Глава 26 Дочь Сталина подстригает траву

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 26

Дочь Сталина подстригает траву

В начале августа Светлана и Ольга приехали в Принстон. Кеннаны, которые в это время были в Европе, пустили их пожить в своем доме, пока из Висконсина не прибудет мебель, чтобы снова переехать на Уилсон-роад 50. С первого взгляда старый дом разочаровал Светлану. Пара, которой она продала дом, перекрасила его в красный цвет и пристроила огромный балкон с сетками вместо окон и гараж на две машины, в результате чего исчезла ее любимая терраска и задний двор. Но это был дом, где она жила счастливо и спокойно, и Светлана хотела купить его обратно. Она все еще сомневалась, не оставила ли Уэса слишком поспешно. В письме Аннелизе Кеннан Светлана признавалась, что все еще любит его: «Только теперь я вижу истинные размеры своего несчастья». Уэс обещал приехать. Он всегда был очень дружелюбен в телефонных разговорах.

Теперь Светлана была сорокашестилетней одинокой женщиной, воспитывающей ребенка. Такие карты выпали в ее последней игре, и она намеревалась разыграть их как можно лучше. По большей части она чувствовала себя надежно и спокойно. Светлана говорила Аннелизе: «Нам хорошо на Уилсон-роад».

На двухлетие Ольги Уэс прислал великолепные цветы и игрушки, но, к изумлению Светланы, сам не появился. Она писала Джорджу Кеннану:

После того, как он (Уэс) «выиграл» бракоразводное дело, я звонила ему спросить, счастлив ли он теперь. Он разговаривал со мной как побитая собака, жаловался, что ужасно несчастлив и так далее. Но насчет того, чтобы приехать к Ольге, он сказал: «Может быть, летом».

Я полагаю, она никогда не будет получать особого внимания от такого, если можно так выразиться, папочки. Из-за этого я чувствую себя ужасно несчастной. Всю свою жизнь я идеализировала и романтизировала всех мужчин, которых я любила. И всегда мне было трудно и мучительно увидеть, что же они представляют собой на самом деле. Только после этого я чувствовала облегчение. Хотя Уэс уже продемонстрировал, что мы ему особенно не нужны, и далеко не всегда был добр ко мне, даже когда мы жили вместе, я до сих пор не могу избавиться от хороших воспоминаний о нем.

Теперь она говорила Кеннану: «Единственная цель моей жизни – вырастить и воспитать этого ребенка. Воспитать, как это делают американцы, а я не очень много об этом знаю».

Светлана больше не могла позволить себе экономку и садовника. Она снова ходила в хозяйственный магазин миссис Уркен, которая тепло ее приветствовала, чтобы пополнить запасы чистящих средств. Когда в газетах появились заметки о том, что Уэсли Питерс подал на развод, она купила газонокосилку и присоединилась ко всем окрестным мужьям, по воскресеньям подстригающим свои лужайки. Никто из ее соседей не верил, что дочь Сталина сама стрижет траву.

Светлане пришлось с азов учиться, как вести хозяйство по-американски. Хелла Маквей, учительница в местной частной школе, вспоминала, как столкнулась со Светланой в продуктовом магазине «Акме». Светлана стояла посреди зала с Ольгой в тележке для продуктов и выглядела совершенно потерянной. Кажется, Маквей показалась ей подходящей кандидатурой. «Светлана подошла ко мне и очень тихо и смущенно сказала: «Простите, я бы хотела сделать рожок с мороженым для моей дочери. Не могли бы вы мне рассказать, как это делается?» Маквей знала, кто такая Светлана и отнеслась к этому заданию очень серьезно.

Я сказала, что люблю рожки – у меня у самой две дочери. И я люблю сахарные рожки. Может быть, она тоже любит сахарные рожки. Я знала, что малышку зовут Ольгой, но не использовала это имя. Она хотела сделать для своей дочери что-то американское, и я показала ей, где рожки, а потом отвела к мороженому. Господи, только посмотрите, сколько у нас тут мороженого! На любой вкус. Просто выбирайте свое любимое. Может быть, вы хотите положить вниз ванильное, а сверху – клубничное, или – шоколадное, а потом – ванильное. Или сделать маленькие капельки, и пусть она их облизывает и радуется или перемешает все вместе. И она подумала, что это будет чудесно! И очень тепло меня поблагодарила, взяла несколько упаковок, а потом мы поцеловались на прощание.

Хелла Маквей и Светлана стали подругами:

Я очень остро чувствовала, что нельзя нарушать ее уединение, потому что невооруженным глазом был виден ее страх того, что все видят в ней только дочь Сталина. Я имею в виду, по-моему, все мы, женщины, всегда знаем, что находимся в тени мужчины, но быть в тени монстра, который убил в десять раз больше людей, чем Гитлер… Светлане хотелось стать незаметной. Еще она всегда говорила, что у нее есть двое детей, но эти дети не были свободны. Она родила дочку поздно, потому что хотела, чтобы у нее был ребенок, появившийся на свет в свободной стране… Я помню, что именно такую фразу она использовала, когда говорила об этом.

Когда Ольге исполнилось два года, Светлана отдала ее в ясли при пресвитерианской церкви в Принстоне и сама приходила туда как мама, помогающая воспитателю. Молодые матери посмеивались над ее возрастом – в то время немногие заводили детей после сорока. Светлана начала называть себя «миссис Лана Питерс» и считала, что никто вокруг не догадывается, что это она, дочь Сталина, меняет детишкам подгузники. Но в таком маленьком городке как Принстон все, включая водителей такси, знали, кто она такая.

Конечно, она была одинока. Старые друзья – такие как Павел Чавчавадзе и Эдмунд Уилсон умерли, но у Светланы по-прежнему были Кеннаны и несколько новых друзей. И она продолжала свою обширную переписку. В 1970 году Светлана познакомилась в Принстоне с писателем Ежи Косинским. Тогда они могли говорить часами, и она чувствовала, что, поскольку он поляк, то понимает ее гораздо лучше, чем все остальные. Она писала ему:

Что же касается разговоров – таких, к каким привыкли мы, бесполезные русские интеллектуалы, – то здесь мне только остается убиться головой об стену. Я изо всех сил стараюсь «американизироваться» в этом вопросе – ведь они не ведут таких старомодных, размеренных бесед, к каким привыкли мы. И я добилась определенного успеха. Я могу принять участие в американской коктейльной вечеринке – болтать научилась хорошо. Но иногда мне не хватает роскоши разговоров-часами-с-тем-кто-понимает. В России у меня было много этой роскоши – больше ничего не было, а это было… И, вы знаете, такие разговоры меня просто обновляли. Немного этой роскоши было у меня с Джорджем Кеннаном, с Аланом…

Светлана шутила, что, если бы их беседы в Принстоне продолжались, то, она, возможно, влюбилась бы в Косинского, но «Бог уберег нас обоих от этого. Боюсь, из этого вышло бы только недоразумение». Она слышала, что дела у него идут не очень хорошо. Ее теплые письма были очаровательными. Она желала ему «удачи (писателям нужна удача). Что еще? Больше смеха, который укрепляет здоровье. Немного внутреннего мира, если вам это нужно (некоторые люди в нем не нуждаются)» и напоминала, что у него есть свобода, даже в большей степени, чем у нее.

Косинский сделал Светлану персонажем своего романа «Свидание вслепую» и великолепно передал шок, который любой эмигрант из России испытывал от встречи с ней. По случайности герой его романа Левантер становится соседом дочери Сталина в Принстоне:

Одного ее имени, даже названного по телефону, было достаточно, чтобы воскресить видения его московского прошлого. Для него она была прямо связана с той приводящей в трепет властью, которой обладал Иосиф Сталин. Левантеру приходилось снова и снова напоминать себе, что он больше не московский студент, а преподаватель в Принстоне, и что он говорит просто со своей соседкой, которая по случайности оказалась дочерью Сталина.

Левантер показал (своему другу Ромаркину) несколько фотографий Светланы Аллилуевой. Осторожно взяв снимки в руки, словно они были слишком хрупкими или являлись невосполнимыми фамильными ценностями, Ромаркин разложил их на столике кафе и внимательно изучил каждую. «Этого не может быть, – прошептал он. – Дочь Сталина – американка! Этого не может быть!» Он потряс головой: «Если за четверть века мы с тобой прошли через жизнь при Сталине, проехали через полмира, и его дочь стала самой обыкновенной женщиной, живущей по соседству, значит, я полагаю, что угодно может случиться».

* * *

Зная, какие противоречивые эмоции она вызывает, Светлана по большей части избегала бывать в эмигрантской среде. Евгения Такер, жена выдающегося историка Роберта Такера, вспоминала, как один из ее друзей сказал про Светлану:

– Только не в моем доме.

– Но ведь она ничего не делала, это был только ее отец, – возразила Евгения.

– Ну а почему я должен пожимать ей руку? – ответил ее друг.

У Светланы оставалась только ее вера в Бога, и она часто ходила в церковь, ища успокоения. Ее идея о Боге была, как она говорила, неформальной. Она ненавидела все претензии одного вероисповедания быть лучше, чем другое. Поскольку все религии говорят об одном, неважно, в какую церковь ты ходишь. Но, при всем этом, она избегала русскую православную общину.

В пресвитерианской церкви Всех Святых в Принстоне появился новый пастор. Он и его жена Роза недавно вернулись из Уганды, где десять лет были миссионерами. Роза Шанд вспоминала свое первое впечатление от встречи со Светланой, преклонившей колени среди других прихожан во время воскресной службы. «Она склонилась так низко, что я видела только оранжевый шар волос над ее головой». С закрытыми глазами она выглядела кающейся грешницей. Что она пыталась отмолить? То, что бросила своих детей? Все свои промахи и ошибки? Она была так замкнута в себе, что никто не решался ее побеспокоить.

Роза Шанд читала ее книгу «Двадцать писем к другу». Светлана была человеком, который ближе всех, находившихся в принстонской церкви в этот день, касался «темных течений истории». После службы Светлана пригласила их к себе домой. Она интуитивно что-то увидела в молодой паре, возможно, они тоже казались потрясенными своим возвращением в тихий провинциальный Принстон. Вскоре Светлана сама пришла к ним, правда, потребовав, чтобы, кроме нее, гостей больше в доме не было, потому что ей трудно даются неожиданные встречи с незнакомыми людьми. В скором времени Роза перенесла операцию на спине.

«Это случилось быстро, все происходило очень быстро, когда Светлане что-то приходило в голову, а в этот раз она решила стать нашим другом. Это было едва ли через три недели после моей операции, когда Светлана взяла меня к себе домой. Это было первое – и далеко не самое значительное проявление этой русской широты души, которая внушает мне благоговейный трепет и заставляет ощущать нашу собственную сдержанную осмотрительность… Я не имею в виду, что этот неожиданный акт милосердия был таким уж случайным. Напротив, уже тогда можно было почувствовать в ней его зародыш – этот отказ что-либо рассчитывать… Светлана просто протянула мне руку помощи… Это был просто импульс товарищества и доброты. В любом случае, это был поступок, которого я не ожидала ни от кого из членов моей семьи.»

Светлана настояла, что Розе нужно время, чтобы восстановиться. Ее муж Филип может позаботиться о детях. «А у вас должен быть покой и завтрак в постель», – сказала она. Роза была полна опасений: «от внушающих ужас рассказов Светланы у меня перехватывало дыхание». О чем они могли говорить? Но у Розы так болела спина, что она с благодарностью приняла помощь Светланы.

В итоге говорили они, в основном, о детях и много времени проводили, играя с Олюшкой (так Светлана называла дочь). Светлана сказала, что не слишком волнуется за свою дочь Катю. Катя открыла в себе страсть к науке еще в одиннадцать лет и была очень близка со своим отцом Юрием Ждановым. А вот за Иосифа она беспокоилась. Сейчас он уже стал врачом, но какой груз лежит на его душе? Не только боль от того, что она его бросила, но и чувство вины за то, что под давлением КГБ он предал ее? Она не придавала этому значения. В конце концов, какой выбор у него был? Светлана так много рассказывала о том, как они с сыном сидели за кухонным столом, смеялись, плакали, обсуждали разные вещи в своей старой квартире в Доме на набережной, что Розе уже казалось, что она знает его.

Роза была поражена отсутствием чего-либо русского в доме Светланы, а также большим количеством современных кухонных приспособлений. Как она только отыскала такую вещь как электрический пресс для чеснока? «Телевидение», – объяснила Светлана. Еще она, казалось, постоянно протирала и без того чистый пол на кухне. «Она не хотела чем-то отличаться от других, она хотела делать все так, как это делается в Америке».

Однажды утром, когда Светлана не знала, что она уже проснулась, Роза увидела ее на кухне через открытую дверь спальни.

Мне показалось, что я увидела все, что она так тщательно прячет внутри. Я видела отчаяние. Она не двигалась, но нельзя было сказать, что она отдыхает. Светлана сидела на табурете посреди кухни, половая тряпка валялась у ног. Она ссутулилась, сгорбилась, зажав в руке автоматическую чистку для баклажанов, как будто сама была роботом в этой сверкающей хромом кухне. Она с тревогой смотрела в окно, как будто так устала притворяться, что жить не может без всех этих вещиц. Внезапно я почувствовала свою беспомощность перед лицом всех потерь, которые терзали ее… Что такое произошло в ветвящихся коридорах истории, из-за чего Светлана сидела здесь, в элегантном рафинированном Принстоне, сжимая в руке чистку для баклажанов?

Но Роза могла говорить о книгах, а книги были страстью Светланы. Под водку они обсуждали идеи датского философа-теолога Серена Кьеркегора, чьи экзистенциальные теории веры как страсти очень тронули Светлану. Они говорили о Симоне Вейль, французском философе и религиозном мыслителе, и ее трагической судьбе. И всегда еще был Пастернак. Но любимым писателем Светланы был Достоевский – о, этот роман «Игрок»! Роза сказала, что предпочитает Чехова. Когда Роза упомянула, что восхищается дерзкими стихами Марины Цветаевой, Светлана взорвалась негодованием, как только она одна умела: «Цветаева – ничто! Бросьте ее – она слаба, она покончила с собой!» Роза должна прочитать «Реквием» Анны Ахматовой – вот в этом произведении есть сила духа.

«Реквием» был ахматовской историей ужасных лет сталинского террора конца тридцатых. В это время поэтесса семнадцать месяцев провела в тюремных очередях в Ленинграде, нося передачи своему сыну Льву, арестованному за контрреволюционную деятельность. Все началось со ставшего позже известным момента, когда пожилая женщина, тоже стоявшая в очереди, прошептала ей: «Вы можете описать это?» И Ахматова ответила: «Могу». Поэма стала ее реквиемом Москве, улицы которой были залиты кровью «под колесами черных марусь», кремлевские стены стояли как «Стена плача» и «Как клинописи жесткие страницы\Страдание выводит на щеках».

Пока Светлана говорила, Роза рассматривала фотографии в книге «Пастернак сам по себе». Подняв голову, она увидела, что Светлана плачет. «Она положила локти на стол, руками прикрыла лицо, костяшки пальцев побелели. Слезы текли по ее веснушкам. Она сказала: «Ахматова потеряла сына. Вы знаете, что она потеряла своего сына?» На самом деле Ахматова вернула себе сына. Лев освободился из ГУЛАГа в 1957 году, через четыре года после смерти Сталина, но встреча с ним была горькой. Вернувшийся из лагерей сын поверил, что мать, боровшаяся за его освобождение, сделала недостаточно, чтобы его спасти.

У Светланы была некое неопределенное представление, что, возможно, она сможет купить дом побольше и жить там вместе с Розой, Филипом и их тремя детьми, но вскоре семья Шанд переехала в Техас, где Филипу предложили место учителя. Их дружба с Розой продолжалась в письмах.

Когда Ольга доросла до детского сада, Светлана начала искать частную школу. У нее было чисто русско-эмигрантское предубеждение против государственных школ – она думала, что родители, которые рекомендуют их, питают иллюзии по поводу превосходства социализма. Она не хотела «никаких государственных школ и вообще ничего государственного».

Милли Харфорд была директором-учредителем католической школы Стюарт. Харфорд запомнила, как в первый раз встретилась со Светланой. Она не так давно сопровождала своего мужа-академика в поездку в Советский Союз, и там побывала в школах. По возвращении, в интервью местной принстонской газете Харфорд сказала, что это был замечательный опыт; школы в СССР имеют интересный учебный план, очень отличающийся от американского.

Совершенно неожиданно Светлана позвонила Милли Харфорд и высказала все, что она думает о ее газетной дипломатии: «дипломатия» – это слово, которое она ненавидит. Милли никогда не встречалась с Светланой, но согласилась, что в интервью не сказала всей правды. На самом деле советские школы показались ей угнетающими: детям не давали никакой свободы для самовыражения и учили конформизму. Светлана сказала: «Мне бы хотелось с вами встретиться». «И мы встретились. Я была обезоружена. Она мне сразу понравилась».

Вскоре трехлетняя Ольга была принята в детсадовскую группу школы Стюарт. Стоило это дорого – полторы тысячи долларов в год. Хотя Принстон делился на старых и новых богачей, многие ученики в школе были из семей разных национальностей. Муж одной из учительниц вырос в коммунистической Польше и помнил пропагандистские фотографии Светланы, «маленькой воробушки», сидящей на коленях у отца – как пример горячо любимого ребенка для польских детей. Он находил ироническим, что его ребенок будет играть с внучкой Сталина.

Светлана и Милли Харфорд стали близкими подругами. Харфорд часто приглашала ее на обеды, где собирались умеющие молчать гости, но один из этих обедов навсегда остался в ее памяти. В этот вечер собрался узкий круг друзей:

Светлана рассказала хорошо известную историю о том, как на вечере у ее отца он и его друзья напились, а она уже спала или читала, но он вытащил ее за волосы на середину комнаты и сказал: «Пой и танцуй для нас». Это было очень-очень больно. Я думаю она начала говорить об этом, потому что мой муж попросил нашего сына, который увлекался «Битлз» и учился играть на гитаре, поиграть для нас. И Крис отказался. И Джим сказал: «Ну же, давай, Крис!» А тот ответил: «Нет, я не хочу этого делать!» Тогда Светлана встала и сказала: «Оставь его. Пусть он идет. Потому что, когда я была в его возрасте, мой отец выволок меня из угла, где я тихо сидела, и вытащил к своим товарищам. Товарищам-мужчинам. Он поставил меня на стол и сказал: «Танцуй!» И она показала нам, как танцевала. Она бросилась к вешалке с пальто, схватила оттуда шляпу и трость и начала танцевать. На самом деле она просто прыгала на полу и размахивала ногами.

Пока она танцевала, гости, перепуганные почти до сердечного приступа, смотрели на нее.

* * *

Светлана стремилась вести нормальную «американскую» жизнь. Дома всегда было много гостей: приезжали супруги Хаякава и ее старая подруга Руфь Биггс. Светлана приглашала на обед соседок. Заходили люди, с которыми она познакомилась в Ольгиной школе. Летом 1974 года Светлана устроила на заднем дворе вырытый в земле бассейн, заплатив за него в рассрочку. Она писала Розе Шанд, что они прекрасно провели лето на своем «маленьком частном пляже»: «У нас все время были гости – пары, одинокие люди, семьи, с детьми и без. Для нас это было несколько неожиданно и необычно, но все равно приятно». Но на следующее лето в июле начались проливные дожди, и бассейн погиб в этих потоках воды. На заднем дворе осталась только грязная яма, как после бомбежки. Это было, по словам Светланы, «грустно, но ничего страшного». «Многие люди в этот день пострадали гораздо сильнее». У нее был истинно русский стоицизм: никто не должен рассчитывать на то, что что-то будет вечным.

Но Светлана так полностью и не смогла освободиться от страха. Она стала получать гораздо меньше писем, чем раньше. Теперь их было не больше десятка в день. Некоторые огорчали ее. Один мужчина хотел знать, почему ее отец так обращался со своим народом, но даже она, дочь Сталина, не знала этого. Она написала Джейми (своему куратору в ЦРУ), что шестого ноября, сразу же после их разговора – они созванивались регулярно – она получила просто ужасающее письмо от какой-то женщины из Рима, которая представилась как профессор университета. «Я привыкла к тому, что меня оскорбляют, пусть продолжают в том же духе. Но она ругала Ольгу. Это, я думаю, лежит уже вне всякой политики – просто какое-то звериное чувство». Мысль о том, что кто-то может навредить Ольге, заставляла Светлану дрожать от страха. Она сказала Джейми, что в Аризоне чувствовала себя в большей безопасности – там она жила изолировано. И зачем только она вернулась в Принстон?

Были у Светланы и другие беспокойства из-за маленькой Олюшки. В детском саду все считали девочку прекрасным ребенком, живым, любознательным, с красивыми черными глазами, но Ольга не говорила. Светлана обратилась к логопеду, который попросил ее заполнить вопросник. Пока врач читал ответы, его лицо все больше бледнело. Светлана сделала выводы: «Родители Ольги были старыми. У моей матери был нервный срыв, и она покончила с собой. Мой брат был алкоголиком и умер от этого». Кажется, она вообще не упомянула, кто был дедушкой Ольги. Возможно, врач об этом и так знал. По крайней мере, он, явно нервничая, сказал ей привести девочку еще раз. Они проверят ей слух, может быть, ребенок ничего не слышит. Светлана вернулась домой в слезах: «Уж теперь-то они, без всяких сомнений, попытаются отыскать у моей дочери все признаки наследственных заболеваний». Но к тому времени, как Ольге исполнилось четыре, Светлана в возбуждении писала Аннелизе Кеннан: Ольга «продолжает говорить все время. Я еще не видела такого разговорчивого ребенка! Последнее, что она принесла из летнего лагеря в школе, было: «Мамочка, у меня в животике ребеночек! Когда кто-нибудь ест слишком много, у него в животике получается ребеночек!» Она была так уверена в этом, что я просто не знала, что сказать».

Светлана не верила, что КГБ оставил ее в покое. В июне 1974 года она получила письмо от Иосифа. Она никогда не говорила о его содержании, но почему-то не поверила, что оно пришло от сына, поскольку сообщила Аннелизе Кеннан, что посылала письмо на графологическую экспертизу вместе с образцами почерка Иосифа. Эксперты ответили, что письма написаны разными людьми. С точки зрения Светланы, кто еще, кроме КГБ, мог подделать письмо от сына? И зачем?

Она хотела настоящих новостей из Москвы. В том замкнутом мире, каким был Советский Союз, где почта подвергалась цензуре и государственная власть надзирала за всем, безопасный путь к ее детям был чрезвычайно запутан. Сосед Светланы с Уилсон-роад Роман Смолучовский в июле 1974 года был на конгрессе астрофизиков в Москве. Он вернулся с новостями о Кате, которой уже исполнилось двадцать четыре года. Она закончила геофизический факультет Московского университета и теперь преподавала. Катя была не замужем и жила со своей бабушкой, матерью Юрия Жданова, которую Светлана так ненавидела, что когда-то давным-давно жаловалась своему отцу, что их брак распался из-за того, что свекровь доминировала над всей их жизнью. Но Светлана успокаивала себя, что ее непрактичная Катя хотя бы не живет одна. У Иосифа была очень хорошая работа в одной из ведущих клиник Москвы. Светлана нисколько не удивилась, узнав, что он развелся. Ведь когда-то она предупреждала его, что он еще слишком молод, чтобы жениться. К тому же Светлана узнала, что стала бабушкой – у Иосифа был четырехлетний сын.

Ноябрь 1974 года был достаточно сложным для Светланы. Она писала Розе Шанд, что впала в беспросветную тоску, решив, что Господь покинул ее. «Все покинуло меня – даже слова молитвы ушли». Для Светланы ноябрь был черным месяцем смерти, месяцем, когда ее мать покончила с собой. Читая философа Дитриха Бонхеффера, она нашла нужные слова, чтобы описать то, через что ей пришлось пройти. Светлана говорила Розе, что испытала «кризис веры», «искушение Духа. Если вам не приходилось испытывать это, то пусть это с вами никогда и не случится». Когда опустошение от терзающего ее одиночества становилось невыносимым, Светлане оставалось только попытаться смириться с ним.

Считая, что из-за нее дети могут оказаться в опасности, Светлана всегда была очень осторожна и никогда не пыталась связаться с ними напрямую. Но пятого августа 1975 года Джордж Кеннан получил удивительное письмо от неизвестного американского журналиста в Москве, доставленное в дипломатической почте через Госдепартамент. В нем говорилось: «Дорогой мистер Кеннан, я обращаюсь к вам по поручению Иосифа Аллилуева, который попросил меня связаться с его матерью, так как он хотел бы приехать к ней в США». Журналист утверждал, что Иосиф просит мать помочь получить для него трехмесячную туристическую визу. Это была очень странная просьба. В середине семидесятых советским гражданам не позволялось путешествовать без сопровождения даже по странам Восточного блока, и любые контакты с иностранцами внутри СССР все еще считались изменническими.

Письмо было подписано просто «Друг». Пишущий объяснял, что через знакомых он встретился с Иосифом, который теперь был преподавателем в Первом медицинском институте, а также имел пятилетнего сына и находился с женой в разводе. Иосиф явно сообщил автору письма, что он отказался от матери в 1967 году, потому что был зол на нее и чувствовал себя преданным, а также из-за «определенного давления, оказанного на него властными структурами». Однако теперь он раскаялся и говорил: «Я полностью понимаю ее. На это мне потребовалось девять лет». Иосиф хотел, чтобы его намерения оставались в секрете. Никто, включая его отца и сводную сестру Катю Жданову, не должен был знать, что он собирается поехать к матери. Иосиф никогда не говорил открыто о том, чтобы стать невозвращенцем, хотя были некоторые признаки того, что он не собирается возвращаться на Родину. В конверт было вложено несколько фотографий, на одной из которых был Иосиф, держащий в руке свой паспорт. Журналист, пожелавший остаться неизвестным, писал, что он рискует потерять свою работу, выступая посредником, но надеется написать эксклюзивный репортаж, если Иосиф на самом деле осуществит свои планы.

Кеннан немедленно передал письмо и фотографии Светлане. Вся история выглядела очень подозрительно. Кто был этот журналист? Почему он воспользовался дипломатической почтой? Почему письмо было адресовано Кеннану, а не самой Светлане? Кеннан сказал ей, что это может быть ловушка с целью разрушить отношения между СССР и США.

Нетрудно представить себе состояние Светланы, когда она узнала такую новость. Если этому журналисту можно верить, то ее любимый сын Иосиф хочет приехать к ней в США. Он простил ее за то, что она его бросила. Также Светлана понимала, что связываться с ней таким нелегальным способом через американское посольство было для него очень опасно. Что произойдет, если его планы будут раскрыты? А если он действительно хочет уехать в США и так и не получит от нее приглашения, сможет ли он когда-нибудь ее простить?

Но была и другая возможность: вся эта история являлась заговором КГБ, как и, с высокой долей вероятности, предположил Кеннан. Это означало, что ее сына снова используют против нее – фотографии явно были настоящими. Но какой в этом смысл? Они собирались заявить, что подлая дочь Сталина, орудие в руках американского империализма, подбивает своего сына стать предателем Родины, но он мужественно раскрывает ее планы?

Понять, где здесь правда, было невозможно. Взволнованная Светлана согласилась с Кеннаном. Она не могла ответить на это письмо. Кеннан обратился к своему коллеге Марку Гаррисону, начальнику отдела по отношениям с Советским Союзом в Госдепартаменте, который и передал ему письмо. Кеннан попросил Гаррисона сообщить журналисту, что «мать Иосифа по-прежнему очень его любит. Но если он хочет приехать в Америку, пусть напишет ей обычной почтой».

Вскоре неизвестный журналист прислал Кеннану еще одно письмо. В этот раз он представился как Джордж Крымский. Он работал на «Ассошиэйтед Пресс» и часто имел дело с диссидентами. Он объяснил, что произошло. Весной этого года в Москве к нему подошел молодой человек по имени Александр Карпель и попросил о встрече. Во время разговора в машине Карпель сказал Крымскому, что он является близким другом Иосифа Аллилуева, с которым хотел бы познакомить журналиста. Крымский пришел в квартиру Иосифа, и Иосиф предложил ему прогуляться по парку неподалеку, чтобы они могли говорить более свободно. Он попросил Крымского передать его матери письмо с просьбой о возможном приезде. Очевидно, Крымский сам решил послать это письмо Кеннану.

Это второе письмо немного прояснило ситуацию, и Светлана была очень расстроена. Возможно, этот Александр Карпель был агентом-провокатором из КГБ, получившим задание через Крымского войти в контакт с Иосифом. Юрий Андропов, нынешний глава КГБ, был очень искушен в искусстве ведения «холодной войны». Прав ли был Кеннан? Он был уверен, что все это делалось для того, чтобы скомпрометировать администрацию Картера, продемонстрировав, что ЦРУ все еще плетет заговоры против СССР, используя при этом Светлану. Для него это было простое решение, но Светлана все еще колебалась между двумя вариантами. Сердце матери терзали политики, ведущие «холодную войну».

Вскоре Джордж Крымский ненадолго вернулся в США и позвонил Кеннану домой. Он говорил с Аннелизой, которая сказала, что ее муж не хочет впутываться в это дело. Тогда Крымский позвонил Светлане, и, несмотря на свое горячее желание увидеть сына, она последовала совету Кеннана и говорила с Крымским очень коротко.

Но Светлана все еще обдумывала и другой план. Джордж и Аннелиза Кеннан должны были поехать в СССР в ноябре. Кеннан мог связаться с ее сыном, чтобы узнать о том, что он в действительности собирается делать. Но неожиданно отношения с СССР ухудшились. Академик Андрей Сахаров, специалист по атомной физике и диссидент, получил Нобелевскую премию мира, и Советы были в ярости. Было неясно, выпустят ли Сахарова из СССР за наградой. (В конце концов, его так и не выпустили).

15 октября Светлана написала Кеннану. В письме она размышляла о возможных последствиях попытки связаться с сыном и рассматривала различные варианты. Если Советы так разозлены наградой академика Сахарова, то времени будет очень мало. Любое упоминание имени ее сына приведет к ней. «После вашего отъезда из Москвы один Бог знает, какие преступления они смогут ему приписать, и мы даже никогда об этом не узнаем». Это был бы «САМЫЙ ХУДШИЙ вариант – не достичь ничего, но разрушить мирное существование моего сына». Но была и другая возможность. Джордж мог открыто встретиться с Иосифом и спросить его, хочет ли он поехать к матери. Если Иосиф согласится, то Кеннан может передать его просьбу властям. Советы, конечно, не решатся отказать Джорджу.

Самой худшей ошибкой было бы остановиться на полпути. На случай, если все пойдет плохо, она приписала: «Это было бы НАСТОЯЩЕЙ трагедией… Я, конечно, предпочла бы по-прежнему никоим образом не общаться с ними обоими, ЧЕМ увидеть их в беде из-за меня… Держаться подальше от меня… это самый безопасный способ существования в этом сумасшедшем советском обществе».

Она закончила свое письмо так:

Дорогой Джордж, я люблю своих детей, и они этого заслуживают. Вы бы тоже, несомненно, их полюбили. Но… Если ничего нельзя поделать против СУДЬБЫ, то мы ДОЛЖНЫ ждать лучших времен, когда ХОРОШЕЕ станет возможно. Даже декабристы вернулись из своей ссылки, и им было позволено мирно умереть в Европе! Такова история России – и была, и остается.

В конце концов, Кеннан решил, что лучше будет не пытаться контактировать с Иосифом, и Светлана согласилась с ним, хотя молчание из России нервировало ее.

Последний раз Джордж Крымский сообщил, что после своего возвращения в СССР он снова встретился с Иосифом. Зная, что его квартира прослушивается, Иосиф вывел Крымского на улицу и сказал: «Это все нужно прекратить». КГБ следил за ним. «Они узнали все о его контактах с Западом. Если он будет продолжать, то его вышлют из Москвы. В этом случае, если ему очень повезет, то он сможет найти работу врача где-нибудь в Сибири». Эти слова казались подтверждением того, что Иосиф действительно хотел получить американскую визу. Но в то же время это не означало, что КГБ просто не вел с ним свою игру. Чтобы проникнуть сквозь завесу этих мрачных интриг, надо было быть специалистом по шпионажу. Только через полтора года Светлана узнала правду о деле Крымского/Карпеля.

Рождество 1975 года Светлана и Ольга праздновали в Калифорнии, в гостях у супругов Хаякава. Неожиданно Светлана почувствовала непреодолимое желание и позвонила сыну. «Зайчик, это ты?» – спросила она так же, как ласково спрашивала его когда-то в детстве. Он ответил холодно: «Как ты думаешь, через девять лет я все еще могу узнать тебя по телефону?». И телефонная линия тут же отключилась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.