Покаяние

Покаяние

Сойдя с автобуса на трассе, я по тропинке вдоль речки направился в сторону Покровки. Ближе к селу дорогу мне перегородила большая покачивающаяся вязанка сухого сена. Обогнал и оглянулся. «Батюшки! Баба Катерина! Здравствуй! Тяжело ведь, наверно, давай помогу!» «Да ладно, близко уже!» «Коровку, видно, держишь, тяжело ведь наверно. Дети-то что не помогают?» «Держу коровку. Тяжело, конечно. Да и годков уже за семьдесят. А дети были да сплыли. Не до меня им сейчас». Взял я вязанку на плечо и пошел рядом.

Старинное многолюдное село Покровка вольготно раскинулось по берегам небольшой местной речушки. В центре-храм, базарная площадь, торговые ряды и лабазы. По окраинам села колхозные фермы, ремонтные мастерские, лесопилка, парниковое хозяйство. Хлебопашество, животноводство и ранние овощи давали хороший прибыток, и колхоз перед самой войной неоднократно по району выходил в передовики. И председатель, из местных. Егор Романыч был под стать крепкому хозяйству. Невысокий, коренастый, характером уважительный. Свой дом и семья связывали его крепкими узами с родной Покровкой. Были у него и в районе свои люди, родные, знакомые. Даже начальство из района, приезжая в колхоз, останавливалось не у конторы, а у председательского дома.

Все шло хорошо. Но вдруг на западе загрохотало. Война. Приписка шла в сельсовете. И потянулись обозы и колонны новобранцев на соседнюю железнодорожную станцию. На протяжении четырех верст от села до станции стоял сплошной стон. Плач, причитания, гармошки, залихватские рекрутские частушки не затихали ни днем, ни ночью. Прощались со своими близкими, может быть, навсегда.

За одну осень 1941 года Покровка опустела. Молодых мужиков как метлой вымело. Остались старичье, подростки да бабы. Мобилизовали хороший трактор, автомобиль и несколько лошадей. На хлеб в амбарах наложили печать. Жить сразу стало тяжело. Земля та же, скота не убавилось, а работящих мужских рук нет. И пришлось женщинам, старым и молодым, запрягаться в мужскую работу. Раньше бабы как-то не обращались к председателю с вопросами, все больше мужья имели с ним дело, а теперь вдруг Егор Романыч стал у всех женщин на виду. Лошадь ли попросить, муки ли смолоть, дров выделить — и все к Романычу. А того ровно подменили. Толи муха какая укусила. Стал неприступен, суров и мстителен. Некоторые искали к нему подход через его жену Пелагею, приглашали в гости, угощали. И почувствовал он себя единоправным хозяином. Хочу-казню, хочу-милую. Колхозного жеребенка Орлика на ночь ставил как своего к себе во двор. А с утра, приложившись, к дармовой бутылке, появлялся на Орлике в самых неожиданных местах. До обеда объезжал фермы, склады, мастерские, а после обеда ходил уже по домам как приглашенный гость. До районного начальства доходили слухи о его проделках, но поскольку они тоже имели некоторую личную выгоду от деятельности колхоза (в виде белой муки или свежей говядины), то и на выходки председателя закрывали глаза.

Более того, дали отсрочку от армии /бронь/ в виду нехватки руководящего состава. А Романыча потянуло к молодым женщинам. Благо солдаток осталось невесть числа. И вдруг выбор его пал на Катюшу, совсем еще молодую девчонку. «Матрена! Гляди за своей Катькой!» — говорили соседки ее матери. —Что-то больно часто Романыч стал подвозить ее на работу и с работы». А работала она в строительной бригаде на должности «поднеси и брось». Катя до войны окончила шесть классов и больше учиться не захотела. Отец погиб на Финской войне, семья большая, вот и пришлось идти работать. Среди сверстниц Катя всегда отличалась сноровкой, прилежным отношением к делу и какой-то молодой удалью. Бывало, на танцах сама выбирала себе танцоров и сам черт ей был не брат. Среднего росточка, статная, лицом привлекательная, Катёнка пользовалась у своей ровни заслуженным доверием. Вот на нее-то и положил глаз председатель. А когда весной 1942 года старшего строительной бригады взяли на фронт, Егор Романыч назначил бригадиром Катю и назвал бригаду «фронтовой». Сразу же положил ей хорошее жалованье и неожиданно много, авансом, выписал зерна. Катя начала догадываться, что это неспроста. А однажды вечером после заседания задержал ее у себя в кабинете, подошел к ней и обнял. «Катюша ! Не будь строптивой, поласкай меня !» — и потянулся к ее лицу с поцелуем. Бес взыграл в Катерине. «Ах ты, дьявол старый, кобель несчастный ! На фронте мужики гибнут, а ты с поцелуями, вишь, чего захотел!» — и Катя со всего маху съездила Егору Романычу по физиономии. Выбежав на крыльцо, она услышала через открытую дверь угрозы председателя: «Припомню я тебе за это! Сгною на окопах, на лесоповале! Покаешься!»

И припомнил. При первой же разнарядке осенью 1942 года ее бригада оказалась в Балахне, вытаскивала плоты на берег для бумкомбината. Через месяц строила бараки для эвакуированных. Зимой 1943 года Катю на два месяца послали на окопы под Рязань. И каждый раз при ее возвращении председатель спрашивал : «Ну что, не одумалась еще? Дождешься, на фронт отправлю!» Больше всех беспокоилась Матрена. «Катенка! Выходи скорее замуж за кого-нибудь, а то не даст тебе покоя этот боров. Да заводи скорее детей: может, отступится».

Летом 1943 года ей исполнилось 19 лет. Невеста. На заготовительном зернопункте, на железнодорожной станции, куда ее временно назначили весовщиком, приглянулся ей один из охраны, Федором звать. Служил он тут в нестроевой роте, раненый в ногу и в голову. Прихрамывал. А шрамы на виске и переносице говорили о том, что война стороной его не обошла. Как-то само собой получилось. Хотя он и старше ее был годков десять, но они поняли друг друга и решили пожениться. На Руси так повелось исстари. Все свадьбы гулять осенью по первому снегу и обязательно всей деревней. И на этот раз родни и близких набралось порядочно. Каждый шел со своим припасом.

Маленькая избушка Матрены, конечно, всех вместить не могла, и решили отгулять свадьбу в местной столовой. Кстати, она была совсем рядом. Ждали председателя. Должен быть обязательно — таков обычай. Вот уже выпили по единой. «Горько!» —прокричали, а его все нет и нет. Попеть и поплясать под гармошку вышли ко крыльцу и тут увидели: с того конца по селу запряженный в сани-розвальни скачет Орлик. А председатель, стоя в санях с кнутом, нахлестывает лошадь сплеча. Пьяный, решили все единодушно. Вот он подкатил к свадьбе, остановил Орлика, а сам, пошатываясь, подошел к молодоженам и вместо того, чтобы поздравить молодых, заорал : «Не дам я ее тебе, Федька! Моя она будет!»

И он схватил невесту в охапку, потащил ее в сани. Такого еще в Покровке не бывало. Дружно отбили невесту и оттеснили разбойника. А он, обозленный до крайности, вскочил в сани и огрел Орлика кнутом вдоль спины. На развороте сани раскатились и своим пряслом врезались в сруб колодца, да так крепко, что весь колодец пошатнулся. И Орлик стал. Неудачник начал понукать и хлестать лошадь, но сани не отцеплялись. Бедолага вошел в бешенство. Видя неладное, конюх Иван Никонорыч, бывалый солдат старинной закалки, подскочил и вырвал кнут из рук разбушевавшегося. Потом подошел к Орлику, взял его под уздцы и стал успокаивать. Этого стерпеть председатель уже не мог. Он выхватил из-за голенища нож и ударил Никонорыча прямо в живот. Иван только охнул и свалился.

Суд над убийцей был выездной, показной. Судил весь народ, вся округа. Присудили фронт, штрафную роту. В то время это было самое крайнее наказание. А через месяц прошел слух, что его ранило. Перебило обе ноги и в теле осталось около десятка осколков. В общем не жилец уже. Видно Бог наказал. А еще месяцев через семь он сам появился на костылях, все шастал по деревне и у каждого дома просил прощения. А Катерина начала семейную жизнь. Новый председатель оказался толковым и отзывчивым. Помог молодоженам построить свой небольшой домик, обзавестись скотиной. Федор работал наладчиком на лесопилке. Катерина на ферме дояркой. Жизнь понемногу налаживалась. Появился ребенок, потом еще двое. Но у Федора начали открываться старые раны. Иногда боль в голове появлялась такая, что останавливалось дыхание. Несколько раз лежал в госпитале, не помогало. А через три года с ним случился удар. Помутилось сознание. Темная ночь наступила в обоих глазах. Он потерял зрение. Перегорел где-то главный зрительный нерв.

В семье прибавился еще один нетрудоспособный. Более того, нервный и капризный требовал особого ухода. Вот когда Катерина хлебнула настоящего горюшка. На ферме по шестнадцать часов в сутки, без отпусков и выходных. Надо ведь обиходить, накормить, напоить, подоить десять коров по три раза в день. Да еще натаскать кормов, вымыть и просушить фляги, посуду. Каждый день до изнеможения. А дома свои корова и овечки. Без них нельзя. Да троих обуть, одеть, накормить и в школу проводить. Долгими зимними вечерами все сидели у небольшой керосиновой лампы, каждый занимался своим делом. Федор наладил плести корзинки из прутьев и продавать сельчанам. Ребятишки готовили уроки или слушали рассказы отца. Катерина высушивала одежонку и готовила на утро корм скотине. При разговоре она стала замечать, что Федор все собирается чего-то сказать, но никак не наберется смелости.

И все-таки решился: «Ты прости меня, Катенька! Грех от тебя скрывать такое. Наверно, за это и наказал меня Бог. Женат я был и двое ребятишек у меня под Воронежем. Суди и казни. Может, отошлешь к тем детям. Бога молю и тебя. Примите мое покаяние! Остолбенела Катерина от такой новости. Не слышала она раньше ничего об этом. Но увидев обильные слезы в мертвых глазах Федора, бросилась к нему на шею и тоже залилась горючими слезами: «Родной ты мой ! Что же теперь делать-то? Как я теперь на людях-то покажусь? Чего родным детям скажу?» Но скрепилась сердцем и решила не показывать виду, не обижать Федора, не срамиться перед людьми. А письмо под Воронеж по его совету все же написала. Пусть знают, что не пропал без вести и живой. И вдруг приезжают сразу двое, взросленьких уже, и называют Катерину мамой, а ребятишек братьями и сестрами. Никакой обиды. Одна благодарность за то, что сохранила отца живым. И приезжали они еще раза два, привозили подарки. А третий раз приехали уже на похороны. Последний приступ Федор перенести уже не смог.

А свои дети у Катерины подросли и тоже разлетелись из своего гнезда, как птицы. Не соберешь их уже теперь под одной родной крышей никогда.