Глава пятая

Глава пятая

Через неделю после Дня победы я уехал в Голландию, чтобы стать сотрудником новой резидентуры СИС в Гааге. Со мной были три секретарши, которые надели что-то вроде полувоенной формы, чтобы не привлекать к себе внимания в освобожденной Европе, походившей тогда на большой военный лагерь. Мы взяли с собой множество бумаг, запас еды и путешествовали на корабле, принадлежавшем флотилии СИС. Прекрасным весенним утром мы подплывали к Роттердаму, я снова был в Голландии, сбросившей гнет оккупации.

В Роттердам мы прибыли во второй половине дня, и, как только пришвартовались, я сошел на берег и поспешил узнать, что стало с моей тетей. Она жила довольно далеко от порта, а транспорта не было. Отзывчивый рабочий, которому я объяснил ситуацию, одолжил мне велосипед. Обода у него были деревянные, и поездка до дома, где я был в последний раз на похоронах бабушки, отняла у меня довольно много времени. Я позвонил, и тетя открыла дверь. Она очень похудела, но в общем выглядела неплохо. Сначала были слезы радости, а потом мы разговаривали до глубокой ночи, когда пришло время возвращаться на корабль. В следующий раз я уже приехал на реквизированной машине и привез довольно много еды — тетя очень нуждалась в продуктах после минувшей голодной зимы.

Резидентура разместилась в двух больших виллах в Вассенааре — фешенебельном и зеленом районе Гааги. Большая из них принадлежала богатому голландскому нацисту, который за две недели до нашего приезда был посажен в тюрьму, где ожидал суда за военные преступления. Эта вилла использовалась как жилье для персонала отдела, во второй располагался офис. На следующий после приезда день я уже приступил к своим новым обязанностям. С помощью секретарши мне следовало просмотреть все досье, чтобы дополнить нашими агентами список награждаемых разными британскими орденами и медалями. Тогда работа состояла в том, чтобы закончить все дела военного времени и свернуть агентурную сеть. Надо было узнать о судьбе пропавших сотрудников, позаботиться о семьях погибших, реабилитировать выживших в тюрьмах и концлагерях, многим надо было помочь устроиться в мирной жизни и всех представить к наградам, некоторых — посмертно. Все это, конечно, делалось в тесном контакте с коллегами из голландской разведки, которая разместилась в большом доме неподалеку. Офицеры голландской разведки, которые работали в Лондоне, также были удостоены английских военных орденов, а сотрудников П-8 (включая меня самого) отметили за работу во время войны голландскими военными наградами.

Тем не менее я должен признать, что это первое мирное лето запомнилось не работой, которую мы делали, а как почти непрерывный круговорот вечеринок, выпивок и жизни на широкую ногу. Казалось, освобождение от опасности, страданий и лишений, унижений и работы на износ ударило всем в голову, да так, что люди потеряли всякое чувство меры и безрассудно кинулись развлекаться. А в первую очередь свобода повлияла на военных, которые контролировали в это время распределение продуктов и ценностей. Реквизированные машины, склады вина и бренди, накопленных разгромленным вермахтом на роскошных виллах, клубы, устроенные в наиболее дорогих ресторанах или в самых живописных загородных домиках, фешенебельные отели и праздничные сборища, хорошенькие девушки, дорвавшиеся до веселья после мрака оккупации, — все эти радости, которые раньше доставались только богачам, теперь стали доступными любому офицеру.

Я тоже оказался вовлеченным в водоворот удовольствий, буквально следуя словам известного церковного гимна: «Мир, плоть и сатана витали над тропой, которой я шел». К стыду своему, должен отметить, что мои крепкие религиозные убеждения, которые я тогда еще не растерял, никак не защищали от окружающей обстановки.

Впрочем, несмотря ни на что, вся работа по сворачиванию деятельности военной резидентуры СИС в Гааге в сентябре была закончена. Меня вновь отозвали в Лондон работать в П-8.

Это был период реорганизации и привыкания к новым условиям, к новому стилю и темпу и для СИС в целом, и для каждого ее сотрудника. Прошлое заканчивалось, будущее еще не наступило. Многие уходили, возвращаясь к довоенным занятиям и профессиям: одни — в Сити, другие — в адвокатуру, третьи — в школы и университеты. На всеобщих выборах в 1945 году, когда к власти пришли лейбористы, несколько бывших офицеров баллотировались в парламент. Полковник Кордо был избран от консерваторов Гримсби и стал постоянным спикером по вопросам разведки. Майор Симур вернулся к своей прежней должности представителя большой табачной компании в Голландии.

Между тем в высших эшелонах разведки внимательно изучали изменившуюся расстановку сил в послевоенном мире, и была выработана новая, более отвечающая требованиям времени структура СИС. Стало уже ясно, что главным объектом внимания будут Советский Союз, новые социалистические страны Восточной Европы и мировое коммунистическое движение.

До войны разведка была во многом похожа на клуб энтузиастов-любителей, которыми единолично руководил начальник. Он мог нанять и уволить сотрудника, платил так, как считал нужным, не сообразуясь ни с какими гражданскими правами и регламентациями. Новая СИС, которая появилась после большой послевоенной реорганизации, стала департаментом правительства со своим отделом кадров, табелью о рангах, регулярными повышениями по службе, ежегодными прибавками к жалованью и пенсиями. Многие старики качали головами, предсказывая, что все эти модные и бессмысленные бюрократические атрибуты сделают СИС слишком громоздкой, заорганизованной, неспособной к такой тонкой и деликатной работе, как шпионаж.

В начале 1946 года капитан Чайлд приехал в управление разведки с предложением, которое касалось меня. Ликвидировалась разведывательная часть ВМС. Во время войны она специализировалась на десантно-диверсионных операциях, захватывая на побережье вражеских «языков» и важные документы. Остатки части все еще размещались в Гамбурге, и капитан Чайлд предложил номинально назначить меня начальником части, что было бы удобным прикрытием для разведопераций в Германии. В Гамбурге уже была резидентура СИС, но как начальник РНФЮ (Королевской морской передовой разведывательной части) я был бы в более выгодном положении, разрабатывая некоторые операции, особенно связанные с морем.

Предложение было одобрено, и в марте того же года я отправился в Гамбург, чтобы принять дела у последнего настоящего командира части — капитана Уилера, который позже стал известным корреспондентом Би-би-си в Вашингтоне.

Часть располагалась на живописной вилле с садом, спускавшимся к Эльбе. Я получил во владение этот дом вместе с писарем, который блестяще говорил по-немецки, фургоном и водителем, а также большим запасом еды, сигарет и напитков, которые надо было использовать в оперативных целях.

Передо мной стояла довольно интересная задача. Сразу после сдачи немецкого флота в Киле наша часть занималась допросами командиров подводных лодок и старших офицеров флота. В течение двух войн немецкие подлодки представляли серьезную опасность для английских коммуникационных линий, борьба с ними была долгой и изнурительной, и британское морское командование смотрело на это военное подразделение, а особенно на асов-командиров, как на самых больших фанатиков и милитаристов из всех немцев. Тех, о ком знали или кого подозревали в совершении военных преступлений, мы отправляли в тюрьмы или лагеря ждать суда, остальных освобождали и демобилизовывали. По работе офицеры РНФЮ контактировали с большим количеством офицеров подлодок, и эти связи в будущем при желании могли быть использованы в разведывательных целях. Я должен был выявить наиболее многообещающие из контактов, для того чтобы найти людей, способных помочь мне организовать разведсеть в советской зоне Германии. Им предполагалось поручить сбор информации о советских вооруженных силах, а также политическом и экономическом развитии зоны. Считалось, что дух антикоммунизма и традиционная ненависть немецких военных к русским заставят их согласиться на сотрудничество, а подачки в виде еды, сигарет и выпивки довершат дело. Также я должен был заранее разузнать, не планируют ли фанатики из бывших офицеров подлодок каких-либо враждебных действий по отношению к британским оккупационным властям, — такая возможность, естественно, принималась во внимание в первые послевоенные годы.

Я с большим энтузиазмом взялся за дело и в короткий срок заимел широкие знакомства в немецких морских кругах. Это было не так трудно, как может показаться сначала, особенно если учесть, что у немцев не было ничего, а у нас было все — в руках англичан оказались средства, привилегии и даже закон в те дни, когда обладание парой тысяч сигарет уже сулило большие возможности.

К весне 1947 года мне удалось с помощью талантливых разведчиков из числа моих знакомых во флоте создать две разведсети в Восточной Германии, членами которых были бывшие офицеры флота и вермахта.

Проще всего в то время было заслать агентов в советскую зону через Берлин, где движение между восточным и западным секторами было свободным. Я переодевал агентов в форму британских морских офицеров, снабжал их проездными документами с фиктивными английскими именами и номерами частей и сам провозил их через контрольные посты в Хельмштедте и Берлине. Оттуда через границу восточного сектора они уже ехали в разные города советской зоны.

Относительно второй части моей работы мне пришлось доложить, что, по моему мнению, в немецких флотских кругах никто не готовил антибританских акций. Как и большинство немцев в это время, офицеры были слишком озабочены повседневными насущными проблемами. Больше того, мне кажется, они пришли к выводу, что всякое сопротивление — активное или пассивное — будет не просто бесполезным, но и принесет вред будущей Германии.

Как же я чувствовал себя, налаживая контакты с офицерами германских вооруженных сил, которых еще так недавно ненавидел? Ну, во-первых, я понимал, что они разгромлены и больше не смогут навредить чьим-либо интересам. В то же время они являлись ценным материалом, который можно было использовать в борьбе с коммунизмом и Советским Союзом, угрожавшим цивилизации и нашему образу жизни, — таков был общепринятый взгляд, который я в то время полностью разделял. И вообще это — проблема, с которой часто сталкиваются офицеры разведки. Ограничивая крут общения людьми высокого морального уровня и теми, кого уважаешь, многого в шпионаже не добьешься. Работать приходится с теми, кто есть на данный момент в распоряжении. Кроме того, на мой взгляд, неверно определять одни нации как изначально добродетельные и мужественные, а других считать генетически способными лишь на зло и трусость. Это относится к англичанам, голландцам или евреям, так же как к немцам, японцам или кому-либо другому. Нет наций, которые в своей истории никогда не совершали зверств, просто различен масштаб, все зависит от конкретных исторических обстоятельств, в которые попадает страна. И, думается мне, никто не может указать обвиняющим перстом на другого, а следует лишь смиренно склонить голову, говоря: «Все в руках Господних». Никто не знает, что будет завтра.

Жизнь в Гамбурге напоминала веселье первых месяцев после освобождения Голландии. Такие же большие виллы, реквизированные машины, роскошные отели и загородные клубы с французской кухней — но все это составляло лишь фон насыщенной работой жизни, заполненной встречами и деловыми завтраками, составлением отчетов и поездками в сопровождении новых агентов. Человек преисполнялся ощущением собственной значительности, однако все это не способствовало скромности и смирению. К тому же приходилось вести активную светскую жизнь. Штаб флота переехал в Гамбург, и это сулило жизнь, заполненную развлечениями и вечеринками. Чарлз Уилер перед отъездом познакомил меня со своими близкими друзьями, среди которых были представители верхушки немецкой аристократии. Война изрядно ухудшила их жизнь, и, уставшие от лишений, они были рады любому поводу поучаствовать в празднествах. Вечеринки часто длились до утра, там были красивые женщины и шампанское, праздники отмечались в роскошных залах с высокими потолками, обставленных антикварной мебелью, а со старинных портретов смотрели предки с прославленными именами. Спиртное, конечно, лилось рекой. Правда, это никогда не составляло для меня серьезной проблемы — к счастью, мой организм отвергает алкоголь, я не люблю ни виски, ни джин, ни водку, ни бренди, хотя иногда с удовольствием выпиваю бокал вина. В тех редких случаях, когда я напивался, за сомнительное удовольствие приходилось назавтра расплачиваться таким отвратительным самочувствием, что я старался избегать повторений. Так что причина моей воздержанности не в добродетелях, а лишь в природе, иначе бы я тогда непременно спился.

Признаюсь, в какой-то степени мне очень импонировала описанная только что жизнь, но одна из сторон моего характера, я называю ее кальвинистской, гневно осуждала подобное существование, считая его распутным. Внутренняя борьба имела одно серьезное последствие: я понял, что больше не хочу стать священником, потому что, боюсь, уже не смог бы жить добродетельной жизнью, как это предписывает служение Богу. Поэтому я оставил все мысли о поступлении в теологический колледж после возвращения к гражданской жизни, а когда мне чуть позже предложили постоянно работать в СИС, я без особых колебаний согласился. Я находил работу разведчика очень интересной, мне нравилось путешествовать, а мысль о том, что, может быть, придется служить в далеких и неизвестных странах, не только не пугала, но привлекала меня. К тому же, отказавшись от идеи церковной карьеры, я и не представлял себе каких-либо других определенных жизненных перспектив. Капитан Чайлд, который демобилизовался из флота, начал создавать собственную фирму, организовывающую туристические круизы по Рейну и голландским рекам, и предложил стать его помощником. Мамин друг, владелец большого дома моделей, предложил мне работу администратора. Ни тот, ни другой проекты не вдохновляли меня, да к тому же я знал, что мало способен к бизнесу.

После того как я стал кадровым офицером разведки, руководство предложило мне поучиться на курсах русского языка для офицеров вооруженных сил, которые открылись при Кембриджском университете. Идея мне понравилась, и я сразу согласился.

Занятия, как и учебный год в университете, должны были начинаться в октябре, и я ненадолго вернулся в Гамбург, чтобы передать дела и своих агентов сотрудникам тамошней резидентуры СИС.

В Кембридже офицеры, зачисленные на курсы, были включены в обычный университетский порядок — жили как школяры последнего курса, были приписаны к разным колледжам — я, например, к Даунингу из-за его морских связей; мы слушали лекции на славянском факультете, и, кроме того, нас натаскивали по некоторым специфическим вопросам.

Славянский факультет в те годы возглавляла доктор Элизабет Хилл, которая воспитала несколько поколений славистов и много сделала для развития обучения русскому языку в Англии. Сильная личность, она использовала нетрадиционные подходы, обожала свой предмет и, главное, умела заинтересовать своих учеников. Мне посчастливилось, что она руководила моей группой. Доктор Хилл происходила из древнего рода английских купцов Санкт-Петербурга, мать ее была русской, и сама она выглядела очень русской — коренастая, с крупными чертами лица и волосами, собранными сзади в пучок. На своих занятиях ей удавалось заразить студентов (и, естественно, меня) своей любовью ко всему русскому. Я отделяю в данном случае русское от советского, потому что наша преподавательница мало жила при советской власти. Она была убежденной православной христианкой и иногда возила своих любимых учеников на машине в Лондон послушать службу в тамошнем православном храме. Мы не только изучали язык, но и слушали лекции по русской истории и литературе. Уже в рождественские каникулы я попробовал прочесть свою первую русскую книгу — «Анну Каренину» Толстого. Не скажу, что понял каждое слово, но с помощью словаря мне удавалось с интересом следить за развитием сюжета. Когда я закончил роман, у меня появилось чувство настоящей победы, и я сразу взялся за «Воскресение».

Вспоминая дни, проведенные в Кембридже, я теперь понимаю, что они были переломными — мне открылись новые горизонты, я получил ключ к удивительным богатствам русской литературы, стал уже немного понимать русских людей, заинтересовался и полюбил их обычаи и традиции. До Кембриджа я не делал никакой разницы между Россией и СССР, считал русских людей полуварварами, угнетенными жестокой и сильной диктатурой, которая безжалостно преследовала всех христиан. Во время войны я, конечно, смотрел на СССР с надеждой, восхищался боевым духом русских и приветствовал их победы, понимая, что сражения на Восточном фронте будут иметь решающее значение для исхода всей войны. Но и эти чувства, смешанные со страхом и отвращением к коммунизму, были лишены какой-либо любви к русским. Подобное отношение, которое, думаю, я разделял со многими, лучше всего можно проиллюстрировать анекдотом, который ходил в Голландии во время советского контрнаступления зимой 1942 года. Будто бы в это время на нидерландско-немецкой границе был установлен плакат: «Стой, Тимошенко! Здесь начинается Голландия». Другими словами — Советы могли сделать с немцами все, что захотят, но их присутствие в Голландии не приветствовалось.

Теперь под влиянием чтения и вдохновенных уроков доктора Хилл многое изменилось. Мой растущий интерес ко всему русскому превратился в настоящую любовь, я восхищался русскими людьми, их великодушием и щедростью, мужеством в борьбе против завоевателей с Востока и Запада и многовековой тирании собственных правителей, их удивительным долготерпением и выносливостью. Я тогда не мог и вообразить, что жизнь предоставит мне возможность проверить самому все эти свойства русских.

Первый семестр в Кембридже я жил в городе, но скоро понял, что здесь очень трудно серьезно работать. Мои сокурсники все были офицерами армии, флота или ВВС. В большинстве люди веселые, они не изменяли привычкам военного братства. С некоторыми вместе жили жены, и все время что-нибудь происходило. Гости вваливались без приглашения или зазывали к себе в комнату на чашку чая. На улице непременно встречался кто-нибудь из знакомых, предлагавший заглянуть в кафе или кабачок. Я понял, что так не продвинусь далеко в изучении русского. Случайно я услышал об одной пожилой даме, вдове викария, которая жила в большом доме в Мэддингли, в пяти милях от Кембриджа, она искала постояльца не столько ради денег, сколько из-за того, чтобы не быть все время одной в пустой вилле. Я съездил к ней, и она согласилась сдать мне спальню и гостиную за весьма скромную плату, куда входил и стол, который я делил с вдовой. Она хорошо готовила, а я был благодарным жильцом, и это побуждало ее особенно стараться. Два последних семестра я прожил в комфорте и мог сосредоточиться на учебе, меня никто не отвлекал. В Кембридж я ездил только на лекции, а тот, кто хотел меня изредка видеть, должен был прокатиться в Мэддингли на велосипеде.

Учиться в Кембридже я считал большой привилегией. Я полюбил этот город, его старые дома и церкви, узенькие улочки и атмосферу средневековья. Особенно мне нравилось посещать вечернюю службу в часовне Кингз-колледжа. Обычно я оставался и после мессы, когда свечи гасили, но орган продолжал играть. Сидя в темноте, я чувствовал, как все мое существо растворяется в музыке.

Хотя я и продолжал регулярно посещать церковь, в моих убеждениях произошли важные изменения. В той религиозной системе, к которой я принадлежал, центральное место занимала теория о предопределении, и я много думал о ней. Мне было нетрудно принять ее, потому что она не противоречила моему пониманию Бога как Творца неба и земли, Всесильного и Всезнающего Повелителя Вселенной, без воли которого ни одна малая птица не упадет на землю, а у нас же и волосы на голове все сочтены (Евангелие от Матфея, гл. 10, стихи 29-30). В этой системе не было места для случая или катастрофы и еще меньше — для свободной воли человека. Вселенная, начиная с небесных светил и кончая каждой молекулой, находится во власти Высшей Воли и управляется Высшим Разумом. Если представить, что человеческие существа, обладающие свободой воли, могут вмешаться и изменить планы Всевышнего по своей прихоти, то, мне кажется, разрушается сама идея Бога. Свободная воля лишает Всевышнего его безграничного превосходства, безбрежного знания, несокрушимой мудрости, полной независимости и вечной неизменности, выводя некоторые вещи из божественного провидения, к примеру, всю историю человечества, которая состоит из бесконечного количества поступков людей, по-видимому, проявляющих свою «свободную волю». Мало кто из верующих с этим согласится.

Но если все предопределено Богом, происходящее — правильно и по-другому быть не может, то, следовательно, доказывал я, и то, что мы называем добром, и то, что считаем злом, идет от Бога и является обязательными элементами бытия. Зло и добро, казалось мне, понятия, касающиеся только отношений между людьми и обществами, теряют свой смысл, когда их относишь к Всевышнему. Взять хотя бы землетрясения и природные катастрофы, неизлечимые болезни и детей, родившихся умственно отсталыми. Но даже там, где поработал человек, мы видим руку Господа. Все верующие — исповедующие предопределение или свободную волю — принимают то, что наши рождения и смерти в руке Божией. Но если заранее намечены время, место и обстоятельства рождения, мужчина и женщина, которые становятся нашими родителями, то должны быть предопределены и все обстоятельства, которые сопровождают зачатие, независимо от того, законное ли это соитие или распутная связь. Если смерть, ее время, место и вид запланированы Богом, то, следовательно, если я убит — Он направлял руку убийцы; если погиб в катастрофе — Он руководил несчастьем, а если умер в страданиях в больнице — Он послал мне болезнь. Это те факты, от которых мы не можем уйти. Часто возражают, что такой взгляд на человечество превращает живое существо в робота, лишая самого звания человека. Но что, я спрашиваю, унизительного быть роботом, которым управляет не другой человек, а Всевышний, Творец неба и земли, Повелитель Вселенной?

Нет смысла приписывать все напасти сатане. Если он существует, то в конечном счете как орудие Божие, которому дана власть творить зло, власть, которую он употребляет с ведома Господа, и Он знает, как тот распорядится этой властью.

Но если все зависит от воли Бога, следовательно, Он, сотворив каждого человека именно таким, как тот есть, с его добродетелями и грехами, дает одним добродетелей больше, другим — меньше в соответствии с одному ему известными целями. Как говорил святой апостол Павел, «ибо Он говорит Моисею: „кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею“.

Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего.

Ибо Писание говорит фараону: «для того самого Я и поставил тебя, чтобы показать над тобою силу Мою, и чтобы проповедано было имя Мое по всей земле».

Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает.

Ты скажешь мне: «за что же еще обвиняет? ибо кто противостанет воле Его?»

А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему[3]: «зачем ты меня так сделал?»

Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?».[4]

Истинность этих притчей подтверждалась, как мне казалось, жизнью, всем, что я видел вокруг себя. Но если это так — а я верил, что это так, — тогда нет греха в глазах Бога (оставляя в стороне первородный), грех — столь же необходимый элемент в системе, как и добродетель. Следовательно, Он, будучи справедливым, не может требовать от нас ответственности и наказывать за грехи, которые Сам предопределил. И справедливо ли обрекать существо на вечные муки за зло, которое оно не совершало? Бог не может этого желать. Но раз нет греха и нет наказания, то и нет нужды в искуплении и очищении через жертву Христову. Стал бы Господь играть в сложную игру с самим собой, насадив в человечестве грехи и заставив служить их своим вечным целям, а потом счел необходимым прийти в мир и искупить эти грехи распятием? Это, на мой взгляд, маловероятно, тем более что человек, восприняв Христа, остался таким же грешным, как и был. Если бы Бог действительно побывал таким образом среди людей, жизнь изменилась бы.

Я шел к неизбежному выводу и как бы не хотел этого, но стал перед ним: Христос не был Богом, своей жертвой Он не искупил наши грехи, и, конечно, в искуплении не было необходимости. Придя к такому заключению, я понял, что больше не верю в главную доктрину христианства. Я продолжал почитать и восхищаться личностью Христа — человека, возможно, самого совершенного из людей и пример для подражания, но все же человека. Я понял, что доказал себе несостоятельность христианства и больше не могу считать себя христианином.

Не уверен, есть ли какой-нибудь термин, чтобы обозначить мою новую веру и убеждения. Некоторые считают, что я фаталист, а потому спрашивают: почему же я не воспринял тюремное заключение как рок и не сидел спокойно в Уормвуд-Скрабз. Я отвечаю так: наша реакция на события тоже предопределена, и судьба моя была действовать и организовать побег. Фатализм не в том, чтобы смиренно ждать, принимая случающееся как неизбежность. Фатализм выражается и в импульсах, которые побуждают к определенным поступкам. Поэтому я думаю, что есть оправдание тому, кто говорит: «Вы не можете наказать меня за грехи, потому что они заложены во мне и я не властен над ними».

Я закончил учебу с высшими отметками и, не дожидаясь традиционных майских соревнований, уехал из Кембриджа сразу после экзаменов, чтобы вместе с сокурсником-моряком провести три недели в доме русских иммигрантов, живших в деревушке под Дублином. В те годы не было программ по обмену, позволявших англичанам поучиться в России, а советским студентам — в университетах Великобритании. Если ты хотел попрактиковаться в разговорной речи, то надо было пожить некоторое время в русской семье в Англии или за рубежом. Нашим хозяином был князь, который зарабатывал на жизнь тем, что выращивал грибы, продавая их в дублинские рестораны, и тем, что принимал студентов-русистов. Его жена, высокая статная женщина, дочь последнего губернатора Польши, старалась, несмотря на все трудности, поддерживать видимость былого блеска. А это было непросто при их стесненных обстоятельствах. К примеру, невозможно было скрыть то, что диван в гостиной сделан из ящиков из-под овощей и обит ситцем. Я находил все это восхитительным. В гости к нашим хозяевам заглядывал старый казачий генерал с седыми бакенбардами; входя в комнату, он крестился на иконы в красном углу. Казалось, что мы находимся где-то в старой России.

Мы должны были говорить по-русски во время еды и всегда, когда общались с семьей. Сначала нам было трудно, но со временем становилось проще и проще. Основная польза «стажировки» кроме долгих прогулок по красивой ирландской сельской местности заключалась в том, что мы приобрели уверенность в себе, убедившись, что люди понимают наш разговорный русский, а мы в основном понимаем то, что говорят они.

Когда я вернулся в Лондон доложиться в управление разведки, мне сказали, что меня направляют в британское консульство в Урумчи, в Западном Китае, недалеко от границы с Советским Казахстаном, в качестве помощника тамошнего резидента СИС. Я был доволен назначением, хотя предпочел бы Афганистан — страну, в которой мечтал побывать всю жизнь и которая до нынешнего дня не потеряла для меня своей притягательности, несмотря на долгие годы жестокой войны. Через несколько недель по необъяснимым причинам назначение было изменено, и мне сообщили, что я поеду первым резидентом СИС в Сеул — столицу Южной Кореи. Если честно, перспектива поездки на Дальний Восток не вызывала у меня восторга, я никогда не испытывал интереса к культуре этого района, ни к китайской, ни к японской, меня гораздо больше влекло к исламскому миру. Впрочем, разочарование искупалось удовлетворением, ведь меня ставили во главе хоть и маленькой, но резидентуры. Кроме того, Корея считалась горячей точкой, где ожидалось много событий. Так что служба обещала быть интересной и ответственной. Вышло так, что я получил гораздо больше, чем ожидал.

До конца лета 1948 года я был приписан к дальневосточному управлению, чтобы познакомиться с ситуацией в Корее, задачами и проблемами, которые мне предстояло решать. Я прочитал кучу газет и поговорил с мистером Кермодом, бывшим генеральным консулом в Сеуле, который был дома в отпуске, он дал мне много ценных советов о жизни в городе и о том, какую одежду и снаряжение взять с собой. Среди бумаг, которые мне дали прочитать, попалась и маленькая книжка о марксизме, подготовленная IX отделом, который в СИС занимался вопросами коммунизма. Она называлась «Теория и практика коммунизма» и ставила своей целью познакомить офицеров разведки с главными идеями Маркса (по принципу «знай своего врага»). Ее автором был Кэрью Хант — главный теоретик марксизма в СИС, его работы на эту тему хорошо известны и широкой публике. Брошюра специалиста, не пропагандистская, а информационная, объективно объясняла философские, политические и экономические основы марксизма, давала понять, почему это учение сохраняет притягательность для миллионов людей во всем мире.

Книга оказалась для меня откровением. До сих пор я очень мало читал о марксизме, и в основном нечто негативное. После «Теории и практики коммунизма» у меня осталось чувство, что теория коммунизма звучит убедительно, что ее объяснение истории имеет смысл, а цели кажутся в общем привлекательными и немногим отличаются от идеалов христианства, хотя и не схожи с ним методами достижения. Я спрашивал себя, так ли ужасен коммунизм, как его изображают.

В октябре я вылетел в Корею. Меня так торопились отправить, что не удалось проделать путешествие более длинным и интересным морским путем, который я бы предпочел, а пришлось лететь гидропланом, поэтому дорога до Японии заняла всего неделю. Ночи мы проводили на промежуточных аэродромах и на третий день прибыли в Каир. Когда пассажиров поместили в отель «Шеферд», я сразу попытался дозвониться тете, но ответа не было, сколько я ни набирал номер. Тогда я поехал на такси. Дверь открыл дворецкий Ахмед, но все остальное печально изменилось. Дядя и две тети жили теперь одни и очень стесненно. После образования государства Израиль прежняя гармония между еврейской общиной и арабами разрушилась. Как евреи, они стали объектом различных унижений и ограничений: телефон у них выключили, и дяде стало трудно вести свой бизнес. Кузен Анри попал в тюрьму как коммунист, а кузен Рауль жил за границей. Все это отразилось и на здоровье дяди и тети. Они были рады меня видеть после долгих военных лет, нам многое хотелось поведать друг другу, но это была печальная встреча. Я уехал в полночь, потому что самолет вылетал рано утром. С тяжелым сердцем я простился с этими пожилыми и одинокими людьми, которые так много для меня сделали. Больше я никогда их не видел. Мне рассказали, что они вскоре умерли один за другим еще до моего возвращения из Кореи.

По приезде в Сеул я прежде всего явился в генеральное консульство. Оно располагалось в двух домах в викторианском стиле, одном побольше, другом поменьше, окруженных большим садом, бывшим когда-то частью парка вокруг императорского дворца. Большой дом занимал генеральный консул Вивиан Холт, который через несколько месяцев, когда Великобритания признала Корейскую республику, стал там полномочным посланником. В меньшем доме первый этаж занимала канцелярия, на втором была квартира мистера Фейтфула. Он был холост и любезно предоставил мне комнату, пока я не подыщу собственное жилье. Через несколько недель ко мне присоединился Норман Оуэн, мой помощник, он был женат, но оставил жену и ребенка в Англии. К тому времени я уже нанял большой дом в японском стиле в деловой части города, там мы с Норманом и поселились. Позже я пригласил занять две свободные комнаты нового французского вице-консула Жана Мидмора, который никак не мог найти себе пристанище. Он внес в нашу жизнь дух веселья и праздника.

На уик-энды мы часто устраивали пикники, выезжали; на «джипах», единственном приемлемом для Кореи виде транспорта, и останавливались в каком-нибудь живописном: уголке. Обычно мы выбирали место возле развалин старого храма на берегу быстрого горного потока, вокруг вздымались в темно-голубое небо голые пики отвесных скал. Такие прогулки были особенно хороши осенью, когда природа и климат наиболее красивы и благоприятны. Яркие краски на фоне необыкновенно синего неба в совершенно прозрачном теплом воздухе… Вскоре моя прежняя неприязнь сменилась глубокой симпатией к этой красивой дикой стране и ее стойкому, независимому народу, что часто поначалу раздражает, но при более близком знакомстве обнаруживается неожиданное, а потому обезоруживающее обаяние корейцев.

Война неотвратимо наступила, хотя и не так скоро, как ожидалось. Вместо нескольких месяцев, которые, как я думал, даны мне, чтобы «окопаться» перед войной, в моем распоряжении оказалось целых полтора года. За это время я смог прекрасно познакомиться с корейской обстановкой и заложить основу будущей разведработы. Моей первой и главной задачей было раскинуть агентурную сеть в Советском Приморье, в первую очередь в районе Владивостока. Это оказалось непросто, если не сказать невозможно. Сеул был, конечно, ближайшей к Советскому Приморью точкой на карте, где была британская дипломатическая миссия, что, видимо, и оказалось решающим соображением, когда здесь открывали резидентуру СИС. Уже в самом начале работы я понял, что хотя, ориентируясь на птичий полет, я был очень близко от Владивостока, но в действительности никакого сообщения между ним и Сеулом не существовало. Не было ни торговых, ни каких-либо других связей, которые я мог бы использовать. В этих обстоятельствах я решил направить все усилия на максимальное расширение контактов среди корейского населения, готовясь ко второму заданию — организации станции радиоперехвата на тот случай, если коммунисты Севера займут всю страну. Я надеялся, что в ходе работы мне повезет и я случайно найду пути для выполнения главной задачи. То, что я знал русский язык, в этой ситуации оказалось совершенно бесполезным, гораздо лучше, если бы на моем месте был человек, говорящий по-корейски.

С тех пор, как в конце прошлого века Корею «открыли» иностранцы, здесь появилось множество разнообразных миссионеров — от римских католиков до Армии спасения. Протестантами среди них были в основном американцы или англичане, а католиками — французы или ирландцы. С годами они обратили в свою веру довольно много корейцев, и в стране существовала не одна христианская община. К территории британского консульства примыкал большой англиканский собор, построенный в промежутке между войнами. Англиканскую общину в Корее возглавляли епископ Купер, добрый старый человек, которому было далеко за семьдесят, и его главный викарий отец Хант, довольно полный и жизнерадостный человек лет пятидесяти. Оба они блюли обет безбрачия и принадлежали к ортодоксальной — «высокой» — церкви, чье единственное отличие от римских католиков состояло в том, что последние не считали Купера настоящим священником. Между консульством и собором существовали тесные соседские отношения, и я уже скоро был на дружеской ноге с отцом Хаитом, остроумным человеком и замечательным рассказчиком, у которого, впрочем, была «каша во, рту», он не отказывался выпить и отлично знал Корею.

По воскресеньям у меня вошло в привычку посещать службу в подземной часовне собора, куда приходили американские англикане из посольства, здесь не курили фимиам» и не становились на колени. На вечернюю службу я шел в американскую объединенную реформатскую церковь, где мог встречаться с миссионерами-сектантами. Может возникнуть вопрос: почему я, перестав быть христианином, продолжал посещать церковь? Было две причины. Во-первых, я привык к этому, а старые привычки отмирают тяжело; во-вторых, я надеялся, что это укрепит мои связи с миссионерами и я смогу познакомиться с корейцами, которые помогут мне в разведывательной работе. Так я подружился с несколькими семьями, среди которых были представитель Армии спасения Лорд и его жена, а также мистер и миссис Фергюсон из британского и зарубежного библейского общества. У нас с ними оказались общие проблемы — установить контакт с советскими войсками в Северной Корее, хотя и для разных целей. Библейское общество прислало им для распространения в советских войсках 10 тысяч экземпляров Библии. А уж как это сделать, когда между двумя Кореями не было никакой связи, осталось на усмотрение мистера Фергюсона. Наверное, люди, приславшие книги, для которых, кстати, оказалось непросто даже найти хранилище, мыслили так же, как те, кто направил меня в Южную Корею собирать данные о Дальнем Востоке.

Частью моих обязанностей как вице-консула была выдача виз в Гонконг, и это тоже позволило мне расширить круг знакомств, особенно среди корейских бизнесменов, заинтересованных в торговле с нашей колонией. Обращаясь за визой, они должны были представить и определенную личную информацию, что помогало установить с ними контакт, а если человек казался мне ценным, то это было поводом для дальнейшего общения.

Еще одной стороной моей работы было участие в светской жизни. Начал я с тех, кому меня представил по приезде мистер Холт, а потом стал заводить знакомства среди сотрудников американского посольства и больших экономических и военных миссий, которые существовали при нем. В работе, подобной моей, нельзя пренебрегать никакими связями, ведь никогда не знаешь заранее, кто тебе может пригодиться.

Случилось так, что американское посольство в Сеуле было в те годы самой большой дипломатической миссией США в мире, так что у меня не оставалось свободной минуты.

Другим зарубежным представительством в Сеуле было французское генеральное консульство, с его работниками у меня завязалась тесная дружба, укрепившаяся потом в результате совместного трехлетнего пребывания в северокорейском плену. В это время в бывшем императорском дворце регулярно заседала комиссия ООН, обсуждавшая проблему воссоединения двух Корей. Председателем комиссии был чопорный австралийский дипломат, от Турции присутствовал человек, прославившийся своими любовными похождениями. Месье Перрюш, французский генеральный консул, представлявший на заседаниях Францию, обычно так характеризовал работу комиссии: «Это цирк, а мы здесь клоуны». Северная Корея присутствовать на заседаниях отказалась.

В 1945 году после капитуляции Японии по общему соглашению в Северной Корее было установлено советское военное правление, а в Южной — американское, демаркационная линия проходила по 38-й параллели. Целью комиссии было как можно скорее создать общее корейское правительство и дать стране независимость. Советы установили в северной части систему, точную копию их собственной, американцы в своей части, естественно, сделали то же самое, поэтому неудивительно, что прогресса в формировании единого правительства достигнуто не было. Две зоны существовали совершенно изолированно друг от друга и развивались каждая по своему пути. Когда стало совершенно ясно, что соглашение не может быть достигнуто, США создали независимую Корейскую республику, вывели свои войска, оставив сильный контингент военных, политических и экономических советников, чтобы руководить первыми шагами молодого государства. Вскоре то же самое сделали русские — основали Корейскую Народно-Демократическую Республику, отозвали войска и прислали советников.

Вслед за высадившейся в Корее после капитуляции Японии американской армией вернулось множество корейцев, которые на время японской оккупации уехали на Гавайи и западное побережье США. Многие уже приняли американское гражданство, все говорили по-английски и впитали за эти годы большую дозу американской культуры.

Так как никто из офицеров, входивших в американскую военную администрацию, не говорил по-корейски и не знал ничего об этой стране, им во многом пришлось положиться на экс-эмигрантов, из них были набраны практически все переводчики, а некоторые заняли ключевые позиции в местном правительстве. Они приобрели влияние и власть, став связующим звеном между военной администрацией и населением, которым она управляла.

Когда в 1948 году Южная Корея стала самостоятельной республикой, многие из этих людей оказались членами правительства и министрами новой администрации. Ли Сын Ман — первый президент Южной Кореи — сам был эмигрантом, жившим на Гавайях и в США.

К сожалению, долгий и тесный контакт с американским образом жизни, как я заметил, вредно влияет на людей с Востока. Такое впечатление, что они впитывают худшие его черты и, теряя природные достоинство и изящество, которые выгодно отличают их от белых людей, превращаются в нахрапистых дельцов. Бывшие корейские эмигранты, увы, не были исключением из этого странного феномена, и теперь они распределяли миллионы долларов, которые американское правительство вложило в страну в форме экономической и военной помощи. Неудивительно, что большая часть этих денег утекла в их собственные карманы и к тем бизнесменам, спекулянтам и нечистым на руку политикам, которые были с ними связаны. Народ мало выиграл от помощи, и его нищета по-прежнему ужасала.

В деревне практически ничего не было сделано, чтобы уничтожить феодальную власть землевладельцев, и крестьянство находилось в плачевном состоянии. Даже такая помощь, как сухое молоко или мясные консервы, которые присылались, чтобы поддержать нищих, заканчивала свой путь на черном рынке. Никогда я еще не видел такого контраста между бедными и богатыми.

Часто в сумерках я выходил на улицу, вдыхая запахи пряностей из ресторанов, смотрел, как трудятся чеканщики, торопятся на работу гейши в парче и ярких шелках. Блестящие американские машины выстраивались у больших китайских ресторанов. Из них выходили хорошо одетые бизнесмены и политики, проводившие вечера, пируя со своими любовницами. А дальше приходилось пробираться через шумную толпу нищих, одетых в отвратительное тряпье и выставляющих напоказ гноящиеся язвы и обрубки ног и рук. Их было в Сеуле тысячи. Бездомные дети ночевали под мостами и в подворотнях.

Частная благотворительность, как бы она ни была велика, не могла помочь при той нищете, какую я видел здесь. Даже самоотверженные усилия таких преданных идее миссионеров, как представитель Армии спасения и его жена, которые посвятили всю жизнь помощи нуждающимся в Корее, были каплей в море. Только полное изменение системы, как мне казалось, могло решить проблему.

Чем ближе я наблюдал режим Ли Сын Мана, тем большее отвращение к нему испытывал. Этот старый диктатор не терпел никакой оппозиции. Едва корейское Национальное собрание проявило малейшие признаки собственного мнения, его распустили, а результаты новых выборов тщательно подтасовали. Лидеров оппозиции запугивали или арестовывали за подозрение в коммунистических симпатиях. Всякий, кто исповедовал взгляды не левее тех, что ежедневно распространяли в Англии «Геральд» или «Дейли миррор», объявлялся опасным красным и привлекал к себе малоприятное внимание совершенно безжалостной службы внутренней безопасности.

Все это было так отвратительно, что я не мог не симпатизировать любому, кто противостоял режиму. Трудно было сдержать восхищение группами партизан, которые поднялись в горы и оттуда нападали на правительственные войска, или подпольным коммунистическим движением, существовавшим в очень опасных условиях, вдохновленным теми же честными побуждениями, что и бойцы Сопротивления в Европе во время войны. Такая параллель тем более уместна, что режим Ли Сын Мана перенял многие фашистские черты, а министр образования, например, открыто восхищался нацистами и даже повесил в своем кабинете портрет Гитлера.

А что до методов полиции — они были очень похожи на гестаповские.

Полицейские посты в Сеуле чаще всего представляли собой деревянные павильоны с одной открытой стеной, так что заглянуть внутрь было нетрудно. Часто я видел, как там избивали или дубасили прикладами людей. Одним из моих агентов был молодой капитан полиции. Этот наглый и довольно хвастливый молодой человек отлично говорил по-английски, потому что вырос на Гавайях. Он был полезным источником информации, и, чтобы его поощрить, я изредка обедал с ним. Его излюбленной темой были рассказы о том, как он допрашивал подозреваемых коммунистов. Чтобы заставить человека сознаться, он подвешивал его за ноги и лил в рот обжигающий кофе или держал в ванной под водой, пока жертва не начинала захлебываться. Когда арестованный приходил в себя, он начинал пытку снова, пока не добивался признания. Такие вещи, как прижигание сигаретой или прикладывание обнаженного электрического провода к чувствительным частям тела, были, по его мнению, сравнительно легкими способами воздействия, а битье — обыденным делом. Я находил эти разговоры омерзительными, но еще гнуснее было то, что мне приходилось их спокойно выслушивать, скрывая свои истинные чувства. Ведь считалось, что я на его стороне и приглашаю обедать из искреннего расположения.

Но, как я уже говорил, в разведке не приходится быть щепетильным в выборе людей, с которыми работаешь.