Начало судебного заседания

Начало судебного заседания

Первое судебное заседание было назначено на завтра. Поздно вечером корпусной ударил связкой ключей по двери, и громко произнеся мою фамилию, приказал быть готовым к пяти часам утра. Беспокойное ожидание возможности отмены и переноса даты суда развеялось прахом. После полугода нахождения в вакууме неопределенности, когда ничего нельзя было предпринять в свою защиту и оставалось только ждать, я вдруг будто проснулся от долгого зимнего сна и интеллект — успевшая изрядно заржаветь машина — заработал быстрее; вместе с ним зашевелились эмоции и память. Впервые судимый я впал в странное, экзистенциальное состояние: назначение первого заседания вызвало многоцветный фейерверк мгновенно рождающихся и умирающих в стремительном потоке сознания мыслей. Заменившей настоящую жизнь повседневной тюремной рутине пришёл конец — намечалось большое СОБЫТИЕ! Завтра мне предстояло увидеть забывающиеся лица друзей и лица новых ещё невиданных врагов — судей и прокуроров, предстояло оказаться в положении сидящего посреди свободных людей в клетке подсудимого; быть выставленным на обозрение толпе и журналистам, тогда как моё прошлое будет публично препарировано одетыми в синие прокурорские мундиры советниками юстиции. Очень хотелось верить, что суд это не просто отправление необходимого социального ритуала, а как сформулировано в законах, процесс установления истины, и воображение рисовало призрачные весы внутри судейского мозга взвешивающие мои поступки, мотивации и намерения, и медленно созревающий, наливающийся силой приговор — упавшая на грудь смертельно тяжёлая гранитная плита. Я знал, что ввиду большого объёма дела процесс продлится неограниченно долго, и не ждал скорого исхода, и всё-таки волновался. Оправдательное решение было в принципе невозможно, а по вменённым статьям срок лишения свободы мог составлять от пяти до двенадцати лет — огромный, подвластный воле судьи разрыв. Той ночью, как и во все последующие предсудебные ночи, я не смог заснуть, бесконечно прокручивая в голове аргументы своей защиты.

Утром помятый надзиратель со злым невыспавшимся лицом открыл дверь и я уже полностью одетый и внутренне подготовленный к судебному спектаклю вышел из камеры. Мы дошли до стакана у корпусной, где сидели на лавках человек восемь затребованных судами заключённых. По вьющейся спиралью лестнице спустились на круг и, повторяя путь, пройденный в день приезда, подвальными закоулками добрались до широкого подземного коридора с закруглёнными сводами. Сотрудники тюремной комендатуры стоящие за обрешёченной трибуной всё так же шелестели листами документов. Передача заключённых конвою должна была произойти много позже, а пока нас заперли в камере-«собачнике».

Собачник — маленькая нежилая камера для содержания арестантов перед отправкой в суд. Как входишь, видишь протянувшуюся вдоль трёх стен прямоугольной буквой «п» узкую бетонную лавку. Чёрный туалет в углу сломан и издаёт шипяще-гудящие звуки, напоминающие о нечеловеческом пении тибетских лам. Под такую «музыку» можно медитировать и впадать в транс, да только релаксация не наступает: каменный подвальный холод пронизывает до костей, прокуренный воздух буквально электризован током напряжённых переживаний. Не понимаю, зачем перед судом сюда сажают зэков? В пять, а иногда и в четыре часа утра собачники заполнены людьми, тогда как автозаки забирают первых пассажиров только в десять. В тесных подземных гробницах заключённые стоят и сидят без движения по пять-шесть часов, заражаясь подавленным настроением и пессимистической направленностью мыслей. Аскетичное, даже по сравнению со спартанской обстановкой стандартной тюремной камеры, сырое и тёмное помещение собачника несёт функцию предсудебного чистилища, где в многочасовом ожидании конвоя люди остаются наедине с одними мыслями и каждая мысль о ждущем их приговоре.

Присев на самый край железобетонного сиденья (заляпанные цементной шубой стены вдобавок побелены и нельзя прислониться, не испачкав одежду), я первым делом попробовал вздремнуть. Бессонная ночь давала о себе знать, глаза непроизвольно закрывались. Закрыв ладонями лицо, я уткнулся головой в сомкнутые колени и замер. Кажется, получилось! В собачнике повисла тишина, слегка разбавленная журчание туалета. Десяток таких же полусонных соседей-заключённых молча сидели, ничем не выдавая своего присутствия. Время стало вязким, тягучим как мёд… Здесь «вечность пахла нефтью»… С мыслями о вечности я заснул, и мгновение спустя проснулся от холода. Уже две недели как в Петербург пришла календарная весна, снег на улице давно растаял, и температура воздуха показывает стабильный плюс, но в бетонном склепе крестовского собачника более чем прохладно. Ледяные щупальца могильного холода проникли под одежду, и меня пробрала дрожь; спать перехотелось. Тогда я достал прихваченную с собой брошюрку Григория Явлинского «Что случилось с Россией? Она утонула во лжи и предательстве» и стал читать. Лидера демократов оказался в теме и после слов о готовом плацдарме для установления профашистской диктатуры в РФ, я тоскливым взглядом окинул собачник, мысленно с ним соглашаясь. — Перед глазами неровная чешуя динозавра — покрытая серыми хлопьями пыли белая стена в шубе, в тугом воздухе повисли синие перья табачного дыма, развешанные по углам кружева паутины чуть колышутся от лёгкого сквозняка. — В самом деле, государство, устроившее для людей собачники вполне можно назвать протофашистским в хрестоматийном понимании этого слова. Конечно, тут нет расовой дискриминации и тому подобного, зато попрание человеческих прав возведено в ранг государственной политики, так что осознаёшь себя не гражданином европейской державы, а бесправным подданным какой-то восточной деспотии. Однако чтение пришлось отложить: освещение неподходящее, да и голова забита совсем другим. Почему-то вспомнился следователь Тихомиров объясняющий, что не смотрит теленовостей, потому что теперь «всё как при Брежневе». Сидя в подвале Крестов потерять временные ориентиры оказалось намного легче, чем перед телевизионным экраном. В этом месте присутствие современной цивилизации никак не угадывалось: электрический свет не отличался от мерцания газового рожка или масляного светильника; подвал мог быть узилищем царского равелина и подземельем средневекового замка. Пробивающийся сквозь запыленный плафон тускло-жёлтый электрический луч фрагментарно лёг на серое лицо сидящего напротив арестанта — ископаемой мумии древних времён… Я мёрз; казалось, ноющий холод поселился внутри тела; я чувствовал боль. Колени сводило от невозможности поменять позу; всё что оставалось — без числа сгибать и выпрямлять озябшие ноги. На улице светало…

Мучения продлились пять часов. После девяти во двор начали подъезжать автозаки, и к пытке добавился новый элемент: не заглушая моторы, машины задом подгоняли вплотную к стене, где на уровне выхлопной трубы размещались окна собачников. От выхлопных газов густо перемешанных с дымом сигарет заболела голова. Когда, наконец, пришёл сотрудник и позвал меня на выход — радости не было предела. Ещё одна пофамильно-статейная перекличка и мы вышли во двор к автозаку с распахнутой боковой дверью.

Я ехал по родному городу, заново привыкая к ощущениям автомобильной поездки. Пол под ногами резво качался, иногда подбрасывало. С другой стороны решётки перекрывающей выход из узкого отсека, в маленьком тамбуре сидел у дверного окошка молодой конвоир в синей милицейской форме. Увлечённо нажимая на кнопки мобильного телефона, он перебирал заложенные в памяти полифонические мелодии, и радостно-детское выражение не слезало с его лица. Зэки негромко переговаривались, спрашивали, кто в какие суды едет, а я пытался понять маршрут движения, вглядываясь в калейдоскопически мелькавшую за окошком местность. Видно было немногое, и только неплохое знание города помогало узнавать места по отрывочным, уносящимся назад картинкам. Вот ещё не взорванный памятник Ленину у Финляндского вокзала, Нева, Литейный проспект и здание ФСБ, а вот машина выехала на Невский, и сердце окутала печальная ностальгия. На тротуаре главной питерской улицы бурлил народ, и виделась чудовищная несправедливость в том, что заточённый в железное чрево автозака я вынужден ехать на бессмысленное судилище вместо того, чтобы выйти на Невский и просто гулять, радуясь весне и Богом данной свободе.

Первый раз автобус остановился у Куйбышевского суда, в самом средоточие путей моих прошлых весёлых прогулок и хотя я не видел ничего кроме стены дома с кусочком не поместившейся целиком в окне серебристой водосточной трубы, искренне верилось, что быть может, в десятке метров сидят у фонтана мои друзья и если сейчас закричать изо всей силы, они обязательно услышат, и вспомнят мой голос, и подойдут ко мне.

Следующая остановка была моей. Ленинский федеральный суд Адмиралтейского района Санкт-Петербурга. Увидеть здание снаружи не удалось — автозак заехал во двор не отличимый от любого двора в старом жилом фонде. Разве что стены отштукатурены и положен новый асфальт. По команде конвойного я выпрыгнул из автозака, за мной последовали ещё двое арестантов, нас соединили наручниками в живую цепочку, — правая рука одного пристёгнута к правой другого (чтобы было неудобно бежать), — и повели в конвойное помещение.

В каждом российском суде есть конвойное помещение, располагаемое обычно в подвале или на первом этаже. Сюда привозят арестантов для участия в судебном процессе, отсюда их увозят обратно в СИЗО и КПЗ, здесь они находятся во время кратких перерывов заседания. Конвойка в Ленинском состояла из небольшого коридорчика, комнаты отдыха конвоиров оснащённой диваном, телевизором и стационарным телефоном, трёх камер с деревянными скамейками и туалета. После обыска меня заперли в камере, и до начала судебного заседания я мог отдохнуть. Оставалось полчаса.

Судебное заседание назначили на 12.00. Ещё ничего не произошло, а я уже чувствовал себя крайне уставшим, был вымотан семичасовой поездкой. Нервные переживания и бессонница, психологический дискомфорт, холод и травля выхлопными газами в собачнике, а потом тошнотворная часовая гонка в душной тесноте автозака почти исчерпали ресурс сопротивляемости организма. Думалось, здесь не обошлось без дьявольского логически выверенного умысла: условия доставки в суд были организованы таким образом, чтобы к началу процесса выжатый как лимон подсудимый был неспособен к энергичной защите и адекватному пониманию происходящего.

Без пяти минут двенадцать камеру открыли, и я вышел в коридор. Спереди на руках защёлкнулись наручники, двое конвойных взяли меня с обеих сторон под руки и в сопровождении ещё четверых судебных приставов мы вышли на лестницу. Полтора десятка ступеней вверх, поворот направо и я оказался в просторном холле зала судебных заседаний № 1.

Здесь было многолюдно. Повсюду десятки людей — журналисты, свидетели, подсудимые, родные и адвокаты, случайные зрители, агенты в штатском. Моё появление вызвало всеобщее оживление: шум голосов резко усилился и, попав под прицел оцепляющих меня кольцом корреспондентов, я на секунду ослеп от фотовспышек. Входя в зал, я краем глаза заметил ведущих съёмку из холла телеоператоров.

Зал судебных заседаний оказался большим — площадью более ста квадратных метров. Я находился в стальной клетке, справа от меня возвышалась массивная судейская кафедра, сейчас пустая. Над кафедрой висел двуглавый орёл — герб Российской Федерации. Прямо посередине зала стоял длинный стол для представителей защиты и обвинения — адвокатов и прокуроров. За ним у противоположной стены — столик ведущего протокол секретаря процесса. Слева протянулись ряды стульев предназначенных для зрителей, первый ряд занимали подсудимые, находящиеся под подпиской о невыезде. Яркий солнечный свет вливался в огромные окна, подчёркивая чистоту и белизну интерьера. На подоконниках стояли горшки с комнатными цветами. Высокие белые потолки, свежий воздух, нарядно одетые люди — здесь всё резко контрастировало с обстановкой тех мест откуда я прибыл. После полугодового прозябания зал суда представлялся роскошным. Это не могло не добавить скованности: так, как я, наверное, ощущали себя простые русские крестьяне, с декларативно-политическими целями иногда привозимые в сверкающий золотом Зимний императорский дворец.

Устроившись на скамье подсудимых, я оглядел собравшихся. Лицом ко мне сидели прокуроры: уже знакомая сексуально-обворожительная Кузнецова, — русые волосы собраны в косу, на белых щеках румянец, правильный овал лица украшают чистоты драгоценного камня небесно-голубые глаза, — и руководитель группы обвинителей Алексей Бундин — плотный пятидесятилетний мужчина с полным красным лицом, короткой стрижкой светлых волос и блестящими очками в тёмной оправе. От него веяло угрозой, но не физического свойства, как например, от Медведя, а неумолимой силой бюрократического аппарата — силой карательной государственной машины. В горпрокуратуре он считался одним из самых жёстких и негуманных обвинителей, участвовал, как правило, в процессах особо важного значения. Параллельно с судом над Ш-88, он сейчас поддерживал обвинение на громком процессе по делу депутата петербургского законодательного собрания Юрия Титовича Шутова, и потребовал там пожизненного заключения сразу четырём подсудимым. Я не мог не чувствовать к нему ничего кроме презрения и ненависти. За его спиной стоял призрак ГУЛАГа.

Рядом расположилась пёстрая компания адвокатов. Семеро представляли интересы подсудимых, а сидящий чуть в стороне восьмой — потерпевшего. Неудивительно, что это был, по-видимому, соплеменник Гаспаряна носивший фамилию Петросян, однако и защита наполовину поддерживалась неславянами. Особенно выделялся адвокат Адалашвили — высокий представительный грузин в чёрном костюме и при галстуке. Участие в нашумевшем процессе над «Шульц-88» предоставило ему хорошую возможность давать продолжительные интервью пред объективами телекамер, и в последующем я часто видел его не только в суде, но и по телевизору. Ещё моё внимание привлекла адвокат Барамия — уже немолодая, худощавая уроженка Кавказа с застывшей на лице неприятной маской. О подобном выражении лица Харуки Мураками писал, что оно возникает у многоопытного музыкального критика слушающего фортепьянную сонату Скрябина.

— Прошу всех встать! Суд идёт! — громко провозгласила секретарь и из судейской комнаты вышла вершительница моей судьбы федеральный судья Татьяна Жданова. Это была ещё молодая, не более тридцати восьми лет женщина в своём внешнем облике не обнаруживающая ничего отталкивающего. Открытое доброе лицо, густые каштановые волосы — она была, безусловно, красива, хороша той нежной материнской красотой, которая озаряет иконописные лики Богоматери держащей на руках младенца Христа.

Поскольку среди подсудимых есть несовершеннолетние, Жданова объявила о закрытом режиме процесса. — На закрытых судах имеют право присутствовать только представители сторон, подсудимые и их близкие родственники, потерпевшие, а также работники суда — секретари и судебные приставы. — Началось изгнание любопытствующих зрителей успевших оккупировать все свободные места. Одни покинули зал добровольно, тогда как некоторые смешались с родственниками и затаились. Принудив каждого встать и объяснить свой статус, Жданова быстро выявила несколько проныр-журналистов делавших вид, что решение о закрытом режиме процесса к ним не относится. Последние нелегальные зрители — два мордатых мужика в чёрных кожаных куртках, изрядно всех удивили. На предложение представится, мордовороты ответили, что они от общественности.

— А из какой вы общественной организации? — спросила Жданова.

— Из той, где состоят подсудимые парни, — прозвучал неожиданный ответ.

Агенты в штатском дружно зашевелились.

Судебное заседание началось.

— Ленинским федеральным районным судом Адмиралтейского района Санкт-Петербурга, под председательством судьи Ждановой, рассматривается дело по обвинению подсудимых Боброва, Мадюдина, Вострокнутова, Буторина, Баталова, Втюрина и Ражева в совершении преступлений по статьям 282 (прим.1) ч. 1, 282 (прим.1 ч.2), 282 ч.1, 282 ч.2, 280 ч. 1, 280 ч.2, 150 ч.4 УК РФ, — скороговоркой проговорила Жданова и менее официально добавила:

— Давайте проверим явку. Все ли у нас в сборе?

Тут встал адвокат Дмитрия Баталова с заявлением, что его клиент отсутствует, потому что призван на срочную службу в вооружённые силы, в настоящее время направлен на Северный Кавказ, что подтверждено представленными адвокатом справками. Ссылаясь на уголовно-процессуальный кодекс, разрешающий прекращение уголовного преследования в связи с изменением обстановки, адвокат подал ходатайство о снятии с Баталова обвинений.

— Ушёл в армию, находясь под подпиской о невыезде? — недовольно сказала Жданова и на секунду задумалась.

— В связи с неявкой подсудимого Баталова, принимается решение о переносе судебного заседания на 1 апреля 2004 года.

Едва начавшись, сегодняшний суд уже завершился, повторяя ситуацию характерную для всего российского судопроизводства. Конституция России, в отличие от цивилизованных стран не гарантирует быстрого правосудия обвиняемым в тяжких преступлениях, и люди юридически невиновные часто по пять и более лет пребывают в тюрьмах, ожидая приговора. Ограничений по срокам содержания под стражей для них не существует. Бесконечные переносы судебных заседаний бывают, как сегодня, вызваны относительно объективными причинами, а по большей мере происходят из-за перегруженности судов делами, безответственности судей и различных накладок, возникающих при работе неповоротливой российской судебной системы.

Обратная дорога заняла около девяти часов. До шести я глупо сидел в конвойке или пытался заснуть лёжа на жёсткой деревянной скамейке. В шесть приехал автозак, и я отправился в изнурительное трёхчасовое путешествие по судам и следственным изоляторам, причём Кресты, наверное, по «закону подлости» снова значились последним пунктом прибытия. Как назло автозак загрузили просто невообразимо большим количеством арестантов и почти все везли большие баулы. Со всех сторон сдавленного вещами и людьми, в кромешной темноте меня везли по питерским улицам на машине трясущейся так, будто она мчится по прифронтовой полосе, спасаясь от вражеского обстрела. По приезду в Кресты опять был собачник, всего лишь на сорок минут, но при этом уже не такой свободный, как утром, а набитый людьми так плотно, что мы стояли плечом к плечу, образуя единую страдающую от тесноты биомассу.

До своей камеры я добрался почти полумертвый, и вяло, отвечая на вопросы сокамерников, немедленно завалился спать. Моих сил хватило только на один короткий звонок подельнику Максиму Ражеву.

— Почему ты выглядел на суде таким уставшим? — спросил меня Максим.

— Не дай Бог тебе узнать это на своей шкуре, Макс! — ответил я, чувствуя, как тело становится невесомым.