ 48) — также закон о предоставлении чрезвычайных полномочий…

…форма государственного правления, при которой исполнение государственной власти в высшей компетентности охвачено одним государственным органом, (так) в Третьем рейхе сначала правительством, позже главой государства, в Советском Союзе парламентом, причем, пожалуй, по организационным причинам проведено разделение властей, но принцип сдержек и противовесов властей не осуществлен…

…диктатура — это также регулярное тоталитарное государство, напротив, в современности она только редко бывает абсолютистским государством; скорее преобладает конституционная диктатура».

Если в случае Гитлера можно вообще говорить о диктатуре, то, по-моему, только о конституционной диктатуре, так как он никогда, прежде всего в существенных вопросах, не действовал совсем в одиночку, зато большей частью принимал решения в рамках соответствующих законов и в согласии с имперским правительством. В совсем особых случаях он ставил вопрос, как известно, на голосование народа и руководствовался этим (Саар, наследие Гинденбурга, закон о предоставлении чрезвычайных полномочий) — будь это с помощью плебисцита, будь это через голосование в рейхстаге.

В 1933 году он, несомненно, мог бы прийти к власти и без голосования в рейхстаге. Но он предоставил себя и свое правительство решению старого рейхстага, где кое-кто голосовал за него, как будущий федеральный президент Теодор Хойсс и федеральный канцлер Конрад Аденауэр, с честными намерениями и отдавая Гитлеру свой голос, вовсе не будучи членом НСДАП.

Гитлер сам никогда не воображал, что обладает властью диктатора. Сделанное им во время войны признание, "если у кого-то из нас есть диктаторская власть, то у Рузвельта — от него в его стране зависит гораздо больше, чем от меня в моей", свидетельствует, на мой взгляд, о многом. И он считал Сталина еще гораздо более сильным, чем Рузвельт.

Когда Гитлер въехал во дворец президента Германии, он попросил о нескольких архитектурных улучшениях. Прежде всего его не устраивала страшно старомодная ванная Гинденбурга. Он попросил модернизировать обстановку, стараясь избегать больших расходов. Тогда счетная палата сообщила ему, что он должен сам нести расходы, и, кроме того, у него не было разрешения на перестройку. Гитлер настаивал на том, что древняя обстановка ванной и без того должна была исчезнуть. Кроме того, он считал, что фюрер и рейхсканцлер все же, пожалуй, мог бы сам решить вопрос с ванной, чтобы не тратить время попусту. Он оплатил тогда, насколько я знаю, эти расходы из своего личного кармана. Все-таки дворец был государственным владением.

Это происходило приблизительно в то же время, когда Гитлер показывал моей жене и мне — по нашей просьбе — среди прочего также свою спальню. Это была довольно темная, действительно очень просто обставленная комната с несколько старомодной, наверняка не очень удобной кроватью. Над ней висел портрет его матери, который он попросил нарисовать — скорее всего, по фотографии. Он говорил, что мать на этой картине очень похожа и что это один из очень немногих сохранившихся у него предметов памяти о его семье. Он был очень привязан к этому портрету и радовался каждый день, что у него он есть. Эта скорее спартанская комната, несомненно, никак не подходила для разврата какого-нибудь вида, каковые приписывали ему разные махинаторы.

В 1922–1935 годах моя жена и я часто, по несколько раз в неделю, по меньшей мере один — два раза, по вечерам бывали у него в его частной квартире в так называемой Новой Имперской канцелярии. Квартира была вместительной, но безличной. Он не любил ее. Мы сидели вместе вокруг большого, низкого круглого стола — в креслах или на стульях, нам подавали на стол чай, выпечку и маленькие бутерброды.

Сегодня часто утверждают, что Гитлер не давал говорить никому другому. На самом деле было как раз наоборот. Он просил других, чтобы они рассказывали что-то о себе, о своей жизни и т. д. Он отпускал шутки, чтобы беседа стала более непринужденной и чтобы другие приняли в ней участие. Но если это никак не удавалось, и, наконец, все просили его, чтобы он сам что-то рассказал, так как это во многих аспектах было бы интереснее, тогда он уступал и рассказывал часами. И я должен сказать, что это очень часто было большим событием, так как этот человек уже прожил к этому времени очень интересную жизнь. Он вспоминал все с невероятной объективностью и поэтому с поразительной скромностью.

Я знаю, многие не поверят мне — тем не менее, я не могу изменить это. Я пишу не для того, чтобы кому-то сделать приятное, а чтобы служить правде. Что мне делать, если я никогда не знал плохого Гитлера? Должен ли я выдумать еще более плохое? Кому я этим помогу? Определенно, не моему народу, и на длительную перспективу и его врагам я этим тоже не помогу.

Я знал очень многих известных, можно даже сказать знаменитых художников, политиков, государственных деятелей, нескольких правящих монархов во всем мире. Со многими из них я дружил — точно так же дружил, как с очень многими абсолютно неизвестными рабочими, крестьянами и солдатами. Но другого такого человека, как Адольф Гитлер, по-моему, не было даже приблизительно.

Об этом очень тяжело писать, чтобы не подвергнуться осмеянию и даже не попасть под подозрение: но если я должен высказаться честно и откровенно — и я хочу только этого, все остальное было бы не только бессмысленно, но и плохо, — тогда я должен признать, что Гитлер совершенно определенно был весьма исключительным человеком. Я часто и совершенно серьезно спрашивал себя, можно ли вообще сравнивать этого человека с другими людьми или его нужно рассматривать с совершенно иной точки зрения.

На большой старой вилле перед воротами Вены над виноградниками на горе Каленберг есть симпатичный погребок, в котором после Второй мировой войны очень любили собираться по вечерам американские старшие офицеры. Бар, так тоже можно было бы сказать, где между балок все было расписано орнаментами.

Владелица, прекрасная княгиня Виттгенштайн, провела меня туда и попросила, чтобы я сначала критически рассмотрел живопись и только потом прочел художественно вписанные между ними изречения. Я рассмотрел все очень точно и сказал, ничего не зная заранее: "Мне кажется, что у этого художника есть в то же время чувство архитектуры — особенно для определенных законов природы, например, "золотое сечение", потому что это все гармонирует между собой так великолепно". "Это очень интересно, — сказала княгиня, — а теперь ты должен прочитать изречения".

Я прочел. Не могу дословно вспомнить, но смысл был такой: "Я знаю, что моя жизнь будет очень необычной, чрезвычайной, но конец будет катастрофой!" Теперь княгиня, кстати, отнюдь не национал-социалистка, сказала мне: "Один ученик нарисовал и написал все это. Также и слова, такие удивительные, написаны исключительно им. И здесь расписка о получении денег за работу, которую я нашла среди старых документов, и на нем написано, что все эти работы сделал ученик маляра по имени Адольф Гитлер".

Это были орнаменты, слова и мысли, в которых не было ничего общего с насилием — это было выражение очень глубокой эмоциональной жизни, или, если мы хотим назвать это абсолютно правильно: было что-то фаустовское (фаустовское: глубоко исследующее; борющееся; гениальное) в этом в конечном счете всегда загадочном человеке.

Когда однажды беседа между ним и доктором Геббельсом мимоходом перешла в спор о фаустовском в немцах, то Гитлер стал очень серьезным и, я бы даже сказал, несколько меланхолическим, каким я его прежде никогда не видел. Я подумал об оценке его доктором Геббельсом: "Иногда он кажется мне зловещим — как будто бы он не жил в этом мире, — и, как ни странно, именно тогда он наиболее зачаровывающий. Я никогда не пойму его полностью, он — больше, чем просто человек. Нет никого, который изучил бы его так, как я. Но кто же постарается уже действительно познакомиться с этим человеком — кто все же? Кто знает о его выдающихся качествах, о его скромности по отношению к судьбе — кто догадывается об этом? Никто! Если бы они заметили, что он не хочет быть их идолом, также не хочет быть их богом, а что он живет только своим заданием, которое одно "не от мира сего", — тогда они боялись бы его, так как они не знают ничего настоящего".

Я очень старался воспроизвести точно по памяти эти слова Геббельса. Я записал их только тогда, когда они были настолько близки ко мне, что мне казалось, что я слышу их. Естественно, мне в этом существенно помогал тот факт, что меня тогда эта тема интересовала как никакая другая.

Сэр Хьюстон Чемберлен писал в своей книге "Основания девятнадцатого столетия", том 1, глава "Наследники", среди прочего:

"Все же аскетизм увеличивает интеллектуальные способности и, если проводить его с железной последовательностью, достигает своего апогея в полном преодолении чувств; они все-таки могут тогда служить дальше, как будто материал для фантазии, таинственного благоговения святой Терезы или таинственной метафизики Чхандогья, отныне это сделанные подчиненными воле, возвышенные и облагороженные силой души чувства, то, что индийский религиозный учитель стремится выразить словами: "Знающий уже в годы жизни бестелесен".

В другом месте Чемберлен писал на ту же тему: "Однако не в том, что он хотел делать, а в том, что он должен был делать, лежит величие каждого выдающегося человека". Кто побудил молодого ученика маляра Гитлера нарисовать те слова между орнаментами в погребе виллы на горе Каленберг? Было бы бессмысленно делать это, если бы он не должен был делать это. Только более высокая сила могла придать ему мужество и решимость для этого. То, что именно он — молодой Гитлер — делал эти работы, написано в расписке и определенно подтверждено мастером.

И эти мысли, которые в данном случае буквально напрашиваются, обращают наше внимание на то, что каждый настоящий гений был, по меньшей мере, частично универсальным гением.

Я своими глазами видел, что Гитлер доминировал в чисто технических переговорах с ведущими сотрудниками заводов "Мерседес-Бенц", т. е. абсолютно превосходил элиту технических специалистов.

Я слышал, как он в беседе с итальянским министром юстиции, когда тот захотел точно описать Парфенон, оспаривал архитектурные сведения итальянца. Речь шла о том, что Гитлер решился доказать закономерность красоты, а министр отказывал грекам в этом. Наконец, Гитлер попросил меня, чтобы я достал ему блокнот для рисования, линейку и карандаши — от ластика он отказался.

Спустя короткое время он прервал беседу с министром и очень быстро и очень точно изобразил Парфенон. По памяти, без какой-либо помощи и абсолютно неожиданно, так как никто не предвидел, что беседа с итальянцем коснется этой теме. Когда рисунок был готов, принесли энциклопедический словарь, в котором были указаны размеры. Они совпали — в масштабе, естественно — точь-в-точь с размерами на рисунке Гитлера. И тогда Гитлер легко смог доказать итальянскому министру, в каком отношении закон "золотого сечения" находит свое выражение как закон красоты в великолепном строении.

Со служебной или с политической точки зрения я, конечно, не представлял для Гитлера ничего особенного. Но со светской точки зрения, я думаю, что мы, моя первая жена графиня Александра цу Кастелль-Рюденхаузен и я, очень нравились ему, — пока другие не отлучили нас от него.