ИСТОРИЯ АРХИВА

ИСТОРИЯ АРХИВА

В двадцать восьмом году театр поехал в гастрольную поездку по городам Европы. Не знаю какими соображениями руководствовался Грановский, не взяв в заграничное турне этот великолепный спектакль.

Гастроли проходили с огромным успехом. Макс Рейнгардт, Жан — Ришар Блок, Георгий Адамович и многие другие с восторгом писали о блестящих постановках Грановского, о четкой, отточенной работе всей труппы, о необыкновенном мастерстве и своеобразной творческой индивидуальности Михоэлса и Зускина. В Берлине была издана книга, посвященная Московскому Госету, в которой были собраны статьи крупнейших театральных критиков Запада о нашем театре.

Успех этот вызвал тревогу советских властей.

Мне удалось привезти несколько газетных вырезок, связанных с работой театра заграницей. Их подарила актриса нашего театра Рахель Именитова, за что я ей чрезвычайно признательна. А наш архив имел свою судьбу.

Вскоре после гибели отца, меня назначили директором музея его имени, который мы решили расположить в театре, в его кабинете и приемной. Все фотографии, хранившиеся дома, о существовании которых я и не подозревала, все рецензии, собранные мамой и тетей (папа рецензий никогда не хранил, никогда не дорожил газетной славой, и сколько я ни просила его присылать вырезки из гастрольных поездок, он клятвенно обещал, но присылать забывал); все стенограммы выступлений, которые мы предусмотрительно вытаскивали из его карманов и бросали в старый деревянный сундук — все это я стала переносить в театр, чтобы сконцентрировать в одном месте, создать настоящий музей, где будет жить его дух.

Театр недолго просуществовал без Михоэлса. В начале сорок девятого года, когда в газетах только начали появляться статьи о» безродных космополитах, внедрившихся в русскую культуру», я пришла, как обычно, в театр и увидела на дверях папиного кабинета огромный красный плакат с надписью» Агитпункт».

В первый момент я даже не поняла в чем дело и отправилась к директору.

— Неужели нет другого места для агитпункта? — наивно спросила я.

— Потребовали именно кабинет Соломона Михайловича, — уклончиво ответил он.

— А где архив?

— Все материалы мы отправили в Бахрушинский музей. Я задохнулась от неожиданности и негодования. Как они могли? Без предупреждения, не сказав ни слова? Оправившись от первого шока, я бросилась обратно в кабинет посмотреть, осталось ли там что?нибудь.

Некоторые фотографии еще были на месте. С этого дня я являлась на работу лишь для того, чтобы унести, спасти оставшиеся фотографии. (Кроме фотографий я уже ничего там не обнаружила — ни стенограмм, ни рецензий.) Я приходила в театр, крутилась по кулисам, по залу, а затем, надев пальто, с независимым видом проскальзывала в кабинет, и, всунув несколько фотографий за пазуху, отправлялась домой. К этому времени мы уже были под наблюдением. Дома, на лестнице стояла парочка и тихо переговаривалась, но стоило нам выйти из квартиры, как парочка разделялась, и один оставался караулить на лестнице, а другой следовал за нами.

Каждый раз, выходя из театра, я не была уверена, что донесу свою ношу домой, да и дома оставлять снимки становилось небезопасно. Но кому я могла передать спасенные фотографии? Друзья сами были в опасности, их количество таяло на глазах. А за остальных нельзя было поручиться. Так прошло месяца три. Затем театр закрыли.

Много лет подряд я видела один и тот же сон, будто я блуждаю но опустевшим кулисам, прислушиваюсь к шороху шевелящихся от ветра старых афиш и, усевшись на ступеньки, ведущие на сцену, плачу, плачу, плачу…

Но наяву я тогда не плакала.

Прошло четыре года. Слежка за нами не прекращалась, а скорее усиливалась. 13 января 1953 года, в пятую годовщину со дня папиной гибели, меня разбудил телефонный звонок. Ася просила меня немедленно спуститься к ней.

— Теперь уже никогда не забудут этот день, — сказала она, протягивая мне» Правду».

В сообщении ТАСС говорилось, что с помощью некоей Лидии Тимащук разоблачена целая группа врачей — убийц. Почетная роль главного убийцы была предоставлена моему дяде Мирону Семеновичу Вовси — в недавнем прошлом главному терапевту Красной Армии, выдающемуся врачу и диагносту. А мой отец — «буржуазный националист и агент Джойнта» Михоэлс, как выяснилось из сообщения ТАСС, передавал дяде указания этого самого Джойнта, кого следует убить из членов правительства.

Через две недели после этого сообщения, у нас дома состоялся обыск, длившийся около суток, после чего дома не осталось ни одной бумажки.

— Вы знаете, что это такое? — грозно спросил нас с сестрой гебешник, суя под нос книгу Ленина» Еврейский вопрос в России».

— А что, Ленина тоже держать запрещается? — изумились мы.

— Это националистическая литература!

И он отложил книгу к конфискуемым бумагам. Среди» опасных» документов были, кстати, рисунки моей семилетней дочери.

Когда они, наконец, отбыли, дом выглядел как после погрома. Правда, обшаривая полки, стены и антресоли, они вежливо просили подложить на стул, на который влезали, «газетку, чтоб не запачкать». Но это, видимо, полагалось по инструкции.

Спустя некоторое время мы узнали, что в Бахрушинском музее был пожар. Но он коснулся, странным образом, только трех архивов — Мейерхольда, Таирова и Михоэлса. Архивы Большого, МХАТа и других театров благонамеренно покоились на своих местах и счастливо избежали этой участи.

Лишь в 1956 году, когда меня пригласили в Бахрушинский музей разобраться в уцелевшем материале, я увидела результаты этого пожарища. В подвале, на полу валялись обгоревшие и ссохшиеся фото. Ни рукописей, ни рецензий спасти не удалось. Обгоревшие снимки, которые мне удалось оттуда забрать, я привезла с собой в Израиль.