Глава вторая Главная база или погранзастава?

Глава вторая

Главная база или погранзастава?

Об этом времени, целенаправленном до каждой минуты, часто вспоминаешь теперь, на склоне лет, оглядываясь на пройденное и пережитое не с чувством самодовольства, а с мыслью, естественной для людей, которым дороги идеалы всей их жизни — идеалы Октября; с настойчивой мыслью о том, чтобы из каждой крупицы нашего жизненного опыта идущие вслед за нами смогли бы извлечь урок и пользу на благо Отечества. Сейчас, взвешивая и обдумывая те или иные исторические события, человеку подчас бывает трудно судить обо всем в полную меру объективности, не зная характера, особенностей нашей жизни и службы, условий возрождения страны и ее Вооруженных Сил буквально на развалинах прошлого и в атмосфере постоянной военной угрозы.

Кронштадт, крепость на острове Котлин, и окружающую его систему фортов, номерных и литерных, часто, и до войны, и в ходе ее, называли броневым или огневым щитом Ленинграда. Так оно и было в годы Великой Отечественной войны, когда Кронштадт не позволил фашистам замкнуть кольцо блокады в устье Невы и запереть пристрелянный вражеской артиллерией, но постоянно действовавший фарватер. Хотя над этим фарватером нависла артиллерия фашистов, Кронштадт и Ленинград всегда были связаны друг с другом и по воде, и по льду, и по воздуху, всегда сражались плечо к плечу.

Но положение, возникшее к концу сорок первого года, по справедливости считалось чрезвычайным, как последствие той военной беды, которая и привела к блокаде Ленинграда. Между тем таково было повседневное положение нашего флота в годы, когда я начал службу в Кронштадте, таким оно оставалось и до 1939 года. Разница состояла лишь в том, что в двадцатые и тридцатые годы не было войны с Германией. Но иноземные пушки грозили Кронштадту и Ленинграду с севера и северо-запада, то есть из Финляндии, где установился враждебный Советскому государству режим, а на юге нам принадлежал лишь небольшой отрезок побережья от Ленинграда до эстонской границы.

* * *

Известно, что со времен Петра русский флот вышел на простор Балтики. В Крымскую войну были построены семь северных номерных фортов и три южных, они защищали подходы к Кронштадту с севера и юга острова Котлин. В канун первой мировой войны к этим фортам и к системе береговых фортов на южном побережье залива, а также на самом острове Котлин, добавились еще два мощных сооружения — форты Овручев и Тотлебен, они стояли впереди линии северных номерных. До конца первой мировой войны Кронштадт и все его форты оставались, по существу, в глубоком тылу — ведь впереди Россия имела Свеаборг, Гангут, Ревель, Ригу, Либаву, острова Моонзундского архипелага, позиции Моонзундскую, передовую, центральную, фланговошхерную, все, что составляло вместе сомкнутый фронт обороны большой глубины и плотности на дальних подступах к Кронштадту и к столице России.

После революции впервые за долгие годы в Финский залив и даже к острову Котлин проникли иноземные боевые корабли, правда сильно потрепанные огнем революционного флота. Победа контрреволюции в Финляндии и странах Прибалтики лишила наш флот выхода из восточного угла Финского залива на простор, поставила Вооруженные Силы молодого Советского государства в невыносимое положение. Граница — буквально рядом с Кронштадтом, под носом у нас оказалось и все, что сопутствует границам недружественных стран, — их штабы, войска, авиация, флоты, разведка, рядом расположились и шпионско-диверсионные центры империалистических держав. Недаром за малыми сопредельными с нами странами прочно закрепилось в те годы наименование буферных — буферные государства между страной Октября и миром капитализма.

Теперь я могу судить об этом обобщенно, основываясь на фактах и документах истории и на осмысленном опыте собственной долголетней службы. Тогда, в 1923 году, только что став краскомом, я познавал сложность столь невероятной и нестерпимой обстановки на практике, в своей повседневной жизни.

Наш выпуск состоял почти из ста краскомов. Десятерых направили в крепостную артиллерию в Кронштадт. Семейных, а я тоже незадолго до этого женился, предупредили, что жены смогут приехать тогда, когда определится место нашей постоянной службы.

Пароходик высадил нас в юго-восточной части острова Котлин на Петроградскую пристань, и мы, кажется, люди бывалые, всякое повидавшие за годы гражданской войны, растерялись. Даже мне, питерцу, знаменитый Кронштадт был совершенно незнаком. Я не ожидал увидеть такой суровый каменный город. Он начинался сразу же за пристанью с высоких кирпичных домов, побитых артиллерийскими снарядами. На каждой стене — множество ран от осколков, иные дома разрушены. Вот они, следы недавнего боя с мятежниками, о котором мне рассказывали еще в 1921 году соседи по палате в госпитале Медицинской академии на Пироговской набережной. Прохожих мало, а если и встречаются, то только военные, в морском и армейском обмундировании. Поразила меня металлическая мостовая на якорной площади — нигде, пожалуй, кроме Кронштадта, не встретишь площадь, замощенную чугунными плашками. Словом, чистенький военный город показался мне угрюмым и настолько казарменным, что для штатских людей я не видел в нем места. Куда же приедет жена, пустят ли ее в этот город?..

Не знал я, что еще настанет время, когда этот казарменный город покажется мне землей обетованной по сравнению с гранитными пятачками посреди залива, на которых мне придется служить не год и не два, а одиннадцать долгих лет.

В Кронштадте в то время уживались рядом две самостоятельные, искусственно отгороженные друг от друга военные организации — флот и крепость. У флота — корабли, штабы, учебные отряды, главвоенпорт, склады, мастерские и всякие службы; точно такие же штабы, казармы, склады, мастерские и службы у крепости, объединяющей форты на самом острове, на южном побережье материка и в море. И даже свои вспомогательные суда имела крепость, для связи с приморскими и морскими фортами, такие как буксиры с чисто артиллерийскими названиями «Наводчик» и «Фейерверкер». Крепостная артиллерия флоту не подчинялась, хотя и была формированием не только родственным, но и полностью взаимодействующим. Ею управляла армия, штаб округа, и потому первые краскомы для нее были подготовлены в школе полевой артиллерии и одеты не в краснофлотскую, а в красноармейскую форму. Так повелось издавна, это была одна из ненормальностей, устраненных лишь годы спустя, когда возникла береговая оборона флота и необходимые для нее школы и училище.

Но пока ни о каких ненормальностях я еще не имел представления. Наша краскомовская команда была настроена воинственно, словно мы шли покорять Кронштадт. В школе нам внушили главное: мы, красные командиры первого нормального выпуска, должны поскорее всему научиться и укрепить кадры краскомов Балтийского флота.

А «старые кадры» разглядывали невесть откуда взявшихся юнцов — «красных прапорщиков», как чудо. Это разглядывание нас смущало всюду, особенно в штабе крепости в дальнем конце улицы Урицкого, и мы жались друг к другу настороженные, нахохлившиеся, готовые сообща дать отпор любому «контрику из бывших» — таков был дух времени, когда настораживали всякий офицерский френч, хоть и без погон, всякое холеное лицо, барская повадка. Сами слова «офицер», «унтер» были чуждыми и враждебными нам, а в крепостной артиллерии большинство должностей занимали чины старой армии, либо бывалые солдаты, выдвинутые на командные посты революцией. И только годы позволили разобраться, кто из них действительно на месте, а кто непригоден, даже если и служит честно, — не всякому дано освоить артиллерию, особенно морскую.

Нашу дружную и воинственную команду мигом расформировали. Писарь в штабе крепости объявил, кому куда следовать: четырем — на тот берег, в третью артиллерийскую бригаду на форт Красная Горка; троим — в зенитную артиллерию крепости; мне и еще двоим — в первую артиллерийскую бригаду на морские форты.

Дальше все замелькало так стремительно, что мне небо показалось с овчинку. Перво-наперво я предстал перед командиром бригады Митрофаном Алексеевичем Савченко, чернобородым и усатым офицером крепостной артиллерии из Владивостока, как мне показалось, грозным, но он, к моему удивлению, ни о чем меня не расспрашивал, не экзаменовал, не наставлял, а добродушно выложил несколько анекдотических эпизодов из крепостного быта на Дальнем Востоке, а потом сообщил, что я назначен командиром взвода второй батареи первого дивизиона одного из пяти подчиненных ему дивизионов бригады, на рассвете мне надлежит отправиться на форт четвертый Северный в распоряжение командира батареи Резника.

Переночевав на столе у писарей штаба, я в шесть утра отправился к месту службы крепостным буксиром «Фейерверкер».

Час спустя на искусственном гранитном островке в заливе, не успев еще оглядеться, я представился командиру батареи. Едва дослушав меня, он сказал:

— Вот тут и будете жить. В этом каземате. Когда-то здесь стояла гладкоствольная пушка, которую заряжали с дула. Теперь это ваш кубрик. Остаетесь временно за меня. Желаю успеха, — и отбыл на том же буксире в Кронштадт.

Я был ошарашен. В пустом мрачном каземате я стоял один, не зная, что делать, с чего начать. Итак, я уже не только командир неведомого мне взвода, но и врио командира неведомой мне батареи. Похоже на те анекдоты из крепостной жизни, которые рассказывал добродушный комбриг, но от этого мне не легче.

На мое счастье, кто-то постучал в дверь, и в каземат вошел рослый широкоплечий красноармеец, доложивший по всей форме, что он, старшина батареи Новиков, явился в мое распоряжение. Он стал моим ангелом-спасителем и ангелом-хранителем. Прежде всего он показал мне форт: его тесные внутренние дворики за гранитной аркой с медными литерами на камне «Батарея № 4, Зверев, 1857 год», впрочем оставившими меня равнодушным — не силен я тогда был в военной истории России; его приземистые мрачные казармы; его слепые, без окон, продолговатые строения боевых погребов, скрытые от постороннего глаза под земляным бруствером, — мы прошли в эти погреба, где в образцовом порядке лежали снаряды неизвестных мне калибров. На бруствере стояли четыре красивые пушки на тумбах, защищенные щитами из толстой брони. Новиков объяснил мне, что это корабельные орудия 120-миллиметрового калибра с затворами системы «Виккерс», точно, как на новых линкорах.

С бруствера открылся вид на другие форты — слева и справа в одну линию с нашим выстроились еще шесть северных фортов, из которых действующими считались только три: на первом, примыкающем к Котлину, расположилась зенитная батарея 76-миллиметрового калибра пушек системы Лендера, образца 1915 года; на шестом стояла батарея орудий Канэ калибра 152 миллиметра и полевая батарея 76 миллиметров, образца 1900 года, — это и есть наш дивизион, штаб которого расположен на шестом форту. Четвертый северный — в центре всей линии и вместе с пятым, еще до революции разоруженным, — должен был закрывать главный фарватер; все остальные проходы между фортами перегорожены ряжами и забиты камнем, единственный проход для кораблей здесь, между нашим фортом и соседним. А впереди, километрах в шести-семи справа и слева, два мощных форта — Первомайский (Тотлебен) и Красноармейский (Овручев), где расположены второй и третий дивизионы бригады.

Таково было первое зрительное представление о морских фортах, полученное мною в то октябрьское утро двадцать третьего года от старшины Новикова. На всех этих фортах мне предстояло в будущем служить.

У подножия бруствера возле погребов нас уже ждали батарейцы, собравшиеся по собственному почину. Все рослые, как на подбор. И все — мои сверстники, только призывались они на год позже. Обмундированы были хорошо, но вместо сапог или ботинок носили «штиблеты в клеточку». К лаптям они были привычны: большинство батарейцев — псковичи, вологодские и новгородские. На жизнь не жаловались, был бы только хороший харч. В столовой обедали стоя, ели из общих бачков — один бачок на десятерых. А спали на матрацах с трухой: солому полагалось менять два раза в год, но кончалась уже вторая осень, а смены не было.

Было от чего прийти в отчаяние. За несколько часов на меня обрушилось столько неожиданного: и сам форт, и неведомые мне системы и калибры, и непонятное положение «врио командира батареи» — других средних командиров на форту не было, значит, быть мне не только командиром взвода, но и помощником Резника, когда он вернется, — я еще не знал, что уехавший в Кронштадт командир так и не вернется, а меня ждут и другие сюрпризы.

Они начались в тот же день.

Едва я вошел в каземат, раздался телефонный звонок.

— Временно исполняющий обязанности командира второй батареи краском Кабанов слушает! — произнес я так, как нас учили в школе.

Пауза. Молчание. Потом чей-то приятный голос:

— Как вы сюда попали?.. Где командир батареи товарищ Резник? Позовите его к телефону.

Я объяснил происшедшее и услышал в ответ смешок.

— С вами, товарищ Кабанов, говорит командир первого дивизиона Валентин Петрович Селицкий. Жаль, что мы знакомимся по телефону. Но виноваты в этом не вы. Я разберусь. Немедленно снимайте с позиции все четыре орудия батареи. Через двое суток материальная часть и весь боезапас должны быть сосредоточены на причале и готовы к погрузке. Вызовите старшину батареи Новикова, он все знает. А вы — учитесь. И не стесняйтесь этого. Вы, наверно, полевик, многого не знаете. Так учитесь…

Мой ангел-хранитель Новиков уже все знал: еще летом батарею предполагали снять с нашего форта и перевести на правый фланг Первомайского. С работой справились за двое суток без меня, мне оставалось лишь приглядываться и учиться: переучиваться, как сказал Селицкий, полевику на морского артиллериста-береговика.

В артиллерийской школе я изучал трехдюймовые пушки образца 1902 года и сорокадвухлинейные образца 1910 года. Знал правила стрельбы полевой артиллерии, умел чистить лошадей, ездил верхом, знал конный строй батареи. Но в морской крепости я оказался полным профаном. Все иное — и пушки, и снаряды, и цели, а значит, и сама стрельба. Как я буду командовать взводом? Да и взводом ли?..

Когда пушки Виккерса увезли, казалось, наступит передышка, отсрочка, за зиму подучусь. Но я ошибся. Батарейцы вместе с Новиковым ушли на зиму в Кронштадт в Северные казармы. Меня со взводом оставили на форту нести караульную службу и, кроме того, как скоро выяснилось, охранять государственную границу, хотя такой задачи никто нам прямо не ставил.

Оказалось, что служба на фортах в те времена делилась на летнюю и зимнюю. Летом — «летние лагеря», так почему-то называли пребывание батареи на фортах; зимой — зимние квартиры в кронштадтских казармах. На фортах Красноармейском, Первомайском и «Риф» оставались малочисленные дежурные батареи: на Северных номерных — дежурные взводы на четвертом и шестом. Но в эту зиму дежурный взвод полагался только на четвертом, а на шестом форту — ни души, хотя пушки и боезапас остались на месте. Это казалось нелепостью, но возлагало на наш взвод повышенную ответственность.

Границу тогда охраняли два пограничных отряда — в Сестрорецке и Ораниенбауме. Каждому был отведен свой участок побережья и сухопутной границы. Залив зимой на льду не охранял никто. А зима настала ранняя, свирепая, кругом лед, торосы, метели, сугробы. По льду почти открыто сновали между Финляндией и Петроградом какие-то люди.

Мой помощник по взводу крепыш Пацев, прослуживший в крепости уже несколько лет, рассказывал мне, что зимой 1918/19 года финны даже днем катили на тройках из Териоки в Петроград, перевозя через коридор между фортами контрабанду. За несколько часов они беспрепятственно пересекали по льду залив до Лисьего Носа. Разница между девятнадцатым годом и двадцать третьим заключалась лишь в том, что теперь границу нарушали не днем, а ночью. Вот этому-то мы и должны были воспрепятствовать.

Однажды ночью часовые услышали вблизи нашего форта треск, крики, ругань. Объявив тревогу, я направил на лед отделение красноармейцев вместе с помкомвзвода Пацевым. В промежутке между фортами они наткнулись на финских контрабандистов, озабоченных спасением своего имущества. Контрабандистов было трое. Пересекая по льду линию северных номерных фортов, они угодили в промоину между четвертым фортом и пустынным пятым. Сани, груз, лошади стали тонуть, и финны ничего с этим не могли поделать. Наши красноармейцы, оттолкнув хозяев, распрягли лошадей и буквально на плечах вытащили их из промоины на лед. А потом вытащили и сани с грузом. Промокли, промерзли на резком северном ветру и почти тридцатиградусном январском морозе и вернулись бегом на форт, доставив и трофеи, и нарушителей ко мне.

В то время бойцы всего моего взвода, да, пожалуй, и все батарейцы, отпускали усы и бороды — так повелось еще от старой армии и от гражданской войны. В крепостной каземат — мое жилье, освещенное окопной коптилкой, в страшном обличье вошел Пацев: в ледяном панцире с ног до головы, даже рыжая борода и усы обледенели. Неповинующимися губами он бессвязно говорил о выполнении задания.

Следовало немедленно его обогреть. Но чем? Остывающей печуркой или жалким огоньком коптилки?! В моем каземате не было даже кружки кипятка.

Люди еще как-то помогут друг другу, найдут средство согреть и себя, и задержанных. Но как спасти лошадей? После часовой ледяной ванны их бы в теплую конюшню. Но откуда взять конюшню на форту, где никогда не держали лошадей?!

Я приказал завести коняг в один из пустующих казематов.

Контрабандистов устроили в кубриках, накормили, укрыли на ночь, теперь осталось ждать команды из Кронштадта, куда я обо всем доложил по телефону.

Утром к нам прибыли сотрудники Особого отдела Кронштадтской крепости. Они допросили задержанных финнов и забрали их вместе с контрабандой, санями и лошадьми в Кронштадт.

И тут беда: при допросе финны показали, что в санях недостает бочонка масла, хотя все остальное сохранилось, даже топоры.

Снова прибыли особисты.

Пацев был тверд: все, что плавало в воде, и все, что было в санях, спасено, твердил он особистам.

Один из них спросил его резонно:

— Как же, товарищ Пацев: масло потонуло, а топоры всплыли?

Пацев, глазом не моргнув, ответил:

— Топоры мы сразу спасли. А сколько было бочонков, мы не знали. Возможно, тот бочонок и сейчас там плавает…

До промоины — полтора километра. Пошли, проверили, но никакого бочонка не нашли.

В Кронштадтской крепости был строгий комиссар товарищ Околотин. Он приказал вывернуть форт наизнанку, но масло найти. Если, конечно, контрабандисты не врут и если оно было в санях.

Обыск ничего не дал. А я глубоко страдал, невольно вспомнив тот обыск на сельской площади на Украине, когда в зарядном ящике нашли двух украденных у крестьянки уток. Конечно, и время не то, и случай не такой, не крестьянское добро пропало, а контрабанда. Но все же это кража. Если бочонок был. Хороший помкомвзвода Пацев и все красноармейцы добрые ребята. Служба тяжкая — не ропщут, кормят плохо — терпят… Все так. А покоя мне не было.

Харчи наши были самые скудные. На завтрак две ложки каши пшенной, прозванной «блондинкой», на обед — жидкий суп из воблы или селедки, едва заправленный крупой, на ужин — еще несколько ложек «блондинки». И это при изнурительной вахте в две очереди на постах — и в стужу, и в метель. Сугробы снега кругом, торосы льда, а далеко в стороне — зарево огней оживающего Петрограда. Было от чего тосковать и мне, и моим товарищам на пустынном форту.

Недели через две-три после этого пограничного инцидента на фунтовой пайке хлеба, ежедневно выдаваемой красноармейцам, неожиданно появился маленький кусочек масла.

Когда и мне принесли эту суточную порцию, я немедленно вызвал Пацева:

— Откуда масло?

— Ешьте, товарищ командир, — сказал он, не отводя глаз. — Не всякий человек полжизни проводит на льду.

Я не нашел ни сил, ни слов, чтобы возразить. Язык не повернулся упрекнуть в обмане людей, спасавших контрабанду и ее хозяев в тридцатиградусный мороз. Это, конечно, не значило, что спасенное принадлежало нам. Но, по справедливости, как мне казалось в ту минуту, хоть какая-то, самая малая доля должна была остаться у бойцов. Возможно, я был тогда неправ, по строгости рассуждая, даже наверняка неправ; но эти маленькие кусочки масла бойцы взвода ели с жадностью, и ничего схожего с памятным случаем в украинском селе тут, конечно, не было.

Это тоже был урок жизни. Не всегда все следует мерить одной и той же меркой. Мог ли в конечном счете этот маленький кусочек масла, доставшийся таким путем голодным, самоотверженно несущим службу людям, повлиять на нашу честность? Нет, не мог. Это доказано жизнью, всей последующей службой моих товарищей по взводу, отлично охранявших форт и границу на льду. В ту зиму нами было задержано еще немало нарушителей, в Кронштадт сдали значительное количество контрабанды.

К рукам ничего не «прилипало». Это я знал твердо, веря, несмотря на случившееся, Пацеву; он всегда говорил мне правду и смотрел прямо в глаза.

Бывали зимы, когда гарнизоны фортов задерживали больше сотни нарушителей. А сколько случаев нарушения границы прошли незамеченными. Мы часто обнаруживали днем на льду между фортами следы гостей. Но сами, своими силами, мы не могли справиться и с охраной фортов и с пограничной службой. В то время не было главного — организующего начала в охране морской границы зимой. У государства хватало забот по организации охраны границы юга, запада и востока. До Кронштадта руки еще не дошли, вроде бы он в тылу, возле самого Петрограда, и в то же время — прямо на границе.

Впервые пограничная застава на четвертом Северном была размещена лишь два года спустя, когда гарнизона там уже не было, а за коменданта оставался командир взвода Мягги, он же смотритель форта. Ледовая служба давалась пограничникам нелегко, и я запомнил дату установления погранзаставы на форту потому, что именно в тот год погиб начальник этой заставы — Федосеев.

В Кронштадте на Якорной площади находится его могила. Мы похоронили его рядом с могилой жертв революции. Он погиб 12 марта 1925 года.

Ночью пограничный наряд, идя от четвертого Северного к седьмому, обнаружил в промежутке между фортами следы двух нарушителей и точно установил направление их движения — по кратчайшему пути на Лисий Нос к Ленинграду. Старший наряда послал напарника на заставу, а сам бросился по следам. На заставе была всего одна лошадь; туда часто приходили зимой из Кронштадта на аэросанях сотрудники Особого отдела, но в распоряжении начальника заставы, кроме этой верховой лошади, никаких средств передвижения не было. Он мигом вскочил на коня и сам поскакал на помощь старшему наряда, приказав бойцам резерва догонять его пешими. По утоптанной дозорами тропе еще можно было скакать, но дальше шел глубокий снег или голый лед. То утопая в сугробах, то скользя по льду, Федосеев обогнал старшего наряда, уже сбросившего, преследуя нарушителей, полушубок, вскоре сам увидел впереди, на светающем горизонте, два силуэта. Еще усилие — и они будут пойманы. Но тут споткнулся конь, Федосеев вылетел из седла на ледяные торосы; едва оправившись, он вскочил и погнался с маузером в руке за нарушителями. У самого берега он настиг было их, но получил две пули в живот. Убийцы ушли.

Позже на фортах стало известно, что это были террористы, устроившие взрыв в Деловом клубе в Ленинграде.

Так жила наша граница. С тех пор у меня осталось ощущение, что граница по Финскому заливу и Невской губе — линия фронта, она никогда не была мирной границей.

Вспоминая, как мы служили в те годы, удивляешься, до чего же все-таки быстро, в течение считанных лет, в этих трудных условиях полуфронтовой жизни была, наконец, организована береговая оборона и упорядочена боевая служба на фортах. Нас прислали на форты с очень сложной задачей: укрепить кадры краскомов, воссоздать, точнее, заново построить военную организацию крепости, которая формировалась веками, а разорена была в каких-нибудь два-три месяца вместе с рухнувшим царским строем. По силам ли это нам, во всех отношениях полуграмотным юношам, с избытком обладавшим не знаниями, а лишь революционным энтузиазмом? Порой казалось, что не по силам. Надо было учиться и переучиваться. Но у кого?

Старые офицеры относились к нам по-разному. Одни не могли учить, потому что сами пришли из армии и плохо разбирались в морской артиллерии и крепостном деле. Другие не хотели учить, они в лучшем случае равнодушно поглядывали на то, как беспомощно мы барахтаемся, и выжидали, чего же добьются эти недоучки из рабочих и крестьян. Третьи относились просто враждебно, как, например, командир дивизиона Мошарский, сменивший очень доброжелательного Селицкого. Мошарский терпеть не мог краскомов и рад был случаю насолить любому из нас. Рассчитывать приходилось прежде всего на самих себя, на самостоятельную работу с учебниками и наставлениями, на опыт старослужащих солдат и младших командиров, всегда готовых помочь своему краскому.

Но старослужащих становилось все меньше: с 1924 года, когда началась «реформа Фрунзе» — упорядочение жизни армии и флота, переводимых на мирные рельсы, старослужащих увольняли в запас, призывая новый контингент. Состав армии менялся. Учиться, заимствовать опыт не у кого, зато поддержка молодых новобранцев нам была гарантирована во всем. Молодой красноармеец и краснофлотец охотно поддерживали своих красных командиров, что помогало нам переносить всякие невзгоды и обиды.

Мне запомнился поразительный случай, и жестокий, и вместе с тем трогательный. Это произошло зимой, после моего возвращения из долгой поездки за Пермь, на север, куда группу молодых краскомов посылали отбирать для крепости призывников.

Больше месяца мы жили в Усолье, принимая новобранцев. Глушь невероятная, на местном базаре охотники на диво нам продавали живых медвежат; на призывной пункт приходили здоровенные парни в лаптях, в домотканых штанах и армяках с острыми топорами за пестрым кушаком и с огромными, на пуд черных сухарей, мешками за спиной. Из дальних деревень они добирались до Усолья за месяц, а то и больше. В артиллерию по старой традиции брали только рослых и очень сильных людей — не мудрено: на форту Первомайском, например, все еще стояли одиннадцатидюймовые мортиры, снаряды которых весили до пятнадцати пудов; никто из призывников Усолья не был нами забракован, хотя все они были неграмотными и казались попросту дикими: когда тысячу мобилизованных для Кронштадта новобранцев мы перевезли на колесном пароходике через Каму к железнодорожной станции, выяснилось, что все они впервые увидели рельсы, вагоны и паровоз. Но служили эти ребята отлично. Именно эти богатыри из глухомани, обучаемые на фортах не только азам артиллерийского дела, но и грамоте, с полным сознанием поддерживали нас, красных командиров. Для них долголетняя военная служба превратилась тогда в подлинную школу жизни и культуры.

Так вот, когда я вернулся в крепость с пополнением, меня назначили командиром нового взвода на батарею шестидюймовых пушек системы Канэ, расположенную на форту шестом Северном. Батареей командовал Аксель Александрович Петерсон, строгий, но хороший человек, уходивший с личным составом на зиму в Кронштадт и готовый захватить туда с собой и меня. Но командир дивизиона Мошарский считал, что краскомов надо держать в черном теле. Он приказал оставить меня с дежурным взводом на льду на вторую зиму. Единственное, чего мне удалось с помощью Петерсона добиться, это перевода в мой новый взвод все того же Пацева в качестве помощника командира. Не знаю, как бы я справился без него с обучением молодых и неопытных красноармейцев и с организацией на незнакомом форту караульной и пограничной службы.

В Кронштадте, в маленькой шестиметровой комнатке при кухне, ютилась моя жена, переехавшая из Ленинграда. Я получал в месяц девятнадцать рублей, шесть из них платил за комнатку, три за мешок картошки для жены, и на остальные десять она должна была жить. Себе я не брал ни копейки: махорка казенная, портянки казенные, потребностей никаких. Кроме, пожалуй, одной: хоть раз в месяц уволиться на берег в Кронштадт. Но Петерсон не вправе был разрешить увольнение, только Мошарский. А тот отказывал.

Весь взвод мне явно сочувствовал — солдат, конечно, всегда все знает про командира и его беды. Прошло два месяца бесплодной борьбы с Мошарским, как вдруг по каким-то причинам на одни сутки его заменил Петерсон, тотчас разрешивший мне увольнение на одну январскую ночь.

Снаряжаясь в путь, я нашел на своей койке большой пакет: в нем — буханка черного хлеба и соленая треска фунта на четыре весом. Рядом стоял Пацев. Он сказал, что это — подарок моей жене от красноармейцев взвода, и протянул мне, кроме того, красные шерстяные варежки домашней вязки. Мне предстоял путь по льду в Кронштадт и обратно — шестнадцать километров, дома — три-четыре часа, не больше, до рассвета я уже должен быть на форту.

На подходе к Кронштадту я увидел впереди что-то блестящее. Лед или вода? Откуда вода в такое время года?.. Ветер нагнал ее с запада поверх льда. До берега — километра полтора. Неужели возвращаться…

Ноги, обмороженные еще тогда, когда я бежал из-под расстрела от махновцев, вечно меня мучили, но я это старательно скрывал. Так сложилась жизнь, что служба и навсегда избранная профессия связали меня с холодными морями — с Балтикой, а позже, в Отечественную войну, и с Баренцевым морем. Но о другой службе я не помышлял и о болезнях военному человеку говорить негоже. Я зашагал по воде, погружаясь все глубже, но зная, что лед под нею крепкий. В сапогах чавкает, метрах в четырехстах от берега вода уже достигла колен. До северных казарм добрался, промокнув до пояса. Не чувствуя ног, стал бешено барабанить в ворота казармы. Никто не подходит, часовой, видно, скрылся от мороза. В отчаянии я так нажал на калитку, что сорвал замок — не в себе был, горяч, и совершил глупость. Вбежал в дежурное помещение, положил перед дежурным на стол сорванный замок и бегом помчался на улицу Широкую, где жила жена.

Только успел раздеться, разуться — посыльный из казармы сообщил, что меня вызывает комиссар дивизиона.

Комиссаром у Мошарского был случайный в крепости человек, понятия не имевший о нашей службе, старательно подражавший во всем командиру дивизиона. Он сказал мне, представшему перед ним в непросохшей одежде, в сырых сапогах, что на увольнение я права не имел, поскольку командир дивизиона, мол, всегда был против, а командир батареи только временно его замещал.

— Сколько у вас пулеметных лент на форту? — спросил он вдруг меня.

Этого я не знал.

— Так вот: возвращайтесь на форт, подсчитайте и доложите по телефону.

Сумел надебоширить, умей и отвечать. Тем же путем, по пояс в воде, я отправился на форт и ночью доложил дежурному о количестве пулеметных лент в нашем арсенале.

В моей командирской жизни и это стало полезным уроком. Дисциплина есть дисциплина, без нее не существует воинской организации. Но нет ее и без твердого соблюдения принципа справедливости, отличающего строгость от самодурства.

«Реформа Фрунзе» внесла коренные изменения в организацию военного дела в соответствии с новой военной техникой. Командные кадры Красной Армии стали комплектоваться выпусками краскомов из нормальных школ — пехотных, артиллерийских, инженерных и кавалерийских. С этого времени в Кронштадтскую крепость стали регулярно приходить десятки молодых краскомов из Ленинграда, а потом и из Одессы. Но, к сожалению, из тех же училищ тяжелой полевой артиллерии, ничего общего не имевшей с морской. Опыт минувшей мировой войны дал классические примеры борьбы берега с флотом, молодые командиры на фортах и те опытные морские артиллеристы из старых офицеров, которые честно служили революции, были убеждены в острейшей необходимости перевооружения и в изменении взглядов на морскую артиллерию. Но это не совпадало с тем, как относились к крепости в штабе округа. Помнится, лучшие в артиллерии приморской крепости горизонтально-базные дальномеры, дававшие ошибки в дальности не более четверти процента дистанции, были забракованы и выброшены. Почему? Да только потому, что нашлись умники, которым не нравилась громоздкость этих приборов и сложность обучения дальномерщиков. Дальномеры выбросили, но правила стрельбы из нескорострельных орудий остались прежние, рассчитанные на использование именно этих дальномеров. Выход нашли самый простой. В 1925 году мне, тогда уже командиру шестидюймовой батареи, заменившему на этой должности Акселя Петерсона, приказали свои командирские стрельбы проводить из трехдюймовых полевых пушек. Мы стреляли в те годы так, как при обороне Порт-Артура стрелял из пушек Электрического Утеса Борейко, с той лишь разницей, что Борейко получал данные от точных дальномеров, а мы вели огонь на глазок.

Все коренным образом изменилось, когда осенью 1926 года Кронштадтская крепость была передана флоту и наше соединение стало называться Первой артиллерийской бригадой береговой обороны морских сил Балтийского моря. Дело не только в том, что всех нас переодели в морское. Во флоте мы сразу почувствовали отличие и значение именно морской артиллерии. На Специальных курсах усовершенствования командного состава флота, или, как сокращенно они назывались — СКУКСе, был создан береговой класс, и первые счастливцы поехали переучиваться. Я попал на СКУКС только год спустя. Вот когда я понял, что как был полевым артиллеристом, так им и остался, хотя и продвинулся за первые четыре года краскомовской службы до командира батареи на форту Первомайском. Я не знал ни теории ведения огня по морским подвижным целям, ни правил этих стрельб, не разбирался в дальномерах и иных артиллерийских приборах управления огнем — на все это мне открыли глаза на СКУКСе.

После года учения я вернулся в бригаду, которой теперь командовал латыш-краснознаменец Эмиль Карлович Озолин, а его заместителем по политической части был Владимир Алексеевич Лебедев, позже, в годы войны, ставший начальником ПУБАЛТа. Все в бригаде стало иным и все строилось по-другому. Кончились «летние лагеря» и «зимние квартиры». На фортах батарейцы жили круглый год, вели стрельбы и летние и зимние, практиковали регулярно совместные учения с флотом, с кораблями. Быстро менялся средний командный состав, крепость получала теперь пополнение из специальных учебных заведений береговой артиллерии — из соответствующего класса при Военно-морском училище имени Фрунзе в Ленинграде и из Севастопольского училища береговой обороны имени Ленинского комсомола Украины, воспитавшего не одно поколение артиллеристов-береговиков, тех, кто прославил наше оружие в годы Великой Отечественной войны и на Балтике, и на Севере, и на Черном море, и на Тихом океане; многие из питомцев этого училища служат на флоте и по сей день.

Мне поручили готовить из отборных краснофлотцев специалистов крепостной артиллерии — комендоров башен, дальномерщиков, командиров палубных орудий. Всего через эти восьмимесячные курсы прошли сто двадцать человек; неграмотных среди молодых новобранцев уже не было — сказались первые результаты колоссальной работы партии по ликвидации неграмотности в стране. Флот и его береговая оборона получили лучших, наиболее подготовленных призывников. Служба на фортах, трудная и долгая, закаляла и развивала людей; могу сказать, я с гордостью вспоминаю, что иные из крупных военачальников были когда-то моими питомцами и начальную школу мужества прошли на кронштадтских фортах.

Партия в тридцатые годы отдала много сил перевооружению фортов и обновлению их техники. В шести-семи километрах от финского берега приходилось заботиться об обороне фортов во время ледостава, когда они превращались, по существу, в сухопутные. На форту Красноармейском, где с 1931 года я командовал сначала башенной батареей, а потом, после успешных стрельб по буксируемому щиту, и дивизионом, были построены трехамбразурные пулеметные доты и размещены роты пулеметчиков; вместе с присланными на зиму подразделениями кронштадтского стрелкового полка они решали задачу непосредственной обороны фортов от возможного нападения со льда. Острота опасного соседства с недружественным миром нарастала с каждым годом. Мы знали о военных приготовлениях соседей, ближних и дальних, на командных пунктах перед артиллеристами появились изображения силуэтов новых их броненосцев, с которыми нам довелось столкнуться в бою позже.

Прослужив одиннадцать лет на фортах, я стал готовиться к поступлению в Военно-морскую академию, сдал предварительный экзамен и приказом командующего флотом Льва Михайловича Галлера был зачислен кандидатом.

Но учиться не пришлось. Командующий предложил мне отложить учебу и принять под начало знаменитый форт Красная Горка.

Началась новая полоса моей военной жизни. Два года я командовал этим фортом, потом незнакомым, но чрезвычайно интересным формированием — железнодорожной артиллерией, в которую входили орудия разных калибров, вплоть до 356-миллиметровых.

Вдоль берега Финского залива до самой границы того времени с буржуазной Эстонией была построена система позиций для транспортеров с подъездными железнодорожными путями. Но батареи словно вросли в землю возле Лебяжьего. Следовало заставить их двигаться, готовить к подвижной мобильной службе, отвечавшей замыслу и назначению этого формирования. Походы, полевые поездки, изучение своеобразной тактики железнодорожной артиллерии — все это меня крайне увлекало, но снова пришлось переучиваться на ходу. Помогло то, что в этой железнодорожной артиллерии был хороший командный состав, отлично воевавший позже при обороне Ленинграда и в наступлении на Восточную Пруссию.

В декабре 1937 года меня перевели из кандидатов в члены партии. Вступление в партию для меня, как и для всех моих сверстников, важнейшее событие жизни.

До 1928 года я считал себя идейно, а главное — теоретически неподготовленным. Только после учебы на СКУКСе я решился просить о приеме в кандидаты. С июня 1926 года условия приема стали жесткими. Когда-то я работал в экспедиции почтамта, значит — служащий. От меня потребовали пять рекомендаций членов партии с пятилетним стажем и обязательно рабочих от станка. Где же их взять, если я уже десять лет на военной службе? Владимир Алексеевич Лебедев прикрепил меня для пропагандистской работы к парторганизации наших шефов — рабочих завода «Большевик». Около двух лет, используя все свободное время, даже выходные дни, я ездил из Кронштадта в Ленинград и вел пропагандистскую работу в цехе. На заводе меня за эти годы узнали, и когда настал срок, цеховая парторганизация сама подобрала мне рекомендующих. Так в 1931 году я был принят кандидатом в члены партии. А в 1933 году прием в партию был приостановлен. До декабря 1937 года я оставался кандидатом, и наконец сбылось мое горячее желание: я стал коммунистом.

Из железнодорожной артиллерии в 1938 году меня перевели в штаб Ижорского укрепленного района помощником коменданта, а вскоре и комендантом. Присвоили звание комбрига. Это был период больших передвижек, смещений и перемещений командиров. Был создан Народный комиссариат Военно-Морского Флота и управление тыла; соответственно тыл флота создали и на КБФ. Весной тридцать девятого года я стал начальником тыла.

Академия казалась несбыточной мечтой, хотя потребность в ней возрастала с каждым днем и с каждой ступенью столь стремительного продвижения по службе. Но такова была судьба многих из нас, призванных к военной профессии революцией и гражданской войной. Не прошло и двух десятилетий после гражданской войны, а мы уже остро чувствовали неизбежность новой войны. Особенно после трагического исхода борьбы с фашистами в Испании.

Став начальником тыла флота, я с первых шагов увидел, сколь нелепо и нестерпимо наше положение на Балтике. Флот растет, но ему негде плавать. Негде развернуться и тылу, все сжато на территории Котлина и на узкой пограничной полосе южного берега. Танкеры принадлежали Совторгфлоту, заправлять линкор или крейсер горючим с баржонки — это все равно, что черпать для него горючее ложкой.

Приехав в те дни на один из фортов, я узнал, что на нем сосредоточен весь запас мин флота. Командир, ведавший минным делом, утверждал, что так надо, все, мол, должно быть у флота под рукой на случай срочных минных постановок. А если на форт упадет бомба? Все взлетит на воздух. Граница-то в десятке километров от форта, артиллерия вероятного противника на расстоянии пушечного выстрела, не лучше ли оставить на форту небольшой запас мин для срочных действий, а остальное укрыть в складах на материке?!

Командующий флотом поддержал меня и приказал перевезти мины на материк, в тыл. Но в те времена, в условиях Балтики, понятие «тыл» оставалось относительным. Как же в таких условиях гарантировать крепкую оборону северо-запада страны и безопасность Ленинграда?!