Глава шестая На петровский Гангут!
Глава шестая
На петровский Гангут!
Слово Гангут знал в России каждый юноша со школьной скамьи. Мне, учившемуся в дореволюционные годы, да еще в Петербурге, где каждый камень настойчиво напоминает об эпохе Петра, Гангут был хорошо известен с детства — и улица, где в память о Гангуте воздвигнута церковь, и гравюры в учебниках истории, изображающие битву русских со шведами под Гангутом, и, разумеется, такие слова, как абордаж, скампавеи, фрегаты, галеры — все, что связано с романтикой русского парусно-гребного флота, победителя при Гангуте, в честь чего и линейный корабль называется «Гангут», и старинная медаль вычеканена в память гангутского сражения 1714 года. Однако я не мог никогда в жизни предположить, что сам буду командовать Гангутом и что на склоне лет, в конце шестидесятых годов, буду подписывать наградные удостоверения и вручать выжившим гангутцам и семьям погибших героев вычеканенную Монетным Двором Ленинграда медаль в память ста шестидесяти четырех дней мужественной борьбы непобежденного гарнизона этого полуострова в 1941 году.
Учась зиму и весну на Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава флота при Военно-морской академии в Ленинграде, я часто слышал о Гангуте от Сергея Филипповича Белоусова, тоже слушателя курсов, первого командира арендованной базы, с которым я летал после финской войны на Ханко из Палдиски. А он, в свою очередь, слушал мои рассуждения о Моонзунде, где предстояло столько интереснейших для морского артиллериста дел, строительство таких сверхмощных батарей, что я не чаял поскорее туда вернуться. Откуда мне было знать, что еще в марте 1941 года Народный комиссар Военно-Морского Флота Николай Герасимович Кузнецов подписал мое назначение на Гангут.
Приказ этот, не без волнения, я получил, закончив пятимесячную учебу в Ленинграде.
Я только что говорил: размах и перспективы работы на Моонзундском архипелаге меня устраивали. Но Гангут, полуостров Ханко — самостоятельная зарубежная база, пожалуй, первая наша база за границей страны, далеко за ее пределами. Не по договору о взаимопомощи с профашистскими правителями, как это было в Прибалтике; не сосуществование с чуждым режимом, где надо было согласовывать каждый шаг, выторговывать каждый клочок земли, каждую скалу.
Условия, на которых наша страна получила в марте 1940 года в аренду Гангут, давали преимущество в главном: на территории полуострова мы могли строить то, что нам нужно и где нам нужно, по замыслу — скрытно от всех и всяких соседей.
Но были в положении арендатора и минусы, о которых мне частично рассказывал контр-адмирал Белоусов, а частично я и сам узнал позже. Прежде всего, все, вплоть до выпечки хлеба, надо делать самим, своими силами, самим заготавливать или везти издалека строительные материалы, все строить своими руками. А доступ к базе не простой: воздушный путь, открытый, как помнит читатель, в марте 1940 года из Палдиски на ТБ-3, морской путь — по Финскому заливу, замерзающему зимой, и путь по суше — поездом через всю Финляндию до ее юго-западной оконечности в устье Финского и Ботнического заливов. Путь этот в любую минуту может быть осложнен, когда имеешь дело с такими правителями, как Маннергейм, Рюти, Таннер. И другая сложность — твердые границы базы, которую надо строить, осваивать. В этом я убедился позже: всего заранее, на бумаге, не продумаешь, выбор выгодных рубежей сложен, в процессе освоения открываются ошибки выбора, но исправить что-либо уже нельзя.
Все мои помыслы перед отъездом невольно сосредоточились на Финляндии и ее внутриполитической атмосфере, на разнородной ориентации ее влиятельных партий и деятелей — в основном прогерманской и проанглийской, во всяком случае, антисоветской. По различным материалам было известно о брожении внутри народа, нежелании новой войны и, одновременно, о бешеной активности реваншистских сил, особенно Шюцкора — это военно-фашистское формирование действовало, пожалуй, похлеще кайтселийтов.
Итак, снова за рубеж. Но на этот раз без той наивности и беспомощности тридцать девятого года, когда в вагоне Ивана Степановича Исакова меня тревожило, как я буду жить в Эстонии без гроша в кармане, как буду встречаться с иноземными дипломатами, офицерами и частниками. Год службы в Палдиски, Таллине и на Моонзунде все же чему-то научил. Теперь я больше думал о том, против кого придется, наверно, воевать, с чем, с каким оружием защищать неведомый полуостров, что и как там построено и какие там подобраны командиры.
12 мая 1941 года утром я сел в поезд, отправлявшийся из Ленинграда с Финляндского вокзала на Ханко. Моим соседом по купе оказался контр-адмирал В. Е. Егорьев, профессор Военно-морской академии им. Ворошилова, доктор военно-морских наук, известный морякам ученый. Он был, как и я, одет в штатский костюм. Нас предупредили, что через Финляндию надо ехать почему-то только в штатском. Возможно, в этом был какой-то смысл, но для меня, генерала, назначенного в военно-морскую базу, да еще на должность командира, это казалось очень неудобным.
Время до Выборга с таким интересным собеседником, как Егорьев, прошло незаметно. В Выборге меня встретил комендант Выборгского сектора береговой обороны полковник В. Т. Румянцев, с которым мы осматривали когда-то финскую батарею на Бьёрке. За время стоянки поезда Владимир Тимофеевич показал мне город, в котором я был впервые, и свой штаб — мы с ним будем командовать гарнизонами на противоположных рубежах одной и той же буржуазной страны. Прощаясь, и он с уважением произнес: «Гангут».
Поезд за Выборгом прошел через пограничный контроль и пересек границу.
Вот и первая финская станция Вайникала. Иной мир, непривычные картины, в чем-то схожие с теми, что я наблюдал в 1939 году в Эстонии, но атмосфера строже и напряженней. Первое, что я увидел, полицейского и рядом с ним молчаливую группу штатских, по виду — рабочих, с ножами в кожаных ножнах на правом боку у каждого.
День и ночь поезд шел по Финляндии. Вагоны закрыты, на станциях выходить нельзя. В тамбурах внутри каждого вагона — наши пограничники. Вооружены.
Утром, приведя себя в порядок, мы с контр-адмиралом Егорьевым вновь сели к окну, разглядывая проносившиеся мимо леса и селения.
Поезд прибыл на станцию Таммисаари (Экенес). Я знал, что эта станция и небольшой торговый городок с фабрикой и удобной гаванью стоит на косе между двумя фиордами в десяти милях от входа в Таммисаарский залив и является последним пунктом перед Ханко. По ту сторону железнодорожного моста за Таммисаари находится ханковская пограничная станция Лаппвик.
Выехав из Таммисаари, мы вскоре пересекли железнодорожный мост через самую северную часть залива. Параллельно ему стоял шоссейный мост, деревянный; наших танков, как я механически определил, он не выдержит. Да и вряд ли финны сохранят его, если снова начнется война и возникнет угроза прорыва наших сил через залив. Вот железнодорожный мост выдержит, я вспомнил, что по нему на полуостров уже прошли транспортеры нашей железнодорожной артиллерии весом в четыреста тонн каждый.
В ранний утренний час шоссе и вся местность вокруг казались пустынными. На мосту пристроились два-три рыболова с удочками. Дорога за мостом вошла в лес. Стали встречаться на пути одиночки, а потом и целые группы финских солдат. На пограничников не похоже. Скорее всего — солдаты полевых частей. Казарм не видно, да и вряд ли в лесу разглядишь их. Зато костров много, возле каждого — солдаты. Мы заметили и шалаши в лесу. Если это полевые части, то прибыли они недавно.
На станции Лаппвик — снова наш пограничный осмотр. Еще два десятка километров пути, и наконец наш поезд прибыл в город Ганге.
13 мая, если быть суеверным, число несчастливое. Но я был свободен от всех и всяких суеверий. То время, которое я провел на полуострове Ханко, на Гангуте, было самым значительным в моей жизни.
Итак, утром 13 мая 1941 года я приехал на Ханко. Начальник оперативного отделения штаба базы капитан-лейтенант Н. И. Теумин, встретивший меня на вокзале, доложил, что в базе проводится тактическое учение, на нем присутствует начальник отдела боевой подготовки штаба КБФ капитан 2 ранга С. В. Кудрявцев.
Надо было срочно переодеться. Капитан-лейтенант Теумин усадил нас с контр-адмиралом Егорьевым в старенькую, видавшую виды эмку и отвез в дом, предназначенный мне, как командиру базы. Раньше в нем жил с семьей контр-адмирал С. Ф. Белоусов. В декабре он перевез семью в Ленинград. Дом красивый, двухэтажный, стоит на высотке отдельно от окружающих зданий. Мы с Егорьевым заняли комнату с балконом на втором этаже. Других жильцов в доме не было. Что я буду делать в таком огромном доме со своей маленькой семьей — жена и дочь должны были приехать следом? Временно исполнявший обязанности командира базы генерал-майор Алексей Борисович Елисеев, как мне рассказывали, превратил зимой этот дом в гостиницу. Пожалуй, правильное решение, так и надо использовать дом.
С балкона открывался великолепный вид на площадь, за которой стоял какой-то гранитный обелиск, на прекрасный пляж и на Финский залив. Хорошо был виден на втором плане и остров Руссарэ с большой двухэтажной казармой. Но разглядывать панораму было некогда. Быстро переоделся и отправился в штаб.
Прошел небольшой сквер, справа на голом гранитном утесе стояла финская кирха. Рядом, несколько влево, водонапорная башня своеобразной архитектуры, а впереди — широкая асфальтированная улица, обсаженная липами. В угловом четырехэтажном доме на площади, в прошлом финской ратуше, находился Дом Флота. На углу — дощечка: «Проспект Борисова».
Про Борисова, летчика-истребителя из бригады Петрухина, рассказывали удивительные истории. Он в одиночку уходил на своем И-16 на так называемую «свободную охоту». Расстреливал поезда на железной дороге, действовал против батарей, не только зенитных, ведущих огонь по нему, но и береговых. Объектов для атак в районе Ханко хватало, финны хорошо укрепили полуостров. А потом, когда потеплело и в шхерах начали плавать военные транспорты и военные корабли, Борисов выполнял задачи по воспрепятствованию каботажа. Его сбили в конце зимней войны в районе острова Хесте-Бюссе.
Проспект Борисова вел к вокзальной площади и завершался трехэтажным каменным домом штаба военно-морской базы. У финнов в этом доме соседствовали полицейский участок и штаб первого полка береговой артиллерии.
Кабинет командира базы находился на третьем этаже. Там я встретил Сергея Валентиновича Кудрявцева — представителя штаба КБФ на базовом учении. Немедленно пришел и начальник штаба базы капитан 2 ранга Петр Георгиевич Максимов. С товарищем Максимовым я и раньше был знаком, но теперь нам предстояла длительная совместная работа, и ее успех в большой степени зависел от нашей сработанности. Лучше всего узнать командиров штаба на учении. Но оно заканчивалось. Надо использовать оставшееся время, не разбрасываясь.
Командный пункт базы помещался в подвале соседнего каменного дома, занятого управлением строительства 020. Мне такой выбор КП не понравился: рядом вокзал, железнодорожная станция, составы, паровозное депо — начнись что, именно сюда и в каменные дома центра будет направлен удар. Если будущий противник нацелится на железнодорожную станцию, он и в КП влепит пару крупных бомб. К тому же вход и выход из подвала — один, одно прямое попадание большой бомбы — и люди окажутся в мышеловке. Необходимо лучшее место для КП.
Недаром подвалом этим не пользовались и на учениях. Штаб работал в своих обычных служебных кабинетах и на водонапорной башне, где оборудовали пост наблюдения.
На меня хорошее впечатление произвели своей распорядительностью, знаниями, опытом и старательностью и сам начальник штаба капитан 2 ранга П. Г. Максимов, и командиры-операторы капитан-лейтенанты Н. И. Теумин, А. И. Зыбайло, Р. А. Карпилов. С таким оперативным отделением работать можно.
На другой день учения закончились, и все командиры занялись подготовкой к разбору. За сутки я успел познакомиться только с работниками штаба, да и то поверхностно. Участвовать в разборе я мог пассивно, хороший повод послушать других, получить первое представление о составе гарнизона и его командно-политических кадрах. После разбора надо сразу же принимать дела у моего предшественника, а пока было время осмотреть город.
Я снова пошел на площадь к Дому Флота, зная теперь от начальника штаба, что там находится братская могила — в нее перезахоронены четверо летчиков экипажа бомбардировщика, сбитого над Ханко, и Герой Советского Союза Иван Борисов.
На могилу Борисова на острове Хесте-Бюссе указали, оказывается, сами представители финских властей, передавая нам арендованную территорию.
Борисова финны похоронили в гробу, в форме и при оружии, воздав должные воинские почести его смелости. А вот останки экипажа бомбардировщика, тоже из бригады Петрухина, мы нашли случайно. Власти не указали на место их захоронения, вероятно, сознательно: в раскопанной яме было четверо нагих советских летчиков, связанных колючей проволокой и, как установило вскрытие, погибших от удушения.
Вот я и пошел на площадь осмотреть братскую могилу и поклониться праху летчиков.
Каково же было мое возмущение, когда я увидел обелиск, на который обратил внимание еще накануне, из окна комнаты командирского дома. Он стоял метрах в сорока от могилы летчиков и надпись на нем выражала благодарность маннергеймовцев карательным войскам германского генерала фон дер Гольца, высадившимся в порту Ганге в апреле 1918 года и залившим Финляндию кровью революционеров! Неужели и тут, на арендованной территории, придется терпеть памятник палачам, как терпели в Курессааре меченосца, пока его не разбили революционные островитяне?! Да, трогать этот обелиск нельзя — пакт с Германией, эмоции следует сдерживать.
Разбором учений руководил генерал-майор Елисеев, которого я хорошо помнил еще как командующего береговой обороной морских сил Балтийского моря в конце двадцатых годов в Кронштадте. Трагически сложилась жизнь этого командира, участника революции на Балтике, выросшего после гражданской войны до высокой командной должности, человека строгого, но не всегда справедливого. В 1931 году он был назначен на Тихоокеанский флот, в 1937 году его там оклеветали и арестовали, через два года освободили, восстановили в партии и на военной службе, а в сороковом я встречал его на островах Моонзунда, как члена комиссии И. И. Грена, определявшей позиции для батарей. И вот теперь должен был принять у Елисеева базу Ханко. Елисеева, как вскоре выяснилось, назначили на мое место комендантом БОБРа.
На разборе я познакомился и с начальником отдела политической пропаганды базы полковым комиссаром Петром Ивановичем Власовым, и со своим будущим заместителем по политчасти, а позже, в дни обороны, комиссаром, Арсением Львовичем Расскиным.
Бригадного комиссара Расскина я, впрочем, уже знал: год назад в середине марта он переправлялся из Палдиски на Ханко самолетами ТБ-3, садившимися на лед залива. Был он молод, полон энергии и очень работоспособен, людей знал хорошо. После разбора мы проговорили с ним целый вечер по душам, я услышал от него много интересного.
Но на самом разборе возникло нелепое положение. Разбор был недолгим. Не зная хода учений, я не мог, конечно, иметь своего ясного мнения, а тем более давать оценки. И вдруг, когда настал час сделать это, врид командира базы неожиданно сказал:
— Поскольку на учениях присутствовал новый командир базы, пусть он и даст всему оценку и сделает выводы.
Сказал и тут же ушел с разбора. Почему он так поступил — не знаю до сих пор. То ли мое назначение было ему неприятно, то ли он не смог сдержать характера, увидев своего подчиненного в прошлом, командира батареи на форту Первомайском, в равном звании и на равной должностной ступени. Гадать трудно, хотя я был тут ни при чем. Сказывалась, видимо, и душевная травма, полученная в минувшие годы; но его переводили в БОБР, на должность не менее значительную.
Как бы там ни было, пришлось выпутываться из неприятнейшей ситуации, хотя спасало то, что в зале были командиры, знавшие меня по службе на фортах и в Лебяжьем, кроме того, военные профессионалы понимали нелепость происшедшего. Стыдно было произносить общие слова, чтобы не сказать коротко главного.
Сразу же после разбора я послал командующему флотом рапорт, что вступил в новую должность. А. Б. Елисеев через 2–3 дня уехал на Сааремаа.
Теперь надо было изучить оперативно-технические документы, узнать состояние соединений и частей, входящих в гарнизон, изучить командиров. С чего начать?
Я артиллерист, и, естественно, меня в первую очередь влекло знакомство с батареями береговой обороны.
Вместе с начальником штаба я стал разбирать документы, определяющие боевые задачи базы.
Их было две. Первая: оборона северного фланга минно-артиллерийской позиции. И вторая: оборона базы с моря, суши и воздуха.
Чем же, какими боевыми средствами располагала база для выполнения первой боевой задачи?
Участвуя в вооружении Моонзундского архипелага, я знал, что на острове Осмуссаар спешно строится 180-миллиметровая башенная батарея и что готовятся строить 305-миллиметровую башенную батарею. На Тахкуне строится тоже 180-миллиметровая башенная батарея, и там же, восточнее, выбрана позиция для четырехорудийной 406-миллиметровой береговой батареи, самой мощной в Советском Союзе. И что эти батареи совместно со всеми ханковскими — существующими и запроектированными — должны создать надежную оборону центральной минно-артиллерийской позиции, разбить все попытки врага проникнуть в Финский залив. Но что имеется для выполнения этой задачи сейчас? В базе две железнодорожные батареи — 9-я и 17-я. В 9-й железнодорожной батарее — три транспортера с пушками калибра 305 миллиметров. Дальность огня этих пушек вполне достаточна для взаимодействия с будущими батареями Осмуссаара и Тахкуны. 9-я батарея с успехом может вести бой с военно-морскими кораблями всех классов, вплоть до линкоров.
17-я железнодорожная батарея имеет четыре транспортера, следовательно, четыре 180-миллиметровые пушки с дальностью огня еще больше, чем у 305-миллиметровых пушек. Эта батарея более скорострельна, она с успехом может вести бой со всеми военно-морскими кораблями, кроме линкоров.
Помимо этих двух батарей в базе дислоцировалась бригада торпедных катеров из двух дивизионов. В обоих дивизионах в строю — двадцать металлических реданных торпедных катеров. Но к 15 мая в базе находилось только четырнадцать катеров, один отряд из шести катеров проходил боевую подготовку в Рижском заливе.
Мы с начальником штаба были уверены, что в случае осложнения политической обстановки (а это могло произойти ежедневно, так как в Европе шла война) бригада будет полностью собрана в базе Ханко.
20 торпедных катеров, конечно, сила, которая, если ее умело использовать, может успешно решить задачу боя на минно-артиллерийской позиции, взаимодействуя с береговой артиллерией и при поддержке с аэродрома Ханко силами 13-го авиаистребительного полка, насчитывающего в своем составе 60 самолетов. Можно быть уверенным, что противник с воздуха не помешает нашим торпедным катерам выйти в атаку.
Своевременное обнаружение кораблей противника на подходе к минно-артиллерийской позиции также обеспечено 81-й авиаэскадрильей, состоящей из девяти гидросамолетов МБР-2. Эскадрильей командовал капитан В. Н. Каштанкин.
Таким образом, получилось, что выполнение первой боевой задачи, а именно: «Оборона северного фланга минно-артиллерийской позиции», в значительной мере обеспечено наличными в базе средствами. Но так было только на бумаге и в нашем воображении.
3-я крупнокалиберная башенная батарея трехсот пяти миллиметров, которая должна была составлять основу, костяк всей артиллерийской обороны северного фланга минно-артиллерийской позиции, еще только строилась на Руссарэ. Меня очень заинтересовало это строительство. В ближайший же день я пошел катером на остров Руссарэ.
Там меня встретили временно исполнявший должность коменданта сектора береговой обороны базы майор Сергей Спиридонович Кобец и командир 29-го отдельного артиллерийского дивизиона капитан Борис Митрофанович Гранин. Я давно знал обоих.
С Кобецом я почти шесть лет встречался, служа вместе в Ижорском укрепленном районе. Этот умный и скромный человек по праву считался хорошо подготовленным артиллеристом, умелым воспитателем краснофлотцев. Его любили на батареях. Куда бы его ни назначили, всюду Сергей Спиридонович отлично справлялся с порученным ему делом. После Гангута майора Кобеца назначили помощником командира бригады железнодорожной артиллерии, оборонявшей Ленинград, а в 1944 году он уже ею командовал; бригада стала гвардейской и краснознаменной. Сергея Спиридоновича я встречал и после войны генерал-майором, умер он от тяжелой болезни в пятидесятые годы.
Борис Митрофанович Гранин, окончив Севастопольское училище береговой обороны имени Ленинского комсомола Украины, в 1932 году прибыл на форт Красноармейский, которым я в то время командовал. Гранин обладал железным здоровьем, был смел, вынослив, показал себя хорошим артиллеристом, службу выполнял исправно, но свое второе призвание, душу свою, он показал в финскую войну: выпросился на должность командира флотского батальона лыжников и, не имея стрелково-тактической подготовки, воевал так блестяще, отважно, что вскоре прославился на весь флот.
Меня очень обрадовало, что Кобец и Гранин на Гангуте.
Пошли смотреть строящуюся батарею. Два глубоких, больших, совершенно готовых котлована, вырубленных в сплошной скале, и только. Работы прекратились: нет цемента, нет закладных частей, арматуры. Не везли на остров и материальной части башенных орудий.
Это казалось невероятным. На острова Моонзунда материалы и закладные части для строительства приходили быстро. Шла вторая половина мая сорок первого года, почему же так плохо обеспечено сооружение столь важной в тактическом отношении батареи?!
Мы перешли на 179-ю батарею стотридцаток, установленных недалеко от позиций бывшей финской батареи в самодельных двориках. Дворики были низки и открыты сзади, орудия они укрывали плохо; к тому же разнос между орудиями не превышал сорока метров, опыт недавней войны с финнами не был здесь учтен.
Батареей командовал старший лейтенант И. С. Ничипорук. Устроены батарейцы хорошо, но только потому, что в наследство от финнов им досталась двухэтажная казарма.
Для ночного боя батарея имела один 150-миллиметровый прожектор.
На том же острове стояла четырехорудийная зенитная батарея 18-го отдельного дивизиона участка ПВО базы, обеспеченная прожектором и прожекторно-звуковой установкой.
Как будто хорошо: остров вынесен далеко в залив и сможет встретить морского и воздушного противника огнем еще на подходах к базе. Но все портило состояние строительства будущей башенной батареи: если даже привезут немедленно цемент, арматуру, материальную часть, батарею раньше чем через года полтора нельзя ввести в строй.
В 29-й дивизион кроме 179-й батареи Ничипорука входила 178-я батарея стотридцаток старшего лейтенанта Виктора Андреевича Брагина на материке, на мысе Уддскатан, и три четырехорудийные противокатерные батареи калибра 45 миллиметров: две — на полуострове и одна — на маленьком скалистом островке Граншер в полутора милях к югу от Ханко. Ею командовал тогда Митрофан Ермилович Шпилев, ставший во время войны командиром знаменитого на полуострове «неуловимого бронепоезда».
Шпилев вспоминает, что батарея на Граншере считалась до войны «секретной», практические стрельбы личный состав выполнял с такой же батареи, расположенной в парке на Ханко. «Рассекретили» эту батарею в первый день войны — вечером 22 июня, когда над островком появился фашистский самолет-разведчик типа «Юнкерс-88» — сорокапятки могли вести огонь и по самолетам. А в июле финский броненосец береговой обороны, вовремя обнаруженный дальномерщиком батареи Анатолием Анохиным, выпустил по Граншеру два десятка тяжелых снарядов, разрушил казарму, нарушил связь с дивизионом, но в пушчонки эти не попал. Отвечать ему островок, конечно, не мог. Люди вели себя геройски, но были беспомощны перед таким кораблем противника.
Я несколько опережаю события, чтобы отметить несоответствие таких батарей задачам, поставленным перед нами в береговой обороне. Не только против броненосца, даже против катера их огонь малоэффективен.
На флоте пушка этого калибра создавалась для катеров — охотников за подводными лодками. Снаряд ее маломощный, хотя дальность огня восемь-восемь с половиной километров. Прямое попадание, конечно, могло вывести атакуемый корабль из строя, но при условии: если попали в уязвимое место. Взрыв же вблизи вражеского корабля почти никакого вреда ему не наносил: слишком мелкие осколки обладали малой пробивной способностью.
Флот имел отличные скорострельные пушки с мощным снарядом и замечательной дальностью: это сто миллиметровые орудия, такие, как мы устанавливали на острове Хийумаа. Кстати, в противодесантной обороне Моонзунда это был самый мелкий калибр, сорокапяток мы там не устанавливали. Вес системы имел громадное значение для корабля. Поэтому сорокапятка была хороша для катеров-охотников. На берегу вес системы никакой роли не играл. Не знаю почему, но при создании базы Ханко явно увлеклись установкой таких батарей.
В тот день я их не осматривал, отправившись сразу же после Руссарэ на мыс Уддскатан, на 178-ю батарею Виктора Андреевича Брагина.
Небольшого роста, подтянутый, отлично одетый, старший лейтенант сразу же завоевал мою симпатию. Он отчетливо, без лишнего слова и движения, доложил о состоянии батареи, и я приказал объявить тревогу. По быстроте и сноровке, с которой краснофлотцы, разбегаясь из строя, занимали боевые посты, я понял, что подобные тревоги тут объявляют часто, командир требовательный, и люди знают свое место и дело. Так, к слову сказать, и оказалось в войну, когда батарея Брагина стала одной из лучших в сражающемся гарнизоне. Тем горше было в тот майский день убедиться, что и здесь орудия скучены, дворики примитивны, они, но сути дела, защищают не туловище, не голову бойца от осколков, а только ноги. Основное направление огня батареи — запад и юго-запад, важнейшее для базы направление; но позиция невыгодная, среди камня, на открытом месте, даже кустарника нет возле нее, трудно будет ее маскировать.
Перед глазами стояла все та же финская батарея Сааренпя на Бьёрке, о живучести которой под огнем линкоров я писал. Все, что строили на Моонзундском архипелаге, соразмеряли с опытом минувшей зимней войны. В чем же дело, почему этот опыт не учли здесь, на Ханко?..
Майор Кобец объяснил, что прежнее командование не разрешило переделывать проекты по новым указаниям. Понимаю, эти батареи поставили меньше чем за год. Но и на Моонзунде были вынуждены строить быстро, только мы воспользовались разрешением Народного комиссара ВМФ вмешиваться в проект, переделывать его, учитывая опыт войны с Финляндией. Здесь этим правом не воспользовались.
Те же беды были и в 30-м отдельном артиллерийском дивизионе, занимавшем важнейшую позицию на северо-востоке полуострова. Командовал дивизионом капитан Сергей Федорович Кудряшов, его заместителем по политчасти был батальонный комиссар Николай Никандрович Носов. Война показала, какие это были хорошие командиры. И не их вина — их беда, что дивизион не сумели вовремя как следует вооружить: из пяти его батарей только одна, на острове Хесте-Бюссе, была трехорудийная калибра 130 миллиметров, вторая, на острове Лонгшер, трехорудийная, калибра 100 миллиметров, остальные три — сорокапятки, по четыре орудия в каждой. Оговорюсь сразу: и с этими маленькими пушками гангутские артиллеристы в тяжелые дни войны творили чудеса, но я всегда с болью думал — вот бы таким героям да настоящее оружие в руки.
Расстановка батарей 30-го дивизиона ясно выражала стремление защитить от противника бухту Твярминне (Лаппвик). Эта бухта еще в Северную войну, которую вел Петр I со Швецией за выход России в Балтийское море, играла большую роль. Русский гребной флот находился в этой бухте с 29 июня 1714 года. Здесь, в самом узком месте перешейка, 23 июля началось, по решению Петра, строительство переволоки через перешеек, чтобы перетащить по суше суда и прорваться в Або (Турку). 26 июля Петр прекратил строительство переволоки; он узнал, что шведский корабельный отряд Эреншельда появился и ждет русских у другого конца переволоки. Петр воспользовался штилем, скрытно прошел в шхеры, и 27 июля произошел знаменитый бой у Рилакс-фиорда, финал Гангутского сражения. В бою, продолжавшемся с 14 до 17 часов, все шведские корабли отряда Эреншельда были взяты в плен.
Всю первую мировую войну эта бухта служила маневренной базой для крейсеров и подводных лодок Балтийского флота. Создавая военно-морскую базу на Ханко, высшее военно-морское командование, очевидно, тоже рассчитывало использовать бухту. Потому так и расположили артиллерию.
Я пошел на катере вдоль южного побережья полуострова к Хесте-Бюссе. Поразительно интересный путь: камни, множество камней, большие и малые острова, бухты, бухточки и лес, большой строевой сосновый лес. Редко — березы. Трудно будет, в случае нужды, организовать противодесантную оборону. Надо на свободе продумать и это. Ведь о средствах и силах для выполнения второй боевой задачи базы я еще и не думал. Разве я мог знать, что через какой-то месяц начнется война!
Наш катер проходит остров Лонгшер. Хорошо видны три пушки, сотки. К Хесте-Бюссе подошли с севера.
Маленький пирс. На пирсе командир дивизиона капитан С. Ф. Кудряшов, рядом с ним командир батареи капитан Колин. Идем к орудиям. Всюду лес. Батарея замечательно вписана в местность. И маскировка отличная. Конечно, здесь не Уддскатан, не камень. Здесь все сделать легче. Дворики устроены по-старому, хотя в целом батарея хорошая.
Но что поразило меня? Остров Хесте-Бюссе с востока и севера является границей нашей арендованной территории. Соседний островок Вальтерхольм находится в двух десятках метров от Хесте-Бюссе. На Вальтерхольме — финны. Неладно тут определена граница. Но ее уже не изменишь.
Мы зашли и на остров Лонгшер, на 174-ю батарею старшего лейтенанта Н. Д. Руденко. Политрук этой батареи Гальянов в ту же осень погиб от тяжелой раны, полученной в бою, в десанте.
Батарейцы не виноваты, что орудия просматриваются с моря. Всюду — камень. В отличие от позиции на Уддскатане, здесь растет несколько десятков корявых низкорослых сосенок. Но все равно без капитальных работ не замаскируешься.
Я не стал больше задерживаться в дивизионе. Ясно, что все осмотренные батареи построены по упрощенным проектам, не имеют приборов управления стрельбой, что ставит их в трудное положение в случае ведения огня по быстроходным целям. Прощаясь с командирами, я приказал немедленно начать перестройку орудийных двориков — поднять брустверы, поставить сзади защитные стенки, то есть превратить их в кольцевые.
Теперь — на позиции 9-й и 17-й железнодорожных батарей, главных в системе минно-артиллерийской позиции флота.
Мало времени. Май кончается, текущей работы уйма, впереди еще знакомство со всеми боевыми средствами базы, с командирами, с бойцами, а осмотрены лишь береговые батареи, и то не главные. Поэтому, вернувшись в порт Ханко, я прямо с катера пересел в автомашину и вместе с С. С. Кобецом поехал в железнодорожную артиллерию.
Обе батареи до прихода на Ханко дислоцировались на специальной базе Мукково вместе со всем вторым железнодорожным дивизионом тяжелой артиллерии западного укрепленного района; позиции для них были построены на полуостровах Лужской губы Курголово и Колгомпя. В тридцатые годы в береговой обороне развивалась железнодорожная артиллерия на транспортерах. Пионером этого дела стал Балтийский флот. Летом 1932 года первые две такие батареи, освоенные хорошо подготовленным личным составом, под общим командованием Ивана Викентьевича Малаховского были отправлены с Балтики на Тихоокеанский флот. В сороковом году прислали две батареи и на Ханко.
9-й батареей долго командовал капитан Лев Маркович Тудер, его помощником был капитан Николай Захарович Волновский. Оба — молодые и очень способные артиллеристы. Я видел их работу в базе Мукково. Теперь Волновский командовал батареей, а Л. М. Тудер временно занимал должность начальника артиллерии базы — должность С. С. Кобеца, исполнявшего обязанности коменданта сектора береговой обороны до первых дней войны, когда приехал на Ханко генерал-майор И. Н. Дмитриев. Командир 17-й железнодорожной батареи старший лейтенант П. М. Жилин, рослый и крепкий человек, был остер на язык и не умел хитрить, за что часто был в «немилости» у иных начальников. Я ценил в нем ум и высокую работоспособность. Его заместитель по политической части батальонный комиссар Чесноков был грамотным, умеющим себя поставить политработником; мы с ним вместе служили в Лебяжьем. Жилин уважал его, считался с его мнением. Удачное сочетание командира и политработника во главе батареи. И весь личный состав этих батарей был хорошо подобран.
Батарея Жилина находилась в лучшем положении: позиция для нее проще — три нитки железнодорожных путей, на первой и второй нитке — упоры, для установки двух транспортеров на каждой; кроме основной для этой батареи была построена еще вторая позиция с другим направлением стрельбы. Тудеру и Волновскому досталась задача потруднее: на двух из тех же трех путей строили железобетонные основания под транспортеры весом в 400 тонн, ведь калибр-то — 305 миллиметров; кроме того, для электрокаров, подающих к орудиям из вагонов-погребов снаряды и заряды, нужен специальный настил. Такого настила еще не было, не вывезли пока и строительный мусор с позиции, хотя транспортеры уже заняли свое место. Много еще работы на этой новой базе.
Как же обеспечена вторая боевая задача — оборона базы с моря, суши и воздуха?
Помимо береговой артиллерии и авиации наша главная защита от наступления с материка через перешеек и от десантов — армейские части, подчиненные Ленинградскому военному округу. Это 8-я отдельная стрелковая бригада, три инженерных батальона, строительная рота и, кроме того, пограничный отряд, имеющий на далеком материке свое начальство. Командиру базы все они были подвластны только как начальнику гарнизона и оперативно. Лишь за несколько дней до войны Управление политической пропаганды ЛВО переподчинило нашему политоргану отдел политической пропаганды 8-й бригады, возглавляемый полковым комиссаром Г. П. Романовым.
Мой приезд в бригаду удачно совпал с собранием партийного актива. Самое лучшее время, чтобы узнать истинное положение дел. Бригадный комиссар А. Л. Расскин представил меня собравшимся. Я с интересом слушал выступления коммунистов бригады, они говорили о недостатках в боевой и политической подготовке в строительстве оборонительных сооружений. Как я понял, бригада строила дерево-земляные огневые точки в своих батальонах, в районах обороны, а инженерные части, подчиненные Москве и Ленинградскому округу, строили в глубине полуострова, отступя от границы 4–6 километров, полосу дотов.
Очень интересный был для меня актив. Я узнал, что оба стрелковых полка — 270-й и 335-й, а также 343-й артиллерийский полк — участвовали в советско-финской войне на Карельском перешейке в составе 24-й Самаро-Ульяновской Железной дивизии, одной из старейших дивизий Красной Армии. Не удивительно, что на груди многих командиров и политработников были боевые ордена и медали.
Бригадой командовал теперь полковник Николай Павлович Симоняк, награжденный орденом Красного Знамени за финскую войну. Внешне он производил впечатление человека нелюдимого и угрюмого. Таким я его и считал первые дни, вернее недели, совместной службы на Ханко. На самом деле это был очень скромный, серьезный и заботливый командир с доброй душой. В прошлом, в гражданскую войну и после нее, он был кавалеристом и сохранил с тех пор сухую, поджарую фигуру.
Партактив окончился поздно. На другой день часам к семи утра вместе с командованием бригады и командиром 335-го стрелкового полка майором Н. С. Никаноровым мы уже были на границе, в районе Лаппвика. Граница протяженностью в четыре километра пересекала перешеек в самом узком его месте.
Мне говорили, что именно здесь в 1714 году Петр I, строя переволоку, приказал прорубить просеку. Не знаю, так ли это. Но я видел просеку шириной метров в 300, прорубленную бойцами 8 осб и пограничниками.
Мы стояли на бруствере передней траншеи, отрытой в полный рост вдоль западного края этой просеки и укрепленной от осыпания кольями и досками. Впереди траншеи было построено проволочное заграждение в 5 местах и в 6 кольев. Перед заграждением — противотанковый ров протяженностью два с половиной километра, шириной более четырех метров и глубиной 2–2,5 метра; ров также был укреплен кольями, досками, хворостом и прочими подсобными материалами. Он был недоступен для танков того времени; только большая артиллерийская подготовка могла его разрушить и сделать преодолимым. Впереди рва — еще одна проволочная сеть в три кола. Ну, а впереди этой проволоки — зона погранохраны.
У пограничников в лесу, в тылу первой траншеи, стояло несколько вышек, откуда наблюдали за границей. Во время войны, да и до войны, эти вышки сослужили нам большую службу, но об этом позже.
Сразу за шоссейной дорогой, проходящей рядом с передним краем обороны, стояли противотанковые гранитные надолбы. В нужный момент по особому приказу саперы выставят на всей этой полосе всевозможные мины, управляемые и натяжные фугасы.
Вправо, восточнее Лаппвика, противотанковый ров не продолжался, местность там считалась танконедоступной, полной естественных препятствий — крупные сосны, огромные валуны и скалы. Здесь была проложена траншея и установлены две проволочные сети: первая — в три кола и вторая — в шесть кольев, продолжали заграждения в центре. Пространство между заграждениями предполагалось в случае необходимости сплошь заминировать.
На левом фланге в районе Согарс, на участке, доступном для танков, также был отрыт противотанковый ров и установлены два проволочных заграждения, как и в центре.
Полковник Николай Павлович Симоняк, командир полка майор Николай Сергеевич Никаноров, командир 2-го батальона этого полка капитан Яков Сидорович Сукач и прибывший на границу командир пограничного отряда майор Алексей Дмитриевич Губин долго ходили вместе со мной по переднему краю и осматривали его. Командиры бригады, полка и батальона, не говоря уже о пограничниках, прекрасно знали впереди лежащую местность и все ориентиры на ней. Устали изрядно, но надо было осмотреть хотя бы один батальонный район обороны.
Весь передний край обороны второго батальона 335-го стрелкового полка проходил по передней траншее. Тактическая глубина обороны достигала всего полутора километров, а вся ее протяженность 22 километра. Основу обороны района составляли 18 дзотов. Эти огневые точки личный состав батальона построил сам, по типовому проекту, разработанному инженерами 8-й бригады. Каждый дзот — двойной сруб из сосновых или еловых бревен, установленный на выгодном в тактическом отношении месте. Промежуток между срубами заполняли десятком кубометров камней. Затем дзот накрывали тройным накатом толстых бревен и обсыпали со всех сторон, кроме напольной, т. е. той стороны, где прорублена амбразура, камнями и землей. После этого сооружение маскировалось или дерном или густым слоем хвои.
Такие дзоты выдерживали попадания 152-миллиметрового снаряда, что было в самом начале строительства несколько раз проверено опытной стрельбой по только что построенной точке.
Вход в дзот устроен со стороны, обращенной в тыл, из подводящей к нему хорошо замаскированной траншеи.
Окончив работу, бойцы немедленно убирали весь мусор, остатки строительных материалов, маскировали амбразуру и устанавливали в точке станковый или ручной пулемет. В каждой точке — большой запас пулеметных лент, патронов и воды. Гарнизон дзота — 3–5 человек.
Размещение 18 дзотов в батальонном районе таково, что каждая точка своим огнем прикрывала соседнюю, и в то же время сама была прикрыта огнем другой огневой точки, а то и двух.
Во время войны мы продолжали строить дзоты. Так, в этом батальонном районе дополнительно построили еще 24 таких же капитально сооруженных дзота, и в них разместилась пулеметная рота полка.
В бригаде — два полка, т. е. шесть стрелковых батальонов и две пулеметные роты, не считая других специальных подразделений. Всего до войны бригада построила 190 таких дзотов.
Да, граница укреплена хорошо.
Еще надо было познакомиться с 343-м артиллерийским полком. Им командовал майор Иван Осипович Морозов. В полку девять батарей, объединенных в три дивизиона: первый дивизион — пушки 76 миллиметров, второй дивизион — 122-миллиметровые гаубицы, третий дивизион — 152-миллиметровые пушки-гаубицы. Слишком, по-моему, разношерстные дивизионы, но так уж сформировали полк. Кроме того, в стрелковых полках много противотанковых сорокапяток и полевых пушек 76 миллиметров.
Район артиллерийских позиций выбран удачно и хорошо оборудован. Вообще надо прямо сказать, что боевой опыт командного и сержантского, а также и рядового состава бригады, полученный им в финскую войну, везде чувствовался. В бригаде был высок воинский дух.
На другой день я познакомился с обороной на островах, входящих в боевой участок 270-го стрелкового полка. Этим полком командовал полковник Николай Дмитриевич Соколов. Меня удивило, что его не было на партактиве. Но оказалось, Соколов беспартийный. Полк, которым он командовал, был одним из старейших в Красной Армии. Его сформировал в феврале 1918 года Ян Фабрициус из отрядов Красной гвардии Путиловского и Обуховского заводов Петрограда. Полк участвовал в боях под Нарвой, в разгроме частей германских империалистов.
Район обороны второго батальона этого полка находился на островах севернее Ханко. Самый большой остров — Бинорен (Бенгтсор). Здесь я тоже увидел высокую боевую готовность: все огневые средства, пулеметы станковые и ручные, батальонные сорокапятки, все было поставлено в дзоты, построенные так же, как и на перешейке.
Но что будет зимой? Все эти узкие проливы между островами покроются толстенным льдом. Чтобы обойти нашу полосу обороны, которую армейцы с таким трудом и так хорошо создали, вовсе нет нужды драться за каждый остров. Зимой, когда почти три четверти суток темно, противник, тем более финны, легко пересечет залив вдали от этих островов и ударит туда, где его совсем не ждут.
Единственное, что утешало: до зимы еще далеко и войны пока нет.
Сравнивая состояние обороны островов Моонзунда и Ханко, я убедился, что береговые батареи архипелага мощнее и устроены лучше. Зато 8-я отдельная стрелковая бригада сделала неизмеримо больше, чем точно такая же 3-я отдельная стрелковая бригада на Сааремаа и Хийумаа.
Теперь надо было посмотреть на полуостров, на батареи и дзоты с самолета, благо начальник штаба так работал, что давал мне возможность каждый день выкроить несколько часов для осмотра базы.
Был конец мая. Рано утром я приехал на аэродром у деревушки Тяктом, где ожидал увидеть 60 самолетов 13-го истребительного полка и его командира Героя Советского Союза полковника Ивана Георгиевича Романенко.
На краю небольшого летного поля стояло несколько «чаек» — И-153. Заместитель командира капитан А. В. Ильин и начальник штаба полка майор П. Л. Ройтберг доложили, что на Ханко находится лишь одна эскадрилья, три эскадрильи вместе с командиром полка получают под Ленинградом новые машины.
Ну что ж, очень хорошо. Я попросил выделить самолет и летчика, знающего базу. Мне представили худощавого, с богатой шевелюрой, капитана, быстроглазого, улыбающегося, с орденом Ленина и медалью «За отвагу» на кителе — редко встретишь такие награды. Это был Алексей Касьянович Антоненко, инструктор полка по летной части, успевший уже повоевать и над Халхин-Голом, и на финском фронте. Несмотря на молодость, он уже семь лет обучал других летчиков, и обучал хорошо.
Мы полетели на самолете У-2. Я объяснил летчику, где и что мне надо посмотреть, как пройти над позициями, чтобы проверить надежность маскировки, каким путем пролететь над границей базы, но, главное, ни в коем случае не нарушить ее. Антоненко, выслушав меня, улыбнулся и обещал: «Пролетим аккуратненько». Это было его любимое словечко.
И вот мы в полете. Антоненко вел самолет действительно «аккуратненько». Хотя я много раз рассматривал карту, но все же вид полуострова в натуре был лучше. Он весь покрыт лесом, за исключением широкой просеки на границе района сухого озера в юго-восточной части и самой западной оконечности Ханко, где расположен город и порт. Множество островов, особенно в восточной и северной стороне. Хорошо видна железная дорога и рядом шоссе, идущие от города по северному берегу к границе. Дальше обе дороги изгибались к югу, пересекая границу, и уходили к Таммисаари. По южному берегу шла шоссейная дорога от города мимо аэродрома к мысу Твярминне.
Очень хорошо была видна 9-я железнодорожная батарея. Замаскировать ее, скрыть от воздушного наблюдения такие громадные транспортеры, когда они занимают огневую позицию, практически невозможно. Транспортеры 17-й батареи я обнаружил по направлению железнодорожных путей. Значит, надо маскировать и пути. Видны были батареи на Руссарэ и Уддскатане. Их тоже надо маскировать.
Но что меня встревожило, так это обилие вышек, построенных финнами на своей территории. Мы находились в полукольце организованного наблюдения. А если это корректировочные посты? Тогда в случае войны мы окажемся под сплошным артиллерийским огнем. Жизнь показала, что эти опасения не были напрасными.