Часть 5. "Торговля индульгенциями" и самообман
Часть 5. "Торговля индульгенциями" и самообман
Его идея связи национализма и социализма был определенно новой и очень хорошей. Вследствие этого ему удавалось выровнять самые большие противоречия в народе и так добиться такого внутреннего мира, которого не было ни в одном народе на этой Земле ни раньше, ни позже. Это, пожалуй, неповторимое состояние продолжалось где-то с 1933 года вплоть до Олимпиады 1936 года. С тех пор начали прокрадываться изменения, которые стали заметны всем лишь гораздо позже, к концу войны.
Первый толчком к этому было лишение власти СА, которое началось 30 июня 1934 года. Это стало решающим ударом против национал-социалистической революции. Я смог это впервые почувствовать вечером 30 июня 1934 года. Я со своей женой Александрой находился в гостях у супружеской четы Геббельсов, когда Гитлер, только что приехав в Берлин, подробно и точно рассказал нам, как прошел для него этот фатальный день. Он знал, что я был труппфюрером штурмовиков и одним из трех адъютантов обергруппенфюрера СА группы СА в Берлине и Бранденбурге, разумеется, только для видимости — я был освобожден от службы в СА как адъютант министра.
Во время этой беседы вечером того потрясающего дня Гитлер совсем неожиданно спросил меня: "Где вы, собственно, были сегодня? Обергруппенфюрер Эрнст, ваш начальник, был все же схвачен во время побега — и уже расстрелян!" Я ответил, что я был на службе в министерстве как всегда. "Однако, тогда вам повезло. Если бы вас схватили вместе с Эрнстом, я едва ли мог бы спасти вас". Этот ответ поразил меня как струя ледяной воды. Моя жена тоже была возмущена, она так никогда и не простила ему этот ответ.
Несомненно, было правильно, что он со всей строгостью выступил против Эрнста Рёма и коррупционеров среди наивысших руководителей СА, особенно, что он действовал в обстановке очень серьезной опасности для него самого. Но он ни в коем случае не должен был допустить, что его штурмовики — становой хребет революции, — которых он сам приучил к беспрецедентной самодисциплине, теперь были политически ликвидированы. Он тем самым открыл доступ к революции совсем другим силам — и это стало началом конца.
Среди застреленных — напрасно застреленных — было двое моих лучших друзей: группенфюрер Шнайдхубер и барон фон Вехмар, бригаденфюрер.
Естественно, мы спрашивали себя — больше чем кто-либо другой — в течение долгих лет, почему Гитлер действовал именно таким образом. Три фактора вынуждали его к этому: партия (позже под влиянием Бормана), рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, который собирался строить собственную власть, и прежний шеф штаба СА Герман Геринг, который теперь считал, что сможет строить национал-социалистическую военную авиацию как свою личную силу.
Когда 30 июня 1934 года около пяти часов вечера Адольф Гитлер прилетел из Мюнхена в берлинский аэропорт Темпельхоф, впервые в качестве почетного караула его встречала рота люфтваффе. Это должно было поразить и обрадовать Гитлера. Тем не менее, лицо Гитлера помрачнело, он практически не обратил на люфтваффе внимания, и Геббельс был в ярости.
Когда я в первой половине того же самого дня сидел в своем бюро на Вильгельмплатц и ждал своего министра, у меня внезапно появился Геринг. Он поздоровался и сразу подошел к большому окну, побарабанил пальцами по стеклу и сказал, не глядя на меня: "Знаете ли вы, собственно, что происходит?" Я ответил, что почти ничего не знаю. Тогда он сказал, абсолютно непонятно для меня: "Сегодня расстреляют начальника штаба Рёма".
Рём, который был, кроме того, имперским министром, расстрелял себя сам, и это с полным основанием, так как он именно как шеф штаба СА был совершенно недопустим, кроме того, опустился как человек и поэтому был предателем. Вермахт, как мне кажется, сыграл тут двойную роль.
Потеря СА автоматически влекла за собой уменьшение роли "Старой гвардии" НСДАП, так как большинство членов "Старой гвардии" уже много лет также являлись и штурмовиками. Таким образом, 30 июня 1934 года медленно, но верно вело к ликвидации революции. Она происходила отныне только лишь, так сказать, "в зале".
И вместе с тем путь оказался свободен для всех тех, которые хотели теперь как можно скорее присоединиться к партии, чтобы заработать каким-нибудь способом на внешнем успехе этого государства и народа. Этих людей настоящие национал-социалисты пренебрежительно называли "наци", "нацистами". С ними и благодаря им партия становилась все более бюрократической. "Старые борцы" больше не чувствовали себя в ней хорошо и прятались в СА или в "Старой гвардии".
Мы видели в этом еще большую трагедию, потому что как раз теперь наступали годы, когда могло бы начаться настоящее созидание, так как Гитлер создал порядок, народ был счастлив и един как никогда, промышленность мощно развивалась, экспорт сильно вырос и в центре всего развития стоял немецкий рабочий лба и кулака (т. е. рабочий умственного и физического труда, творец как на руководящей, так и на исполняющей должности — прим. перев.) — выглядел достойным, уважаемым и веселым.
К чему, пожалуй, стремятся люди, которые могут жить свободно и в счастье и гордиться собой и прогрессом народа? Семья, дом, дети! Это было везде и всюду так. Взгляд в статистику тридцатых годов доказывает больше чем все результаты выборов, что немецкий народ тогда был очень доволен и рассчитывал на длительный мир. Если кто-то станет утверждать, что до 1944 года в Германии существовало значительное сопротивление в народе против Адольфа Гитлера и его правительства, тогда у него либо нет никаких основных знаний о тех временах, либо он очень подлый лжец!
Миллионы немецких людей в 1945–1946 годах поверили, что смогут спастись только ложью. Ежедневно им — бесплатно от врага — поставлялась самая рафинированная ложь либо обходным путем, либо непосредственно на дом. Так возникало то ужасное бесчинство "торговли индульгенциями", когда ради получения "денацификационного сертификата" миллионы людей "спасались" за счет правды и чести всего народа.
Наверняка нигде в мире не врали так много и с такой богатой фантазией, как в Германии послевоенного времени, — я думаю, прежде всего в Западной Германии. Так как более или менее все немцы, прежде всего во время войны, выступали в той или иной форме на стороне национал-социалистической империи, восстановление после 1945 года было абсолютно невообразимым без этих более 90 % всего народа.
Определенно все те, кто при восстановлении нового государства внесли в это дело свой как профессиональный, так и политический необходимый вклад, научились своему труду и применяли его еще раньше в гитлеровском рейхе. Поэтому это никоим образом не преувеличение, если мы скажем, что мужество, решимость, сплоченность и прежде всего вера в Германию — все качества, без которых восстановление из руин никогда не было бы возможным, — происходили именно из той Германии, на которую теперь клеветали самым подлым образом.
Мы обязаны восстановлением Германии немецкому народу, который прожил тридцатые годы и таким образом принес связанное с этим свое отношение к народу и государству, вообще к жизни, и следующее из этого воспитание. Если бы сегодняшнему поколению довелось выполнять те же задачи, которые выполнило тогда, с 1945 по 1952 год, гитлеровское поколение, тогда из восстановления, пожалуй, почти что ничего не вышло бы. Без больших, вечных идеалов никогда не может возникнуть ничего подлинно существенного для народа и государства!
Первый послевоенный федеральный канцлер, доктор Конрад Аденауэр — которого я хорошо знал лично еще со времени моей учебы, — сам относился к этим людям. При Гитлере он очень старался снова стать обер-бургомистром крупного немецкого города (Кёльна). Гитлер не сомневался в способностях Аденауэра, однако полагал, что ни в коем случае не сможет использовать его на такой важной должности из-за позиции Аденауэра во время рейнского сепаратизма. Однако он предписал, чтобы доктор Аденауэр получал ежегодную пенсию в сумме 40 000 рейхсмарок. Об этом рассказывал мне имперский министр доктор Ламмерс после войны. Он сам обращался к Гитлеру по этому вопросу и был, таким образом, лучшим свидетелем.
Как федеральный канцлер доктор Аденауэр, так и его преемник доктор Курт Георг Кизингер — со своей стороны связного имперского министра иностранных дел Риббентропа с имперским министром пропаганды доктором Геббельсом — знали, конечно, достаточно много, чтобы энергично перед всем миром возражать против клеветы на немецкий народ — однако, они благоразумно воздерживались от этого!
Денацификационные сертификаты были предпосылкой для создания армии клеветников. Поэтому возникло не объяснение прошлого из убеждения или тем более из верности народу и государству и ради мира с бывшими противниками, а из страха миллионов перед зависимостью от вражеских сил и мнимой бесперспективностью заключения мира возникла почти всеобщая, максимально деморализующая ложь, которая очень отягощала всякую истинно немецкую внешнюю политику и делала тем самым внутренний мир невозможным по этическим и моральным причинам.
И чем больше вымирают настоящие свидетели, тем меньше остается у этого народа возможностей возвратиться когда-нибудь снова к полной правде о себе самом.
Но до тех пор, пока народ отягощен этим способом — с полным основанием или напрасно — он едва ли может быть свободным в своих решениях, в своей политике, наконец, вообще в своей жизни. Ведь до тех пор его будут шантажировать другие народы — и столь же долго не закончится также шантаж внутри самого этого народа.
Что же предпринимали против этого послевоенные правительства Западной Германии? Все самое неправильное! Они пытались выпросить честь народа как подачку или выкупить ее. Однако с помощью падения на колени и выплат денег такую ситуацию можно сделать лишь гораздо хуже — но никогда лучше. Ведь каждый сколько-нибудь разумный человек в других странах должен был сказать себе: "Кто так стоит на коленях и кто так платит, у того наверняка совесть просто неслыханно нечиста!"
И если мы скажем сегодня: "Все же то, в чем там упрекают нас, вовсе не соответствует действительности — это полностью вымышлено, по меньшей мере, в самой большой части!", тогда нам возразят: "Если это действительно так — как мы, впрочем, и предполагали с самого начала, — тогда вы, немцы, сегодня такие плохие парни, что мы больше вообще никак не можем вас уважать. Ведь тогда вы — ради вашего экспорта — просто слишком трусливы, чтобы сказать правду и восстановить вашу честь!"
Человечество оказало себе во всяком случае плохую услугу, когда оно решило разбить народ, империю и прежде всего революцию, которая смогла бы принести — если бы ей помогли — огромную пользу для всех. Все же народы этого высокоцивилизованного западного мира страдают сегодня даже гораздо больше, чем в двадцатые годы, оттого что они служат безграничному материализму и вместе с тем капитализму, что они больше не умеют думать естественно и вследствие этого теряются во все более опустошительной неумеренности. Десятилетиями эти народы сами обманывают себя, предаваясь действительно полному самоуничтожению.
Правительства уже давно действуют в соответствии с учением доктора Эмиля Куэ, по правилам самовнушения, снова и снова, назло любой действительности, несмотря на все мероприятия — вопреки тому, что на самом деле все происходит совсем наоборот — они воспевают нашу счастливую жизнь и хвалят прогресс, который в конце станет закатом для нас всех.
Во время самых ужасных ночных бомбардировок Берлина я мог на целых восемь суток оставить все спасенные вещи из моего сожженного дома без какой-либо охраны на улице — и ни одна мелочь не пропала. При этом это были ценная антикварная мебель, ковры и картины. И это вовсе не было исключительным случаем, а вообще именно так и было в отвергнутой и осужденной "гитлеровской Германии"!
Я еще во время войны мог гулять вдвоем с имперским министром доктором Геббельсом в центре Берлина, по улицам Вильгельмштрассе и Унтер-ден-Линден, и мы не встречали ни одного человека, который не поприветствовал бы нас с приветливой улыбкой.
В феврале 1945 года я видел в штаб-квартире полка "Фельдхеррнхалле" четырех молодых солдат, которые ревели от ярости, потому что их поймали, когда они хотели без разрешения самым быстрым путем попасть на фронт, чтобы получить право "сражаться, наконец, за Германию".
Одним из самых потрясающих и в то же время самых великолепных переживаний была для меня рождественская ночь 1945 года, когда мы, пленные национал-социалисты — примерно шесть тысяч человек, — окруженные сторожевыми вышками с американскими пулеметчиками на них, без какой-либо предшествовавшей договоренности внезапно вместе запели песню "Я молюсь силе любви". Все американские офицеры и много тысяч немцев сбежались, чтобы посмотреть на нас, слушать и подпевать — и у американского коменданта лагеря, фронтового офицера, были слезы на глазах.
В Нюрнбергском Дворце правосудия один генерал сухопутных войск бросился вниз с третьего этажа на каменный пол первого этажа. Там, где находилось центральное отделение большой тюрьмы, он оставался лежать мертвым перед нашими глазами. Вскоре после этого некоторые начали петь в своих камерах, и все больше и больше людей присоединялись к ним, до тех пор, пока мы не подпевали все — заключенные национал-социалисты и не национал-социалисты и даже несколько иностранцев; до тех пор, пока в огромных подвалах не загремела со всей мощью песня — та песня, которая раньше так легко слетала с наших губ и теперь еще раз поднималась из самой глубины души: "Мы поклялись Адольфу Гитлеру…"
Немецкие солдаты, офицеры, генералы, профессора, священники, юристы, судьи, врачи и многие другие пели ее. Десятки из них уже знали, что их повесят, — так как никто там не был таким, как утверждали совсем просто "незнающие".
Многочисленные подразделения тяжеловооруженной американской пехоты ворвались в тюрьму, танки союзников окружили тюремное здание, когда "тюрьму чести" (место заключения для высокопоставленных арестантов — прим. перев.) накрыла ночь.