Глава 9 Семья, дочь — моя главная жизнь. Оксфорд

Глава 9

Семья, дочь — моя главная жизнь. Оксфорд

До сих пор я ни строчки не написала о любви, а только о дружбе, которой так богата моя жизнь. Я не хочу писать о своей любви к мужчине, к мужу, выставлять ее напоказ. Расскажу лишь о том, что ей предшествовало. Многие годы я мечтала о любви, ждала ее, но не искала, и, возможно, поэтому она долго не приходила ко мне. Я только недавно поняла простое правило, чтобы что-то получилось, нужно очень сильно этого захотеть. В моем сознании, воспитанном на великой русской литературе девятнадцатого века, любовь была неотделима от брака. А вот замуж-то я идти боялась и не хотела. По разным причинам — наблюдая неудачные браки своих друзей и знакомых, не имея собственного угла, боясь ошибиться в выборе избранника, не имея большого выбора, желая быть свободной и построить свой мир, свою собственную независимую жизнь. Последнее звучит немного не женственно, ну что ж, не все женщины одинаковы. Видимо надо было захотеть выйти замуж, чтобы встретить свою любовь.

А я жила, как жилось. Работала, занималась наукой, встречалась с друзьями и проводила с ними свободное время. Вокруг меня все выходили замуж, женились, разводились, рожали детей, я же оставалась свободной и чувствовала себя гораздо лучше своих подруг и жен друзей, что еще больше убеждало меня в правоте моего женского одиночества. У меня было несколько незамужних и разведенных подруг. Мы обычно собирались по большим праздникам, и долгое время нам было хорошо и весело вместе. Но вот, в один из таких дней я почувствовала, что мне с ними стало тоскливо, что мы годами говорим об одном и том же, об их бывших мужьях, возлюбленных, о работе, проблемах. Эти темы были уже настолько изъезжены, бесперспективны, что мне захотелось изменить свою жизнь. Я начала понимать, что замужество и семья нужны женщине для полной самореализации, которая проявляется не только в работе, но и в постоянном природном женском стремлении быть кому-то необходимой, и никакая дружба не заменит собственного мужчины, собственного ребенка. «Они будут только мои, они будут нуждаться во мне, а я в них, мы станем единым целым — в этом я обрету смысл бытия и счастье», думала я.

Несмотря на благие мысли, перемен в моей жизни, однако не наблюдалось. Поразмышляв еще на эту тему, и не увидев достойных моих устремлений объектов, я окончательно решила для себя, что замужество не для меня, и пора серьезно вернуться к науке, приниматься за докторскую диссертацию. Видимо, наука и есть мой удел.

Часто я думаю о том, что высшие силы, наблюдая за нами, отменяют наши планы, как бы давая понять, что не мы управляем своей жизнью, и не нам решать, что будет с нами, мы вольны лишь делать выбор в рамках предложенной альтернативы и отпущенного нам времени. Буквально на следующий день после принятого мною окончательного решения, я встретила своего будущего мужа на вечеринке у друзей. Он пришел с другой женщиной, но мне сразу подумалось, вот за такого парня я бы вышла замуж, и, конечно, постаралась ему понравиться. На другой день он сделал мне предложение, но оно не показалось мне таким заманчивым, как в прошлый вечер, так мало мы знали друг друга, и такими разными были тогда. Он уехал в деревню к родителям, где жил тогда после разрыва с первой женой. А я вернулась к своей обычной жизни.

В следующий раз мы встретились через семь лет, вместе отмечая какой-то праздник с теми же друзьями. Нас посадили рядом и, впервые в жизни, «едва соприкоснувшись рукавами», мы почувствовали, что не хотим расставаться, и никто другой нам не нужен. После этого мы стали встречаться, и с нами случилась любовь, сильная, настоящая, преодолевшая все различия между нами, позволившая нам «прилепиться» друг к другу, построить совместную жизнь, родить и вырастить дочь, и остаться вместе до сих пор. Но об этом, как обещала, я писать не буду. Я напишу о любви женщины к своему ребенку, о моей любви к своей дочке Маше.

Мы поженились с Сергеем Мухиным 3 января 1985 года. В тот день стоял сорокаградусный мороз. Мы едва успели в ЗАГС, потому что троллейбусы от холода почти не ходили, а такси еле удалось заказать. Мне к тому моменту было тридцать восемь лет, Сергею немного меньше, но тоже не восемнадцать, поэтому мы решили, что не будет никаких белых платьев, фаты и особенных торжеств. Я оделась в теплый вязаный костюм, правда новый и модный, купленный с помощью подруги Гали Салтыковой. Сергею мы купили в салоне для новобрачных новый красивый костюм, рубашку и туфли. После подачи заявления в ЗАГС, молодоженам давали тогда специальные талоны, на них можно было купить красивую одежду и обувь, недоступные в общей продаже. Мы приехали в ЗАГС часов в одиннадцать, там было еще две пары брачующихся. Одна совсем юная (какие-то учащиеся профессионально-технического училища), другая — пожилая пара, лет семидесяти. Со стороны мы все представляли собой довольно забавное зрелище. Я радовалась холодной погоде, она отпугнула любителей поглазеть на чужое счастье. С нами были только наши свидетели, Саша Шагалов со стороны жениха и Лена Иванова с моей стороны. Нас быстренько расписали, и мы отправились домой.

Вообще мы очень не хотели справлять свадьбу, мы мечтали уехать куда-нибудь на пару недель и тихо отпраздновать свой союз вдвоем. Но у нас было множество друзей, общих и у каждого по отдельности. Хорошо хоть родственников было мало. Однако друзья хором сказали: «Только попробуйте не пригласить нас на свадьбу!» Мы устроили праздник дома, потому что я ненавижу свадьбы и юбилеи в кафе и ресторанах, хотя это очень облегчает жизнь виновникам торжеств. Хотелось неформальной домашней обстановки и домашней еды. И мы с мамой и сестрой все это сделали, накормили и напоили сорок человек в два приема. Было весело, хотя я устала жутко.

И мы с Сергеем зажили семейной жизнью в моей однокомнатной квартире на улице Ворошилова. В этой квартире прошло восемь самых счастливых лет нашей совместной жизни. Через полтора года после свадьбы, в сорок лет, я родила дочку Машу. Выбор имени был сделан заранее, если будет мальчик, то — Ваня, если девочка, то — Маша, самые простые русские имена.

Все мои серьезные отношения с медицинскими учреждениями нашего города всегда происходили в выходные дни, в том числе и роды, уж такое мое везенье. Хотя в роддом меня положили заблаговременно, на сохранение, как «старо родящую», все равно рожала я в воскресенье. Я пролежала в больнице в шестиместной палате целый месяц июль, в который меня кормили, обследовали и выгуливали. Весь ужас монотонности и бессмысленности такого существования едва скрашивали посещения мужа и родственников. В начале августа стояли необычно жаркие дни. Все окна и двери в роддоме были открыты настежь, и кругом гуляли освежающие сквозняки. Шестого августа вечером я вдруг почувствовала сильный озноб, у меня зубы стучали, и в такт им дрожала железная, провисшая подо мной кровать. Кое-как добравшись до медсестры, я смерила температуру, столбик градусника стоял на отметке сорок. Был вечер субботнего дня — на этаже ни одного врача. Сестричка, нисколько не обеспокоившись ситуацией, выдала мне две таблетки аспирина и велела выпить. Зная, что аспирин делает кровь менее свертываемой, я пыталась убедить ее, что этого не следует делать, потому что близятся роды и последствия могут быть непредсказуемыми. Однако ничего другого мне не предложили, и я отправилась спать. Озноб усиливался, и я, поколебавшись, выпила одну таблетку, после чего быстро заснула.

Я проснулась в шесть часов утра с ощущением, что лежу в луже. У меня отошли воды. Появился дежурный доктор, осмотрел меня и сразу отправил в операционную. Ситуация была сложная, мог погибнуть ребенок и мне сделали кесарево сечение. Когда я пришла в себя от наркоза мне сказали, что у меня родилась прекрасная здоровая девочка, и показали белый кулечек, из которого виднелось розовое личико с закрытыми глазками и обиженно опущенными уголками губ. Мне казалось, что ничего прекраснее я в жизни не видела. Я рассмеялась, потому что дочка до смешного была похожа на мужа. После этого Машу унесли, а меня перевезли на первый, послеоперационный, этаж. Сначала я заснула, но вскоре проснулась, в предчувствии чего-то плохого. На этот раз подо мною была лужа крови. Я лежала в палате одна, под капельницей, и стала звать сестру, кричать, потому что еще не могла вставать. Кричала с остановками минут сорок, до хрипоты, пока ко мне не пришла недовольная сестричка. Но, обнаружив кровотечение, забегала, принесла мне пузырь со льдом и поставила капельницу для переливания крови. Кто знает, что было бы со мной, если бы ко мне пришли позже…

Как мало мы знаем о себе, о своих человеческих возможностях и способностях! Каким образом мать распознает плач своего ребенка среди криков и писка других младенцев, когда их на общей каталке развозят по палатам, чтобы матери их накормили грудным молоком? Ведь двери в палаты закрыты и детей не видно. Я отличала крик своей дочки мгновенно, как только каталка появлялась в начале коридора, — он был похож на скрип! Какой мощной должна быть программа, заложенная в женщине на воспроизведение рода человеческого, чтобы откуда-то брались силы вставать на второй день после большой полостной операции и быстро восстанавливаться! Я еще еле двигалась сама, но уже неотступно была рядом со своим ребенком, ухаживала за ним, кормила грудью, держала на руках. Чувствовала необъяснимую радость, глядя на беспомощное некрасивое тельце, на тоненькие ручки и ножки, хаотично ищущие опоры в воздухе, на пульсацию тонкой кожи на беззащитном, едва закрытом изнутри неразвитыми мышцами, животике, на лысую головку со сморщенным личиком. Задыхалась от нежности, видя полную незащищенность младенца, я узнала, что наивысшее счастье — это моя абсолютная связь с моей малышкой и наша зависимость друг от друга.

Любовь к моей девочке возникла у меня еще до ее рождения, когда я начала ощущать ее движения, повороты, когда она вдруг выставляла локоток, или упиралась в живот ножкой, и снаружи появлялся отчетливо видимый бугорок. Уже тогда я начала разговаривать с ней, ласкать ее, петь ей нежные песни. А когда моя девочка пришла в этот мир, моя жизнь изменилась кардинально. На второй план отошли все иные заботы и тревоги, не связанные с малышкой. Пока я не родила, я не знала, что важнее этого для меня ничего на свете нет. Лишь родив, я узнала и в полной мере ощутила свое земное предназначение — продолжить жизнь, передав своей дочке все лучшее, что накопилось в моей душе и в моем разуме, сохранилось в теле. Как бы я берегла свое здоровье, если знала бы это раньше!

Счастье рождения позднего ребенка ни с чем не сравнимо. В зрелых годах мне уже не нужно было заниматься самоутверждением, уже не так, как в юности интересовали меня дружеские встречи и гулянья. Вся жизнь моя сосредоточилась на семье и ребенке. Моя настоящая, материнская жизнь началась с рождения моей Маши. Я забыла обо всем — о науке, работе, друзьях, и полностью погрузилась в воспитание и взращивание своего чада. Каждую свободную минуту я брала свою девочку на руки, прижимала ее к сердцу, укачивала, успокаивала, любовалась ею. Какой же она казалась мне красавицей! Не было ни одного сантиметра ее ангельских ручек и ножек, пальчиков и пяточек, пухленьких, перетянутых чудесными складочками, которые я не целовала бы помногу раз на дню. Наверное, каждая мать помнит дивные очертания детской щечки, плеч и тельца, чище которых нет ничего на свете! Младенцы — совершенны! Мне было жаль каждого уходящего часа, каждого прошедшего дня, уносящего с собой образ моей маленькой дочки, который уже никогда не повторится. А каждый новый день сделает ее еще немного старше и приблизит те дни и годы, когда я сначала стану не очень ей нужна, а потом и вовсе не нужна.

С двух месяцев начались проблемы с грудным молоком, у меня его было мало. По неопытности я купила Маше отечественную детскую смесь «Малютка», и чуть не испортила здоровье своей девочке. В этой смеси было слишком много сахара, и у Маши мгновенно начался сильнейший диатез. Кожа на лице покраснела и пошла мелкими трещинками, на сгибах рук и ног появились мокнущие ранки. Я была в отчаянье. Даже переход на импортное детское питание не сразу помог.

Тут стоит рассказать о так называемой «бабке», к которой я с горя обратилась в первый и последний раз в жизни. Тогда еще не было такого количества экстрасенсов и других шарлатанов разных мастей, как сейчас. Но существовали редкие «бабки», женщины способные помочь с разными детскими проблемами — нежеланием ребенка спать по ночам, излишней нервностью и раздражениями кожи. Кто-то из знакомых посоветовал мне обратиться к такой «бабке» и указал адрес, где ее можно было найти. Жила она в старом деревянном доме неподалеку от нас и я отправилась к ней на прием, толкая перед собою коляску с Машей. На мой звонок она долго не отвечала, и когда я уже отъехала метров на пять в обратную сторону, вдруг приоткрыла дверь. Каково же было мое удивление, когда я увидела неприветливую женщину средних лет, совсем не походившую на старуху. С порога она стала кричать, что ей надоело, что все к ней «шляются», и что милиция ее замучила проверками и угрозами, и что она давно ничем таким не занимается. Я стала просить ее помочь и хотела подъехать поближе. Но она остановила меня, и, бросив взгляд на коляску через плечо, сказала: «Здоровая у тебя девка, иди отсюда». С этими словами я и ушла. На следующий день кожа у Маши очистилась. Правда, через некоторое время признаки диатеза появились вновь, но уже не так сильно выраженные, и стали поддаваться лечению.

Однако чтобы избавиться от диатеза окончательно, мне пришлось в кормлении Маши соблюдать строгую диету, которая привела к тому, что ребенок был все время голоден и требовал пищи каждые три часа. На ближайшие два года пришлось забыть о сне. Сережа работал, а я, находясь в декретном послеродовом отпуске, занималась ребенком. Спать доводилось только урывками, так как между кормлениями нужно было еще эту еду приготовить. (Временами мне казалось, что я уже никогда в жизни не высплюсь).

Сначала я кормила ребенка импортной молочной смесью «Бона». Но, когда Маше исполнилось пять месяцев, я стала давать ей более полноценную пищу, включающую специальный кефир, принесенный из детской молочной кухни, парное мясо с рынка, дважды прокрученное на мясорубке и разделанное на маленькие шарики, которые варились на пару, а затем в растертом виде добавлялись к жидкой овсяной каше на воде. Кроме того, давали мы Маше одно тертое яблоко в день, протертые супчики из кабачка и картошки, овсяную кашу без сахара и соли. Это подействовало на ребенка отлично, она сразу поправилась, стала пухлым и веселым человечком, отличающимся завидным аппетитом. Любовь к еде у Маши сохранилась до сих пор.

Мою маму почему-то больше всего возмущало, что я даю ребенку не сладкую и не соленую пищу. Когда Маша немного подросла, мама потихоньку стала солить ее супы и каши, и давать ей сладкое, что, конечно, не способствовало исчезновению диатеза. Но видно таковы все бабушки — именно они исподволь начинают портить наших детей, позволяя им то, что родители запрещают и, руководствуясь при этом исключительно любовью. А подросшая Маша, увидев на столе торт или пирожное, умильно просила: «Мама, дай мне кусочек маленький, побольше, самый большой!»

Моя мама с недоверием относилась к книге американского психолога и детского врача, доктора Спока, бывшего тогда в нашей стране в большой моде. Однако мне его книга во многом помогла правильно кормить и растить моего ребенка. Посмеиваясь над моим пристрастием к книжным знаниям, мама, однако, удивлялась, почему это Маша не кричит после кормежки, как исправно делали я, мой брат Шура и сестра Лена в ее возрасте. И я ей показывала, как по доктору Споку, нужно помочь ребенку срыгнуть после еды, чтобы не болел животик. А была еще и такая история. Когда Маше исполнилось четыре года, моя сестра Лена родила дочку, и когда той было около года от роду, заболела и попала в больницу. Маме пришлось взять на себя заботы о маленькой Соне. И однажды мама позвонила мне и с не свойственным ей отчаяньем в голосе, стала спрашивать, что ей делать. Она пыталась надеть на Соню комбинезон, чтобы идти гулять. Малышка ни за что не давала себя одеть, она не поддавалась ни на какие уговоры, а садилась или ложилась на пол, и при этом кричала во все горло. Я приехала к маме и сразу вспомнила совет доктора Спока, никогда не уговаривать малышей, а действовать. И в таком случае, который приключился с мамой, посадить ребенка на руки спиной к себе и одевать его сидя. К маминому удивлению я одела Соню за пять минут, и мы отправились на улицу. Спасибо доктору Споку!

На мое и на Машино счастье, в 1986 году в нашей стране уже действовал закон, позволяющий матери сидеть с ребенком дома до двух лет. Денег платили, правда, мало, но какое это имело значение на фоне того счастья, которое я испытывала. Было трудно, потому что мне пришлось физически много работать: стирать, кипятить, сушить и гладить пеленки (памперсов у нас в стране еще просто не было). Минимум два раза в день одной, без посторонней помощи, сносить с четвертого этажа коляску вместе с ребенком, а после прогулки затаскивать ее обратно. Вот когда я поняла, почему многие молодые мамы выглядят такими неухоженными и сонными — им просто некогда даже подумать о себе. Мы жили на спокойной улице Ворошилова (сейчас Галкинской), но даже оттуда я стремилась увезти Машу в более экологически безопасное место, например в парк, рядом с клубом КОР. Зимой мы поставили на балкон старую коляску, сняв ее предварительно с колес, загородили от всех ветров, застелили моей старой пуховой перинкой и устроили там Маше место для сна на воздухе. Когда шел снег, мы прикрывали одеялом верх коляски, и ребенок спал в этом уютном гнезде с удовольствием.

С появлением Маши в нашей комнате стало тесно. На шестнадцати квадратных метрах диван заменился двуспальной кроватью, которую пришлось поставить у окна. У моего изголовья вдоль стены встала Машина кроватка, так, что я могла слышать ночью ее дыханье и быстро вставать, когда она просыпалась и просила есть. Когда Маша засыпала, я держала ее за ручку и с тех пор знаю, что, если руки у ребенка стали горячими, значит, он хочет спать. Напротив кроватки стоял небольшой двустворчатый шкаф с одеждой, а за ним у балконной двери разместился мой письменный стол, ставший на время столом для пеленания ребенка, а также для глажения стираных пеленок, подгузников, и прочей детской одежды. У дальней стенки все также стояли мои книжные шкафы. Свободного места для передвижения по комнате оставался один квадратный метр и еще некоторое пространство между столом и кроватью, чтобы выйти на балкон.

В народе говорят, что чужие дети быстро растут. Неправда, свои дети тоже очень быстро растут. Не успели мы оглянуться, как Маша уже села в кроватке, а потом и встала, качаясь на нетвердых ножках. Первые слова она начала выговаривать очень рано, в девять — десять месяцев. Самые первые слова были «папа» и «баба», а вовсе не мама, как я ожидала. И еще слово «упа», обозначавшее «упала». Стоя в кроватке, Маша бросала на пол игрушку и говорила: «Упа!» Мы поднимали игрушку и давали ее Маше, она тут же ее бросала снова и повторяла заветное «упа». Так могло продолжаться до бесконечности, причем Маша наблюдала за процессом с нескрываемым интересом. Такое раннее освоение речи мы приписывали тому, что начали читать ей с того момента, когда она стала узнавать нас, улыбаться и произносить отдельные звуки. Ну и, конечно, мы с ней все время разговаривали.

Сначала чтение происходило так — Сережа ложился с Машей рядом поперек нашей кровати, брал в руки раскладную книжку с картинками, под названием «Цыпленок» и, держа ее так, чтобы Маше было хорошо видно картинки, медленно читал ей текст. Наблюдать за этим было уморительно, потому что Маша, слушала очень внимательно, как будто все понимала. Сережа читал ей одну эту книжку целый год. Когда Маша начала говорить первые слова, она все также внимательно выслушивала содержание книжки и говорила Сереже: «Итай», что означало, читай. Как и с игрушкой, процесс чтения мог продолжаться очень долго, каждый раз заканчиваясь словом «Итай». Бедный Сергей читал «Цыпленка» сначала до конца и с конца к началу, добавляя свои рассказы о каждом персонаже и об авторе, и так далее. Надо сказать, что фантазии ему хватало надолго. Не удивительно, что подросшая Маша довольно долго потом играла в птичку. В два года от роду она свивала на нашей кровати гнездо из двух пледов, садилась на перевернутые чашечки от кукольного сервиза и, немного картавя, говорила: «Я птенц, сижу в гнезде, высиживаю яйца. Яйца у меня хаошие-хаошие, кгутые-кгутые». По причине диатеза мы давали Маше только крутые яйца, и она считала, что они-то и есть самые лучшие.

В десять месяцев она с удовольствием слушала пластинку Лаймы Вайкуле и, когда мы ее спрашивали, какую певицу она любит больше всех, она отвечала — Лайму Вайкулю. Вообще говорила она очень чисто и правильно, а вот ходить долго не хотела. Может быть потому, что у нас ходить было просто негде. Но всему приходит свой срок и в годик Маша начала понемногу ходить. Сначала, лежа на своей кровати, я видела из-за спинки только ее макушку, двигающуюся туда-сюда, потом появились любопытные глазки, а вскоре и вся голова. И началось время, когда нужно было все прятать от нее и поставить заглушки на электрические розетки, потому что любознательности детской нет предела.

Все свободное время мы проводили с Машей, играли, разговаривали с ней, кормили ее. У нее развивались способности к языковому творчеству. Как-то мы гуляли недалеко от дома и увидели бездомную собаку. Я говорю Маше: «Вот, бездомная собачка идет, одна, никто ее не любит». А она, видя человека, выгуливающего рядом домашнюю собаку, в тон мне отвечает: «А вот, «сдомная» собачка идет, со своим мужем гуляет». «Бездомная» и «сдомная» — удивительно, как в голове двухлетнего человека создается новое слово по сходству добавления префикса к корню слова! В дальнейшем много было таких случаев, жаль, что я не записала их тогда.

Маша с самого раннего возраста чувствовала юмор. Например, она могла довольно точно изобразить знакомого человека. Ей очень нравился наш веселый друг Лева Колотилов, и, когда мы просили ее: «Покажи дядю Леву!», она морщила мордашку, и сквозь ее черты проглядывал смеющийся Лева.

Однажды, Маша взяла скакалку за ручку и, приложив ее ко рту, стала изображать певицу. Вид у нее был важный, она уморительно поворачивалась, ходила по невидимой сцене и громко завывала. Когда мы ее спросили, что она делает, Маша ответила, что она Алла Пугачева и сейчас выступает на концерте. Как все дети, она схватывала на лету все что слышала и видела. Во второй и третий год своей жизни Маша подражала всем и всему. Она «готовила» еду своим куклам, «читала» им книги, начинала рисовать смешные эллипсовидные фигуры с маленькими головками, точками глаз, черточками ртов, и палочками — ручками и ножками. Самый крупный эллипс была мама, за ее руку-палочку держался самый маленький эллипс — Маша. С другой стороны от Маши располагался эллипс поменьше мамы, но значительно больше Маши — папа. На рисунке даже видно было какое-то движение — эллипсы изображались не прямостоящими, а под углом, поэтому казалось, что они идут. Она подражала нашим действиям и разговорам. Как-то Сергей сидел на полу рядом с Машей и пытался при этом читать газету. Маша ходила вокруг него и канючила: «Дай мне газетку почитать, дай мне газетку!» Наконец папа отдал ей газету и говорит: «Ну, читай, что же ты не читаешь?» Она тут же нашла что ответить: «А у меня очечки куда-то делись, я ничего не вижу!» Именно так говорила я, когда не могла найти свои очки. Поскольку телевизор часто был включен, Маша быстро запомнила всю рекламу и повторяла ее, как только слышала название какого-нибудь продукта или вещи. Тогда мы и поняли, в чем сила рекламы и в чем ее опасность!

Когда Маше исполнилось два с половиной года, я уговорила маму уйти на пенсию и вышла на работу. Мама с отцом жили в центре города, и я каждое утро перед работой отводила дочку к ним, а вечером забирала ее домой. Маша росла почти постоянно с взрослыми людьми, слушала взрослые речи, смотрела взрослое телевидение, за исключением передачи «Спокойной ночи, малыши». Она называла ее «Спокочи ночи», и, когда раздавалась песенка «Спят усталые игрушки», вместо радостной встречи с любимыми героями «мультиков» начинала плакать и говорить: «Я спать хочу, я есть хочу!» Почему-то мультфильмы ей не очень нравились. Мне они, например, нравились гораздо больше, чем ей. Еще она очень не любила и боялась клоунов. Видя по телевизору моего любимого Вячеслава Полунина, она начинала громко рыдать и просить выключить телевизор. Зато ей нравился любимый мною с детства фильм «Двенадцатая ночь». Она даже свою первую куклу назвала Оливия, в честь героини этого фильма.

С моей мамой Маша начала познавать мир во дворе на улице Батюшкова, на рынке и на даче, куда они вместе исправно ходили. Взрослое окружение сыграло свою отрицательную роль в жизни моей дочки. Например, Маша прислушивалась ко всем моим страхам относительно ее самостоятельности и не могла сразу освоиться в бабушкином дворе. Там она впервые познакомилась со своей сверстницей и будущей подружкой, Саней Поповой. Саню воспитывали по системе Порфирия Иванова, включавшей хорошую физическую подготовку и закаливание с помощью обливаний холодной водой, а также прогулок босиком по снегу с самых младых лет. Саня, претерпевающая эту суровую школу закаливания и воспитания, еще не умея самостоятельно передвигаться, уже с большим упорством и скоростью ходила по двору, держась за свою коляску и толкая ее перед собой. Маша выходила во двор, держась за бабушкину руку, и к огромному удовольствию пожилых соседок, сидящих на лавочке у подъезда, и обозревающих все происходящее во дворе, говорила: «Бабуска, пееведи меня чеез паеб’ик, пожалуйста». Думаю, что благодаря маме моя изнеженная Маша приобрела некоторую самостоятельность. И, конечно, только благодаря маме она полюбила дачу, деревню и работу с землей. Мама научила Машу копать грядки, сажать растения, полоть и поливать, в общем, всему, что знает и любит она сама. Конечно, в этом сыграли свою роль и гены. Машины дедушки и бабушка по отцовской линии — коренные вологодские крестьяне. Ее отец также вырос и долгое время жил в деревне. Он, в течение всего своего городского бытия, тоскует об отцовском доме и земле, и мне ни разу за всю нашу совместную жизнь не удалось уговорить его съездить летом, отдохнуть где-нибудь на юге или за границей. Взрослая Маша тоже предпочитает проводить летние дни в деревне.

Оксфорд. Когда Маше исполнилось четыре года, мне представилась возможность на месяц уехать в Англию на стажировку в Оксфордский университет. Это был редчайший случай, во время Советской власти единицы преподавателей попадали на учебу в Англию, и тем более в Оксфорд, один из самых престижных и дорогих университетов мира. Такой возможности могло больше не быть никогда. Мне очень хотелось поехать, но и оставить Машу на мужа и бабушек было страшно. Я все же поехала. Конечно в Оксфорде было интересно и полезно для моей работы, но не было дня, или минуты, когда бы я не помнила о своем ребенке. Голова моя была в Англии, а сердце рвалось домой. В России тогда не было мобильной связи, а позвонить по обычному телефону было очень дорого. Как же мучительно жить вдали, пребывая в неведении о жизни самых родных людей!

Эта поездка и учеба в Оксфорде стоят того, чтобы рассказать о них отдельно. Меня, как заведующую кафедрой иностранных языков уже несколько раз приглашали на стажировку и в Англию и в Америку. И я писала в Министерство образования подтверждение о своем согласии и оформляла документы, но в самый последний момент мне обычно приходил отказ, с пояснением, что я допустила ошибки в оформлении какого-нибудь документа. До меня, наконец, дошло, что ошибок никаких нет, а просто надо самой ехать в Министерство и не с пустыми руками. Это меня разозлило и, когда пришло очередное приглашение, я на него не ответила и оформляться не стала. Был 1990 год, местная и московская бюрократия пребывали в большой растерянности от происходящих перестроечных событий. Поэтому, не получив от меня документов, кто-то там наверху забеспокоился, что-то у кого-то не срослось. Разыскав меня через ректорат, министерские чиновники стали озабоченно спрашивать, почему это я не собираюсь в Англию. На что я им резонно ответила, что мне вся эта история с бумагами надоела и больше оформляться впустую я не буду. В Министерстве очень удивились и клятвенно меня заверили, что на этот раз я непременно поеду, и, как ни странно, не обманули.

Перед самой поездкой группу из тридцати девяти человек, в составе которой мне предстояло отправиться в путешествие, собрали в Москве для инструктажа и знакомства. Полагая, что мне может быть придется делить кров с кем-нибудь из женщин, собравшихся в конференц-зале, я судорожно присматривалась к окружающим и все не могла остановить свой выбор ни на одной из тех, кого видела перед собой. Видимо, так поступали все, кто приехал сюда издалека, и не был ни с кем знаком. В какой-то момент ко мне вдруг быстро подошла миловидная женщина небольшого роста, очень к лицу и аккуратно одетая. Она представилась, мы посмотрели друг другу в глаза, и каждая поняла, что нашла своего человека, своего по душе, по взглядам, по отношению к другим людям. Как иногда быстро происходит взаимопонимание людей! Наверное, это случается в решающую минуту, когда нервы и разум напряжены до предела. Это была Нина Егошина из Йошкар-Олы, столицы республики Марий-Эл. Тогда она работала старшим преподавателем на кафедре иностранных языков национального университета. Мы стали друзьями в этой командировке, всюду бывали вместе и я рада, что мне в жизни встретилась еще одна замечательная женщина — умная, добрая, и, совершенно лишенная самолюбования, самоуверенности и зависти. Со всеми остальными, по-своему интересными и даже замечательными людьми, мы знакомились постепенно, в ходе учебы и поездок.

В Англии стажировками для советских преподавателей ведала тогда известная неправительственная организация — «Британский Совет». Поездку, проживание, экскурсии по городам центральной Англии и учебу нам оплачивала эта организация. Она же выдала нам по семьдесят фунтов стерлингов на карманные расходы каждому. Я мечтала купить хороший учебник английского языка, что в последствии и сделала. Сумма в семьдесят фунтов казалась мне огромной, пока я не увидела, сколько стоит в Англии учебная литература. В общем, мой новый современный учебник с записями текстов и упражнений на кассеты, стоил пятьдесят шесть фунтов. Так что, сувениры, книги и какие-то мелкие тряпочки я покупала на блошином рынке и в букинистическом магазине. По-видимому, такие деньги на книгу из всех советских преподавателей потратила я одна. Продавец, который упаковывал мою покупку, смотрел на меня круглыми глазами. Правда, он успевал еще наблюдать за остальными нашими преподавателями, чтобы они ненароком не унесли что-нибудь, не оплатив выбранное, и, как оказалось не напрасно. Помнится, что когда мы только прилетели в Лондон, нас еще раз собрали для инструктажа в Советском посольстве Великобритании. Помощник посла долго и занудно говорил о том, как надо вести себя в чужой стране, чтобы не исказить облик советского преподавателя высшей школы. Особенно меня возмутило его замечание о том, что нам не следует воровать вещи в магазинах и на рынках. Как он смел, даже предположить такое о нас, интеллигентных людях с высшим образованием, руководителях кафедр и факультетов! К сожалению, его опасения не были беспочвенными. И в нашей группе нашелся человек, из столичного престижного института, заместитель декана, то есть человек не бедный и имеющий большой опыт заграничных командировок, который ходил в магазины исключительно для того, чтобы украсть. Ничем не могу оправдать этого человека, тем более что он с удовольствием рассказывал о своих «маленьких» приключениях на рынках и в магазинах всех стран, в которых побывал! Рассказывал, что потом привозил украденное домой и дарил своей жене! Было противно и стыдно его слушать, тем более что среди нас было несколько женщин, попавших за границу впервые и никогда до этого не видевших настоящего изобилия. Первое время они ходили как во сне, проводя в магазинах все свое свободное время. Они не крали, но вели себя подчас довольно странно. Например, одна москвичка узнала, что, купив какую-нибудь вещь, можно, если она вам не понравилась, в течение трех дней обменять на другую. Эта женщина купила недорогое золотое колечко и в течение всего месяца через каждые три дня ходила его обменивать, испытывая при этом огромное удовольствие. Ее можно понять, потому что впервые в жизни она могла поступить по своему усмотрению, и ее при этом никто не унижал. Попробовали бы вы обменять свою покупку на Родине! Впрочем, и сейчас это сделать не так-то легко.

Спасибо «Британскому Совету» за все, и за эти деньги и за прекрасно организованную учебу, но главное за то, что он предоставил нам уникальную возможность познакомиться с прекрасной страной Англией, ее культурой, бытом и людьми. Мы жили и учились в знаменитом на весь мир Оксфорде, на территории одного из университетских колледжей, летом свободном от студентов. Сам Оксфорд — это маленький университетский город, состоящий из университетов, и входящих в них колледжей, старинных коттеджей для самих студентов и для преподавателей, исторического музея, ботанического сада, оборудованной по последнему слову техники библиотеки и древних католических храмов. Университеты и колледжи по большей части располагаются в старинных замках, строившихся на протяжении столетий, начиная с 1066 года нашей эры. Чистый, ухоженный Оксфорд хранит дух старины и уважения национальных традиций, свое древнее своеобразие, готическую и барочную архитектуру.

Нас расселили в двух больших студенческих коттеджах, окруженных высокими каменными заборами, с которых свисали вьющиеся и цветущие растения. Устройство в комнатах зависело от ранга квартиранта. Например, мне, как заведующей кафедрой была предоставлена отдельная двадцатиметровая комната, с ворсистым ковром на полу, с большим письменным столом, с обеденным столом, стульями и креслом, а также большой кроватью, заправленной по-английски, (одеяло непривычно и неудобно для русского человека подсовывалось под верхний матрас). После наших обшарпанных и неудобных общежитий такое внимание было несколько непривычно, хоть и приятно. Нина расположилась в соседней комнате, которая была меньше моей в два раза. Коттеджи были трехэтажными, если учитывать цокольный этаж. В цокольном этаже располагалась учебная комната, библиотека и хозяйственные помещения. На каждом этаже было по два душа и по две кухни. На кухонных столах стояли высокие круглые металлические банки с хорошим чаем и кофе, вся нужная посуда, а в холодильнике мы всегда находили литровые бутылки с не обезжиренным свежим молоком. Все это было предусмотрено помимо трехразового питания в студенческом кафе, которое, однако, не напоминало ни одно из наших предприятий общественного питания. Кафе состояло из трех помещений — кухни, шведского стола (мы тогда понятия не имели, что это такое), и большой столовой, уставленной рядами столов и скамеек вдоль них. Чтобы добраться до столовой, нужно было по узкому проходу пройти с подносом вдоль столов с несколькими видами салатов, а также мимо кухни, где за стойкой, на которой лежала горячая пища, возвышались три здоровых повара в безупречно белых, накрахмаленных фартуках и колпаках. По утрам они выдавали нам большие плоские тарелки с аппетитно зажаренными беконом, сосисками, а также вареными или жареными яйцами. В обед повара большими ножами ловко отрезали ломтики горячего мяса, стоя рядом с блестящими подносами, на которых лежали ароматно пахнущие, в натуральную величину — бараний бок, свиной окорок и большой кусок говяжьей вырезки. Двигаясь вдоль стойки, мы могли выбрать себе гарнир по вкусу, красиво выложенный в стальных судках — мелкую вареную, совершенно круглую картошку, вареную кукурузу, зеленый горошек, капусту брокколи, или пюре. В самой столовой утром на столах стояли заранее приготовленные чайники с чаем и кофейники с только что сваренным кофе, тут же находились кувшинчики с молоком и сливками, на тарелках горками лежали горячие поджаристые тосты, а в небольших посудинках, рассчитанных на трех-четырех человек, лежало масло и джем. В обед, кроме мясных блюд, предлагались протертые европейские супы и бульоны. Но особенно всех поражал шведский стол, который и теперь дал бы фору шведским столам лучших вологодских ресторанов. Кроме нескольких видов салатов из свежих и вареных овощей, здесь горками лежали фрукты и ягоды всех стран мира и всех сезонов. Был июль месяц, а на столе лежали: яблоки, груши, персики, абрикосы, вишни, арбузы, дыни, бананы, ананасы, черника, малина, клубника, ежевика! Все это великолепие дышало свежестью и ароматом, ни пятнышка, ни червоточинки не было видно ни на одном плоде. Далее стояли десерты из этих фруктов и ягод. Здесь же лежали миниатюрные, граммов на пятьдесят, упакованные в фольгу круглые, квадратные и треугольные кусочки французских и голландских сыров известнейших марок. Два последних стола были уставлены маленькими двухсотграммовыми стеклянными бутылочками минеральной воды и сухого белого и красного столового вина со всей Европы. Хорошо, что многие из нашей группы уже бывали за границей и многое видели. Для остальных то, что они здесь увидели, было настоящим потрясением, тем более что нас никто не ограничивал в еде, можно было брать и есть сколько угодно и чего угодно. Поэтому в первые дни нашей жизни в Оксфорде у многих болели животы от переедания. Кто-то уносил с собой фрукты, чтобы поесть в перерыве между завтраком, обедом и ужином, а кто-то потихоньку таскал маленькие сыры в свою комнату, чтобы накопить их в чемодане и увезти родным домой. Однако жить с постоянно больным животом не будешь, а мелкие упаковки сыра имеют тенденцию быстро портиться и издавать ужасный запах…

Постепенно все привыкли есть в меру, и повара перестали с ужасом смотреть на наши полные подносы еды. Особенно их возмущало, когда мы брали лишнее и не съедали. В богатой, щедрой, но экономной Англии такое поведение за столом считается преступным. Странно, что мы, живя дома небогато, приобрели привычку недоедать положенное на тарелку, выбрасывать на помойку огромное количество еды, не задумываясь над тем, что она кому-то могла бы пригодиться.

Я с самого начала решила сосредоточить свое внимание на том, чего не хватает в моем рационе в Вологде, а именно на фруктах, ягодах и настоящей минеральной воде. Я и вообще-то ем немного, а такая полезная диета быстро привела к тому, что у меня улучшился цвет лица, и я заметно похудела, чего давно не могла добиться дома.

Мне очень понравилась организация самой учебы. Куратором нашей группы назначили Арлин Гилпин, часто работавшую на летних курсах для иностранных учителей, которые организовывал «Британский Совет». С ней мы встречались два раза в день — утром и вечером, и могли рассказать ей о проблемах, неизбежно возникающих у нас в связи с разницей наших культур и образа жизни. Арлин всегда была готова помочь. Кроме нее к нам были прикреплены несколько молодых преподавателей русского языка из Оксфордского университета. Особенно мне нравилась милая и скромная Элисон Кутс, слегка робевшая перед нами. За весь месяц нашей учебы она ни разу не заговорила на русском языке. Когда я спросила ее, почему она не пользуется моментом и не тренирует свой русский на нас, она смущенно ответила, что ей стыдно даже пробовать, потому что мы все говорим на английском языке свободно, а она говорит по-русски очень плохо. Как было приятно это слышать — вот, значит, как учат русскому языку в хваленом Оксфорде! Однако я тут же вспоминала, что русский язык, наряду с китайским, японским и арабскими языками, является одним из самых трудных языков в мире.

Постоянно с нами было еще несколько преподавателей — двое молодых безработных учителей английского языка, Элизабет Сирэкоулд и Джордж Кершоу, а также пенсионерка-преподавательница английской литературы, Мардж Клэкстон. Они проводили с нами ежедневные практические занятия. На примере этих людей мы убедились тогда, как можно помочь безработным преподавателям, предоставляя им возможность подрабатывать в различных летних языковых школах и на курсах для иностранцев. Работая с нами, они могли в то же время заниматься поиском другой работы. Например, Элизабет и Джордж, в течение этого месяца по Интернету нашли себе работу в Китае. В Оксфорде уже в 1990 году в учебном процессе широко использовались обучающие компьютерные программы, Интернет и дистанционное обучение. Специальные курсы лекций нам читали приглашенные ведущие ученые, профессора, писатели, психологи, методисты из Кембриджа и других университетов, которые хотели летом дополнительно заработать. Мы, конечно, полюбопытствовали, какая нагрузка у этих преподавателей в течение учебного года и сколько они зарабатывают. Оказалось, что преподаватель моего уровня читает не больше двух лекций и ведет не больше шести часов практических занятий в неделю. Кроме этого, он числится куратором одного, двух студентов, которые раз в неделю отчитываются перед ним о своей учебе. В остальное время он занимается научной работой в библиотеке и дома. Что касается заработков, то в начале своей карьеры оксфордский преподаватель получает от пятнадцати до двадцати пяти тысяч фунтов в год, а с моим опытом, знаниями и степенью от ста пятидесяти тысяч фунтов в год и выше. На эти деньги профессор с семьей снимает коттедж или строит свой дом, имеет минимум два автомобиля и летом ездит отдыхать на экзотические острова в Тихом океане.

Наши заработки по сравнению с этим были неприлично малы, и мы предпочитали об этом не разговаривать. А, вот нагрузка у нас была не менее тридцати часов практических занятий в неделю, то есть шесть часов в день, плюс подготовка к занятиям, научная и методическая работа. Многие еще заведовали кафедрами, руководили факультетами. Поэтому английская профессура казалась нам детьми, которые жизни не знают, а июль в Оксфорде 1990 года — волшебным сном. Особенно женщинам, потому что нам не приходилось здесь заниматься еще и домашними делами — готовкой, стиркой, уборкой, хождением за продуктами, мучительным стоянием в очередях. Да, дома мы проводили не менее двух часов в сутки в очередях за продуктами, обычно по дороге домой после работы.

Занятий у нас было много. После завтрака, начинавшегося в восемь часов утра, мы к девяти собирались в уютном старинном доме, больше похожем на замок, нужно было лишь пересечь лужайку, расположенную между ним и нашим кафе. Там, с перерывом на обед, мы слушали лекции и занимались языком до семи часов вечера, затем дружно ужинали и возвращались в учебный класс смотреть старые английские фильмы. Нас полностью погружали в атмосферу английского языка и английской жизни, учили говорить на современном языке, используя, самые новые, то есть аутентичные материалы — газеты, журналы, радио и телевизионные передачи. Мы писали сочинения на заданную тему, выступали с докладами, обсуждали прочитанное, сочиняли стихи, и все это на английском языке. У меня всегда был хороший слух и способности к мимикрии (подражанию), поэтому уже через неделю я заговорила на английском языке так, что местная публика принимала меня за свою. Опишу один забавный случай. Однажды я после обеда вышла в холл и села в кресло просмотреть какой-то новый журнал. Ко мне подсела англичанка и стала расспрашивать о том, что за группа здесь занимается и, нет ли среди учащихся ее подруги по переписке из Ленинграда, для которой она привезла хорошую книгу. Мы проговорили минут двадцать, прежде чем я поняла, что она считает меня оксфордским преподавателем английского языка. Пришлось ее разочаровать и признаться, что я одна из тех самых учащихся, о которых шла речь. Она долго не могла поверить своим ушам, а мне было чрезвычайно приятно, что так получилось. Признание успеха пришло естественным путем, без комплиментов, которые англичане часто говорят из простой вежливости.