Исповедь разведчика, или Двадцать лет спустя…
Исповедь разведчика, или Двадцать лет спустя…
Впервые я, как и подавляющее большинство моих соотечественников, узнал о Джордже Блейке в 1970 году из публикации в «Известиях», в которой подробно рассказывалось о его поистине фантастической жизни — участник голландского Сопротивления, офицер королевских военно-морских сил Великобритании, преуспевающий сотрудник британской разведслужбы (СИС) и, наконец, — агент КГБ, отмеченный орденами Ленина, Боевого Красного Знамени и многими другими наградами СССР. Но, пожалуй, самым поразительным был его сенсационный побег в октябре 1966 года из лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрабс, где он отбывал отмеренные ему английской Фемидой 42 года заключения.
Менее всего мог я тогда предположить, что судьба сведет нас в стенах ИМЭМО АН СССР, где я долгое время работал, и что мне доведется по просьбе Джорджа написать о книге его воспоминаний. Кстати, о предстоящей публикации мемуаров Блейка было объявлено тогда же, в 1970 году, «Известиями». Обещанного, говорят, три года ждут. На этот раз ожидание затянулось на два десятилетия. В конечном счете книга Блейка от этого лишь выиграла. Истекшие годы позволили автору существенно обогатить фактический материал, уточнить свои позиции, а быть может, в чем-то и пересмотреть их. Выход книги Блейка в настоящем виде стал возможен лишь в условиях духовного обновления нашей страны, гражданином которой он является без малого четверть века. Опубликуй Блейк свои воспоминания тогда, в годы застоя и ожесточенной конфронтации между Востоком и Западом, мы многого бы так и не узнали. Да и сам автор, думаю, не испытал бы удовлетворения, потому что вынужден был бы искусственно подгонять свою сложную жизнь под жестко заданную схему — заданную даже не «товарищами» (так Джордж называет своих коллег из КГБ), а самой обстановкой «холодной войны» с ее безжалостными, антигуманными законами.
Воспитанные на умело культивируемой романтизации жизни разведчиков, мы долго не могли понять, что Рихард Зорге, Шандор Радо, Ким Филби, Джордж Блейк и многие другие не только герои, но и жертвы «холодной войны», начавшейся еще за тридцать лет до знаменитой фултонской речи Черчилля. Кому-то из них повезло больше (Филби), кому-то меньше (Леопольд Треппер), кому-то совсем не повезло (Зорге), но, в сущности, все они — люди с изломанными судьбами, заслуживающие скорее сострадания, чем восхищения, особенно те прежде вполне благополучные иностранцы, кто по различным причинам связал свою судьбу с нашей нелегкой судьбой.
Будущие историки «холодной войны» не смогут обойтись без важных свидетельств активных ее участников из числа бойцов «невидимого фронта» с той и другой стороны. Эти свидетельства тем более важны, что они весьма редки. Бессмысленно резонерствовать о безнравственности разведки и контрразведки, являющихся непременными атрибутами любого государства на протяжении многих столетий. Спецслужбы не более и не менее безнравственны, чем использующая их государственная власть. Они таковы, какова эта самая власть, будь то СД в гитлеровской Германии или БНД времен Аденауэра, НКВД при сталинщине или КГБ эпохи Брежнева, ЦРУ — ФБР в разгул маккартизма в США или британская СИС в годы «холодной войны»…
И все же нравственную сторону дела нельзя игнорировать. Книги бывших разведчиков интересны не только уникальным фактическим материалом по истории «холодной войны»; они незаменимы и как свидетельства морали, господствовавшей в ту печальной памяти эпоху, нравов самих спецслужб.
Известно, что мемуары — и здесь почти не бывает исключений — пишутся прежде всего для оправдания своей жизни в глазах современников и потомков. Отсюда и весьма осторожное отношение историков к мемуарным источникам, нуждающимся в строгой проверке. По понятным причинам воспоминания разведчиков (или контрразведчиков) труднее поддаются проверке, чем, скажем, мемуары ушедших на покой государственных деятелей. Но что всякому мемуаристу трудно скрыть, так это свой нравственный, человеческий облик. Читая, например, воспоминания Кима Филби, невольно чувствуешь мотив некоторого самолюбования автора, не скрывающего, или неумело скрывающего, свою гордость за то, как долго и успешно он дурачил своих коллег по СИС. Я не был лично знаком с Филби, но убежден, что всякая книга, тем более мемуарного характера, несет на себе отпечаток личности автора.
Это в полной мере относится и к воспоминаниям Джорджа Блейка, проникнутым скорее грустной иронией по отношению к самому себе и прожитой жизни. Перед читателем предстает много повидавший и много переживший человек, любящий как бы в шутку повторять: «Не стоит принимать все слишком серьезно». Именно так он обычно пытается успокоить кого-то из друзей, оказавшихся в трудной ситуации. Кто знает, может быть, в этом житейском убеждении содержится ключ к разгадке нелегкой судьбы самого Джорджа Блейка?
Не являясь специалистом в области «тайной войны», не берусь профессионально судить об этой стороне деятельности Блейка, отмеченной, как я уже говорил, многими высшими государственными наградами СССР. Об этом с большим знанием дела могли бы рассказать соратники и коллеги Блейка из КГБ.
Догадываюсь, правда, что самыми уязвимыми местами в исповеди Дж. Блейка могут показаться те, где он объясняет причины и мотивы своего перехода на «нашу» сторону в начале 50-х годов. В самом деле, жил человек тридцать лет антикоммунистом, даже активно боролся с этим самым коммунизмом, и вдруг в одночасье на него снизошла марксистско-ленинская благодать, круто переменившая всю его жизнь.
Что тут скажешь? Легче всего заподозрить автора в неискренности. Вот если бы марксово учение осенило Блейка на студенческой скамье, как это случилось с Филби или Маклейном, тогда, мол, другое дело… Гораздо более вероятной коллегам Блейка из СИС после его разоблачения представлялась версия о насильственной его перевербовке под угрозой смерти. Ему прямо предлагали принять эту версию и держаться ее на суде, что сулило снижение срока заключения до разумного предела. Блейк не ухватился за брошенную ему соломинку и тем самым добровольно навлек на себя невиданный в новой истории Англии приговор — 42 года тюремного заключения. Что это — безумие, упрямство или то и другое вместе?
Думаю, ни то, ни другое. Скорее, чувство элементарного достоинства и самоуважения. Вдумаемся еще раз: провозглашение на суде своих коммунистических убеждений гарантировало Блейку дополнительно долгие годы заключения. И все же он пошел на это, заставив даже противников уважать себя.
Конечно, не следует упрощать такие сложные вопросы, как смена мировоззрения или вероисповедания. Наверное, и мемуары Блейка дают основания так думать, это происходит исподволь, быть может, не всегда вполне осознанно для самого человека. Но вот наступает какой-то критический момент, и человек решительно отказывается от прежних убеждений во имя новой веры. И да простит мне читатель одно сравнение, но напомню, что Федор Михайлович Достоевский пересмотрел свои революционно-демократические воззрения под непосредственным воздействием процедуры смертной казни, устроенной, но в последний момент отмененной над ним и другими петрашевцами 23 декабря 1849 г. И пусть кто-нибудь докажет мне, что это было не так.
Или другой пример. Мы знаем множество случаев, когда в годы Великой Отечественной войны накануне боя, где они вполне могли погибнуть, беспартийные вступали в ряды ВКП(б). Меньше известны другие, далеко не единичные случаи внезапного обращения на той же войне отчаянных безбожников к Христу и его учению. Кто знает, сколько офицеров и солдат в 1945 году сменили свои мундиры на рясы священников и даже монахов? Те же примеры нам дала несчастная афганская война…
Один из моих давних друзей сел на шесть лет при незабвенном Леониде Ильиче как неистовый марксист-ленинец и, достойно пройдя от звонка до звонка мордовские лагеря и Владимирский централ, вернулся смиренным христианином, каковым и остается вот уже полтора десятилетия. Нам, более или менее благополучно проживающим свой век, трудно понять, что происходит в душе и сознании человека, попавшего в экстремальные условия, но это непонимание еще не основание для неуважительного отношения к сделанному человеком выбору, каким бы он ни был.
Джордж Блейк сменил веру тоже в смертельно-критический момент своей жизни и, наскольку я могу судить, до сих пор не раскаивается в сделанном выборе. Это тем более важно подчеркнуть, что за спиной у Блейка уже более чем двадцатилетний опыт советской действительности. Не имея ничего общего ни с апологетами «развитого социализма», ни с фанатами необольшевизма, он исповедует гуманный социализм, продолжая убежденно говорить о коммунистической природе изначального христианства. Его последовательность и убежденность не могут не вызывать уважения.
Так или иначе, но объяснение Блейком обстоятельств его перехода к нам внушает доверие. Во всяком случае, никто на Западе, насколько я могу судить, не предложил более убедительной версии.
Оставляя в стороне вопросы, относящиеся к ведомству госбезопасности, ограничусь лишь некоторыми дополнениями к жизни Блейка в СССР и его работе в ИМЭМО, где мы познакомились и подружились.
Надо сказать, что «товарищи» поступили очень гуманно, разомкнув круг фактической изоляции Блейка в СССР после его побега из лондонской тюрьмы и приезда в Москву. Наверное, в его тогдашнем положении главным для успешного вживания в новую почву (а может быть, и самого выживания?) было чисто человеческое, а не только узкопрофессиональное общение. Это желанное человеческое общение Джордж обрел в ИМЭМО, оказавшись в обществе дружелюбно встретивших его научных работников. Там, кстати, работал и Дональд Маклейн, ставший старшим другом и наставником Джорджа в новой, советской жизни. Блейку по-настоящему повезло, что он оказался именно в ИМЭМО — одном из немногих в то застойное время островков относительного свободомыслия. Еще в 60-х годах там удалось собрать наших лучших политологов и экономистов-международников. Институт переживал пору расцвета, не ведая, что в 1982 году подвергнется идеологическому погрому, нанесшему ему тяжелый урон. Но тогда, в 1974 году, когда Блейк появился в институте, до всех этих потрясений было еще далеко.
Помню первоначальное смущение бывалого разведчика в связи с предстоявшей ему новой, неведомой для него работой, его тщетные попытки казаться незаметным в нашей среде. Увы, его старания не увенчались успехом, и дело было не только в сильном акценте, с которым новоиспеченный научный работник Георгий Иванович Бехтер (именно под этим именем он появился в ИМЭМО) говорил по-русски. В еще большей степени его подводили голландско-британская школа воспитания, присущие Блейку такт, вежливость, предупредительность, неизменная доброжелательность ко всем без исключения, наконец, мягкость в самых ожесточенных спорах, постоянно возникавших в нашей, считающейся вполне интеллигентной, среде, где тем не менее не всегда выбирали выражения. Блейка особенно отличало напрочь забытое у нас за последние десятилетия рыцарское отношение к женщине, что, разумеется, снискало Джорджу единодушную симпатию (если не сказать больше) многочисленных сотрудниц ИМЭМО. Каждый раз накануне Дня Победы, а также 11 ноября (его день рождения) Блейк покидает институт с охапками цветов, подаренных друзьями и коллегами.
Одним словом, он сразу же вписался в наш коллектив. Вписался до такой степени, что какой-то профсоюзный умник доверил Блейку «святая святых» — распределение продовольственных заказов. Поистине что-то сюрреалистическое было в том, как еженедельно озабоченный super spy по нескольку раз пересчитывал плохо ощипанных «синих птиц» и прочие «деликатесы», достававшиеся нашей научной братии от щедрот советской торговли. Как правило, что-то у него не сходилось, и тогда Блейк втайне от всех доплачивал из своего кармана в профсоюзную кассу недостачу, проистекавшую из-за царившей в этом деле общей неразберихи. Сам крайне редко бравший заказы, Джордж мужественно нес свою нелегкую вахту до того поистине счастливого для него дня, когда новый профорг, осознав с нашей помощью всю нелепость подобной ситуации, освободил Блейка от этой повинности. Впрочем, Георгий Иванович никогда не роптал. Думаю даже, что он совершенно искренне хотел разделить нашу жизнь во всех ее проявлениях. Так или иначе, но приход в ИМЭМО безусловно был благом для Блейка, обретшего новых друзей в новой для него среде.
Трудности поначалу были с профессиональной адаптацией вчерашнего разведчика, с его становлением как политолога. После некоторых колебаний Джордж остановил свой выбор на изучении проблем Ближнего и Среднего Востока. В короткий срок он стал одним из ведущих экспертов ИМЭМО по ближневосточным делам. Проблема была лишь с публикацией его статей и других материалов. Редакторы застойных лет всякий раз вставали в тупик от его непривычной манеры изложения. Русским языком Блейк худо-бедно овладел, но вот птичий язык советской печати оказался ему не по силам. Редакторы безжалостно вымарывали из статей Блейка все указания на соответствующие места из Священного Писания или Корана, которые он считал важными для понимания происходящего на Ближнем Востоке.
Долгое время не придавали должного значения призывам Блейка учитывать в исследованиях важный фактор конфессиональных различий и оттенков внутри арабо-мусульманского мира. Блейк не склонен был, в отличие от некоторых наших ближневосточников, идентифицировать политику США и Израиля в этом регионе. С первого дня советского военного вмешательства в Афганистане он не одобрял эту безумную акцию, хорошо представляя себе все ее пагубные международно-политические последствия. Разумеется, в открытой печати он не мог в те годы излагать свою точку зрения, но в закрытых материалах, адресованных в «инстанции», Блейк, как и некоторые другие наиболее смелые политологи ИМЭМО, в той или иной форме высказывал свои соображения.
К сожалению, в силу разных обстоятельств Блейк не реализовал в полной мере свои возможности и не создал капитальное исследование по проблемам Ближнего Востока, хотя он, безусловно, является одним из наиболее авторитетных специалистов в этой области. Зато он нашел себя в новом, очень интересном издании, делающем честь ИМЭМО, — я имею в виду ежегодник «Разоружение и безопасность», постоянным автором и англоязычным редактором которого является Джордж Блейк.
Говоря о нелегкой судьбе Блейка, я всячески старался избегать слова «везение», считая его по меньшей мере бестактным в данном случае. И все же, думаю, без этого слова не обойтись, это означало бы сказать не всю правду. В многотрудной жизни Блейка везение играло не последнюю роль. Ему повезло, что он избежал встречи с гестапо в 1940—1942 годах как участник голландского Сопротивления; повезло, что в 1953 году выжил в северокорейском лагере, а в 1966-м благополучно бежал из тюрьмы Уормвуд-Скрабс; повезло, что нашел убежище в СССР не в 30—40-х, а в 60-х годах; повезло, наконец, что нашел в себе силы вписаться в нашу нелегкую жизнь (это редко кому удавалось из иностранцев-коллег Блейка), стать полноправным гражданином нашей многострадальной Родины. Впрочем, во всех этих везениях очевиден огромный личный вклад самого Блейка — человека удивительной стойкости и жизнелюбия, что не мешает ему философски-иронично оценивать прожитую жизнь.
Позволю себе оставить за скобками жизненные потери Джорджа — они столь же очевидны, сколь и невозвратимы. О них, как и о многом другом, советский читатель узнал из захватывающе интересной, честной и немного грустной исповеди старого разведчика.
Петр ЧЕРКАСОВ,
доктор исторических наук