Глава 6 Аспирантура

Глава 6

Аспирантура

Поздней осенью 1969 года началась моя работа в Вологодском педагогическом институте. Была я тогда неопытная, а потому строгая и сердитая. Моя первая вузовская группа, должно быть, здорово от меня натерпелась! Особенно доставалось студентам, которые не очень-то «убивались» на ниве просвещения. Мне хотелось, чтобы мои студенты были самыми лучшими на курсе и знали мой предмет не хуже других! Как ни странно, однако, именно те, кого я больше всех ругала, относились ко мне с особой теплотой и пронесли ее через многие годы. Впоследствии, мы стали друзьями и всегда с юмором вспоминали наши прошлые взаимоотношения.

Еще в Тарногской средней школе я поняла, что учительский хлеб не сладок. Здесь же требовалось быть не на одну голову выше своих подопечных, чтобы чему-то научить их. Приходилось много заниматься самой, искать и изобретать что-то новое, чтобы студентам нравилось учиться. В те годы не было такого обилия учебной и методической литературы, как сейчас. Невозможно было купить книги на иностранных языках. Приходилось учить не аутентичному языку, а такому, на котором были написаны российские учебники и учебные пособия, лет на десять, а то и больше, отстающие от языка, на котором разговаривали современные англичане и американцы.

Непросто было начинать работу бок о бок со своими бывшими преподавателями, ставшими теперь коллегами. Большинство из них приняли меня, правда, хорошо и оказывали дружескую поддержку. Кроме того, в том году на иностранном факультете, появилось несколько молодых преподавателей, которые были на год-два старше меня. С ними я быстро сблизилась, и мы много времени проводили вместе в институте и за его пределами. Всегда веселая, даже озорная Алла Юклутова могла кому угодно поднять настроение. Она сначала жила в старом, заваливавшемся, словно Пизанская башня, в сторону реки Вологды общежитии на улице Маяковского, которое иронично называла Пале Роялем. Затем ей и еще двум молодым преподавательницам нашего факультета, Татьяне Мокрушиной и Нине Помазан, как приезжим, дали на троих квартиру-общежитие в новом панельном доме на улице Яшина. Я о такой роскоши и мечтать не могла, потому что была местной и жила у родителей. Еще на нашей кафедре работали тогда две милые однофамилицы Галина Кузнецова и Татьяна Кузнецова. Мне казалось, да так оно, наверное, и было, что все они знали английский язык лучше меня и преподавали тоже лучше. Но это не вызывало во мне чувства зависти или ревности, наоборот, я испытывала к ним большое уважение и старалась быть на них похожей. Встречи и общение с ними помогли мне стать настоящим институтским преподавателем. Я всегда вспоминаю их всех с большой теплотой и радостью.

Прекрасно принял меня мой первый научный руководитель и заведующий кафедрой, Владимир Александрович Хомяков. Он и Р. А. Киселева дали мне путевку в науку. Я три года проработала ассистентом кафедры английской филологии, преподавая на младших курсах, и была направлена в очную аспирантуру в Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена по специальности стилистика английского языка.

В начале июля 1971 года я приступила к подготовке к экзаменам в аспирантуру. Экзаменов было пять — философия, история Коммунистической партии Советского Союза (в который раз!), второй иностранный язык (немецкий), который я учила самостоятельно в течение одного предыдущего года, общее языкознание и теория и практика английского языка. Кроме того, нужно было написать вступительную работу по стилистике, представляющую собой некую заявку на будущую научную работу, показывающую знания претендента и его склонность к науке. И, наконец, предстояло пройти собеседование с высокой комиссией в Ленинграде, где и доказать свою состоятельность как будущего ученого.

Правила поступления в аспирантуру позволяли сдать философию, общее языкознание и второй иностранный язык в родном институте, специальной комиссии, состоящей из вологодской и приглашенной профессуры, чем я и не замедлила воспользоваться. Как известно, дома любые трудности преодолеваются легче, поэтому я довольно просто получила отличные оценки по всем предметам. Правда, от самостоятельного изучения немецкого языка у меня остались несколько странные знания. Я не умею говорить по-немецки, могу только сказать несколько простых бытовых фраз, но с похожим немецким произношением, поскольку у меня хороший слух. Зато, я понимаю все, что говорят немцы, умею читать. Особенно хорошо понимаю стихи на немецком языке. На момент сдачи кандидатского экзамена я помнила десять бытовых тем, лихо пересказывала тексты, читала и переводила с немецкого на русский язык.

Все лето я просидела в читальном зале для научных работников областной библиотеки, готовясь к истории партии. На этот раз, требования были более высокими, чем в институте, нужно было хорошо знать работы основоположников марксизма-ленинизма, В. И. Ленина, Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В пустом зале, кроме меня была только еще одна девушка, Таня Хомутова, выпускница филологического факультета. Время от времени, нас пытался вытащить из библиотеки Танин будущий муж, и школьный товарищ моего брата, Дмитрий Парменов. Наша дружба с Таней и Димой начнется в аспирантуре и продлится на многие годы.

Приемные экзамены были в конце лета. Мне казалось, что я подготовилась хорошо. С этой мыслью и с надеждой в душе я отправилась в Ленинград. Жить пришлось в студенческом городке, в высотном, новом общежитии, на девятом этаже. Уверенности у меня поубавилось, когда стало известно, что существует конкурс и на одно место претендует пять человек. И ведь это были не просто девушки и юноши с улицы, а хорошо подготовленные и опытные преподаватели со всех концов нашей бескрайней страны. Причем, прямо на экзамены в первый раз приехала, наверное, только я одна, что свидетельствовало о моей полной наивности (если не сказать глупости) и жизненной неопытности. Оказалось, что многие уже давно встречаются со своими будущими научными руководителями, а некоторые просто здесь же и работают, поэтому будут приняты в первых рядах. Но, попытка не пытка! Экзамены я сдала все на отлично, однако, места мне не хватило. И тут помог случай. Когда результаты зачисления были оглашены, ко мне подошла маленькая, темноволосая женщина и сказала, что я не должна уезжать домой. Для меня будет специально сделан запрос в Министерство образования, на предоставление дополнительного места, потому что я понравилась комиссии, хотя полной уверенности в том, что это место выделят, нет. Этой женщиной была Мария Ильинична Осовская, председатель приемной комиссии, доцент кафедры английского языка. Мне до сих пор кажется, что это была личная инициатива Марии Ильиничны, и если бы не она, пришлось бы мне снова поступать в аспирантуру на следующий год. Еще и сейчас, когда я пишу об этом, сердце мое переполняет горячая благодарность этой милой, по-настоящему интеллигентной женщине. Впоследствии оказалось, что Мария Ильинична ребенком жила в блокадном Ленинграде. В последний, самый тяжелый год блокады ее вывезли с другими детьми в Вологду, и здесь она попала к людям, которые приняли ее, как родную, и практически спасли от голодной смерти. Я думаю, что она так сердечно посочувствовала мне, а затем и полюбила меня, именно в память о годах, проведенных в Вологде и о спасших ее людях. Аспирантское время коротко — всего чуть больше трех лет, но Мария Ильинична за это время для меня и многих моих товарищей стала родным человеком. Она не только учила нас писать научные статьи, но часто приглашала заниматься к себе домой, где работа быстро превращалась в веселые чаепития с чудесными пирогами и брусничным вареньем с грецкими орехами. Так, наша дорогая Мария Ильинична незаметно подкармливала нас, нищих аспирантов. Аспирантская стипендия составляла тогда девяносто рублей. Казалось бы, не такие уж и маленькие деньги. Но из этих средств нужно было заплатить за общежитие, ходить в столовую, покупать продукты на завтраки и ужины, покупать книги и бумагу для пишущих машинок, платить машинисткам. Кроме того, хотелось ходить в театры, музеи и кино. Мы предпочитали лишний раз не поесть, но обязательно каждую неделю, хотя бы один раз, сходить в Русский Музей или Эрмитаж, а также в филармонию, в которой тогда царил великий дирижер Евгений Александрович Мравинский.

Мы с Марией Ильиничной, после моей учебы, многие годы переписывались и обменивались поздравлениями с праздниками, почти до самого ее ухода из жизни. Об одном я очень жалею, что не настояла на ее приезде ко мне в гости. Когда я приезжала в Ленинград после защиты диссертации и приходила к своей научной руководительнице, мы всегда звонили Марии Ильиничне, и она присоединялась к нам. В последнюю нашу встречу, кода мы сидели за столом, пили белое сухое вино и вспоминали смешные истории из аспирантской жизни, она с улыбкой сказала: «Танечка, если угадаешь, кто для ленинградцев самый главный человек, я тебе кое-что подарю». — «Пушкин», не задумываясь, ответила я, и она подарила мне памятную медаль с изображением Пушкина. И надо сказать, что этот подарок дорогого стоил.

Ждать так тяжело! Целых две недели после окончания экзаменов я прожила в общежитии с девочками-студентками. Наряду с русскими здесь жили многие иностранные студенты из всех стран мира.

Место мне все же выделили и я, счастливая, отправилась домой. На учебу я должна была явиться в сентябре. Но в сентябре вместо занятий меня направили со студентами первого курса факультета иностранных языков в колхоз, который находился в Вырицах, Ленинградской области. Почти весь месяц мне пришлось работать на уборке картофеля с милыми ленинградскими мальчиками и девочками, которые не желали заниматься тяжелым трудом и, как могли, отлынивали от работы. Заставить их подбирать за уборочной машиной картошку, можно было, только встав на полосу впереди всех и лично показывая чудеса трудолюбия. Но зато я снискала таким образом всеобщее уважение и любовь. Наша дружба с этими студентами продолжалась все годы моей учебы. Высокий и полный мальчик Боря, которого было видно за версту по красному платку на голове, всегда вставал на полосу рядом со мной, и мы, сокращая время за работой, разговаривали о балете и театре. Девочки, памятуя почти одноименный рассказ Чингиза Айтматова, иронично называли его «тополек наш в красной косынке». Он был страстный балетоман, и даже ездил с друзьями на все премьеры Большого театра в Москву. Весь мой первый год в Ленинграде Боря водил меня и моих подруг на лучшие балетные представления. А поскольку в балетных кругах его хорошо знали, то мы на многие спектакли ходили по контрамаркам, что при наших скромных средствах было немаловажно. Только благодаря Боре мы попали на американский балет, впервые приехавший в Ленинград осенью 1971 года. Однако меня этот балет разочаровал, потому что спектакль был больше похож на групповые, спортивные упражнения. Мы же привыкли видеть танец полный чувства, мысли и значения, красоту, близкую к идеалу. Поэтому больше всего мне понравился тогда антракт. На «американцев» собрались все балетные и театральные артисты города, а также весь ленинградский «бомонд». Мы стояли в холле у стеночки, а мимо проходила, опустив глаза, скромная и прекрасная Алиса Фрейндлих. В толпе мелькал молоденький Костя Райкин с друзьями. Отдельно стояла группа знаменитых артистов из БДТ. Мы узнали Сергея Юрского и Наталью Тенякову.

«Мои дети», так я называла своих студентов, приходили ко мне в общежитие поговорить, попить чаю и послушать новую музыку, которую они приносили с собой. Это были записи новых рок-групп, в Вологде пока мало известных, таких как «Лэд Зэпелин» и «Дип Пепл». Два последних года моей жизни в Ленинграде мы почти не встречались, обе стороны были заняты учебой. Тем более мне было приятно, когда мои верные друзья пришли на защиту моей диссертации в 1976 году.

После колхоза я отправилась устраиваться в одно из аспирантских общежитий, на Первой линии Васильевского острова. Это был старый трехэтажный доходный дом длиною почти в квартал. Комната, в которой мне предстояло жить, находилась на втором этаже и окнами выходила на трамвайную линию, в конце поворачивающую на Тучков мост. Трамваи начинали ходить в пять часов утра, и заканчивали работу в два часа ночи. С перерывом всего в три часа они с завидной регулярностью, каждые пятнадцать-двадцать минут, с воем и грохотом пролетали мимо наших окон. Сначала это было похоже на изощренную пытку, тем более что в первые месяцы мы много занимались «дома». Но оказалось, что фраза «человек ко всему привыкает» — не пустой звук. Мы привыкли к шуму и грохоту, приноровились следить за временем по движению трамваев. А когда на втором году обучения переехали в тихий дворик института по адресу Мойка, 48, то первое время нам этого шума даже не доставало. Однако трамваем «удобства» этого общежития не заканчивались. Огромная комната, в которую меня прописали, была рассчитана на восемь человек, а жило нас там двенадцать девушек. Я даже не помню тех, кто располагался у противоположной стенки.

Как-то так получилось, что я пришла в общежитие днем, раньше всех. Набегавшись предварительно по инстанциям, за разными справками и разрешениями, я так устала, что без сил рухнула на стул рядом с большим столом у дверей и сидела так некоторое время в полной прострации, потихоньку осматриваясь и пытаясь сосчитать голые койки, рядами стоявшие вдоль комнаты. В какой-то момент открылась дверь и в нее вошла девушка среднего роста, крепкого телосложения, без каких-либо следов косметики на лице, с волосами, заплетенными в косу, и в очень короткой юбке. В руке у нее был небольшой чемодан. Она молча и не очень приветливо принялась рассматривать меня. С первого взгляда мы друг другу не понравились. Вдруг в лице девушки что-то переменилось, она улыбнулась и сказала: «Я варенье домашнее привезла, давайте чай пить». Так, в мою жизнь с порога шагнула Тамара Казакова из Нижнего Тагила, не подозревая, как много она будет значить для меня и как тесно переплетутся наши жизни, став более значительными и интересными.

Я всегда удивлялась тому, что самые важные встречи в жизни людей происходят обыденно, как-то неинтересно, что ли. С простой, вежливой фразы началась наша настоящая, большая дружба, которая продолжается до сих пор, хотя по большей части мы жили и живем в разных городах и довольно далеко друг от друга. Но это ничего не меняет, мы остаемся близкими людьми. В аспирантские годы мы были неразлучны, переезжая из общежития в общежитие, из комнаты в комнату, но всегда оставаясь вместе. Мы делили один стол, вместе ходили на лекции и семинары, вместе увлекались переводом художественной литературы, (правда, Тамара переводом поэзии, а я прозы), вместе ходили в библиотеки, книжные магазины, в театры, музеи и в филармонию. У нас были общие друзья и подруги, и наши научные руководительницы работали на одной кафедре. В этот первый день нашего знакомства, еще не подозревая о том, как сложатся наши отношения, мы сделали выбор в пользу друг друга и заняли две койки в углу у круглой старой печки, покрашенной в тон стенам зеленой масляной краской и имевшей чисто декоративное назначение. К вечеру в комнате собрались почти все новые постоялицы. Ближе к нам с Тамарой устроились русистка Таня из Иванова и преподаватель педагогики из Вильнюса, литовка Люда Каукенайте. Уму непостижимо, как мы умудрялись уживаться в одной комнате. Мы разнились возрастом, научными направлениями, интересами, отношением к людям и к жизни вообще, одеждой, пристрастиями, наконец, национальностью. Среди нас были русские, одна российская немка, литовка, латышка и татарка. Мы вставали по утрам в разное время, собирались и уходили на занятия и в библиотеки, возвращались и ложились спать тоже в разное время. Однако как интеллигентные люди мы пытались хотя бы не мешать друг другу и старались подружиться. Мы готовили на кухне национальные блюда, угощали ближайших соседей по койкам, учились друг у друга готовить и жить. Мы с Тамарой всегда приглашали ближайших соседок попить с нами чаю с чем Бог послал. Благодарная Люда Каукенайте, статью похожая на литовскую крестьянку, специально для нас приготовила однажды картофельные цепеллины с салом. Это было ее любимое национальное блюдо, настолько специфическое, что я его ела с трудом. Но нельзя было обидеть Люду, потому что она совершала в тот момент акт небывалой щедрости, указывающий на ее доброе отношение к нам. Люда мечтала по возвращении из Ленинграда купить себе квартиру, поэтому экономила на всем, включая еду. Уехав в аспирантуру, она сдала свою комнату в Вильнюсе в аренду, а плата шла на счет в банке. Даже от стипендии она умудрялась откладывать деньги на будущую квартиру, питаясь в основном хлебом и кефиром. Это был настоящий подвиг во имя будущего, на который я, например, не была способна.

Таня из Иванова учила нас пить сладкий чай с разведенным в нем сливочным маслом. Я так и не смогла заставить себя попробовать этот кулинарный изыск. Одна девушка научила меня готовить мясо в сметанном соусе, этот рецепт до сих пор у меня на вооружении. Однако мясо мы тогда ели редко и любимым нашим блюдом были макароны с литовским сухим зеленым сыром, а вместо супа — бульон из отечественных бульонных кубиков. С виду они были довольно не аппетитными, коричневого цвета и липкой консистенции, поскольку их изготавливали из вываренных на мясокомбинате костей. Зато в них не было никаких химических добавок.

Объединяло нас всех одно — желание стать учеными, написать кандидатские диссертации и защититься.

Сначала мы все вставали рано по утрам и бежали в институт, а после обеда в библиотеки. Мы с Тамарой чаще всего ходили в БАН (библиотеку Академии наук, находившуюся на Васильевском острове недалеко от университета) и в Публичную библиотеку на Невском проспекте. В дальнейшем, мы стали посещать и университетскую библиотеку. Постепенно, однако, утренний сон становился все дольше, сказывалась ленинградская погода: дожди, общая постоянная сырость, низкое атмосферное давление и, с наступлением поздней осени и зимы, все более долгие ночи, во время которых над городом висел черно-красный смог, как фон в театральной преисподней. Кроме того, мы сильно уставали, потому что упорно и много занимались, готовясь сдавать весной экзамены по древним языкам (готскому, древнеанглийскому, среднеанглийскому). Особую трудность представлял собой готский язык, поскольку, как и латынь, является языком мертвым, то есть на нем говорили отдельные племена на территории современной Европы лишь с первого по седьмой век новой эры, затем он вышел из употребления, став при этом прародителем всех древних германских языков, включая древнеанглийский. Мы готовились также к экзаменам по истории языкознания, по языкознанию, стилистике, современному английскому языку и, как всегда, по истории партии.

Осенью нас представили нашим научным руководителям. Тамару прикрепили к мягкой, интеллигентной Изабелле Матвеевне Владер, кандидату наук, доценту, сразу вызвавшей у нас полное доверие и желание общаться. Моей руководительницей стала яркая, агрессивная в хорошем смысле этого слова Зинаида Яковлевна Тураева, кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой и просто неординарная женщина, остававшаяся пока для меня загадкой. Она взяла меня в свои ученицы, потому что ее заинтересовала тема моей будущей диссертации — «Сюжетное время в рассказах Э. Хемингуэя». Зинаида Яковлевна в то время работала над докторской диссертацией по близкой теме, она занималась языковыми средствами выражения художественного времени. В связи с загруженностью она редко могла видеться со мной, да в этом и не было большой необходимости, поскольку я занималась ликвидацией своей теоретической безграмотности. В этом мне очень помогла Тамара, выросшая в семье вузовских преподавателей. У нее еще до аспирантуры было системное представление о мировом и отечественном языкознании, большой багаж теоретических знаний, в то время как мне приходилось все начинать с азов. Тамара приехала в Ленинград заниматься языковыми особенностями перевода стихотворных текстов, необыкновенно сложной и практически не исследованной темой. Она и сама была поэтессой, постоянно переводила и писала прекрасные стихи. Это вообще была необыкновенная девушка, создававшая впечатление человека постоянно погруженного в свои научные проблемы, ведущего интенсивную внутреннюю жизнь. Именно под ее влиянием я ближе познакомилась с поэтами «серебряного века», и это тогда, когда многие из них либо не издавались, либо были просто запрещены. Навсегда полюбила Анну Ахматову, поразившую меня гениальной способностью просто, без надрыва, обыкновенными словами выражать самые глубокие чувства и мысли. Совершенно по-новому прочла Александра Блока и Андрея Белого. Навсегда была сражена блестящей метафоричностью стихотворных и прозаических образов Бориса Пастернака.

Благодаря Тамаре мне открылся ученый мир филологов, людей занимающихся изучением языков, общностью этих языков и различиями, их структурой и содержанием. Это был мир сложный и интересный, причастностью к которому человек может только гордиться.

В этот же год мы встретились и познакомились с уникальными учеными и замечательными людьми. Я буду рассказывать о них независимо от табели о рангах, а по мере знакомства, потому что для меня положение человека в обществе не имело и не имеет большого значения. Для меня всегда важен сам человек, особенно, если он отличается талантом, открытой душой, добротой, какими-нибудь свойствами или чертами, которые я люблю. Первой в этом ряду стоит женщина с удивительным именем — Беатриче Бенедиктовна Сулла.

Впервые оказавшись на кафедре английского языка, мы с Тамарой столкнулись с хорошо одетой немолодой, полной дамой. Ее большие, чуть на выкате глаза грозно смотрели на нас из-под нарисованных дугой бровей, а пухлый, капризный рот, презрительно кривился во время разговора. Дама строго осмотрела нас, будто спрашивая «Кто вы такие?» Это была сама Беатриче Бенедиктовна, она всегда так встречала новичков, принимавших ее за профессора, и робевших перед нею. Между тем, она занимала скромную должность секретаря кафедры, и вся ее суровость была напускной. С таким именем, с солидной внешностью и на такой должности она неизбежно становилась персонажем комедии ошибок. По сути, она была одинокой пожилой женщиной, которая напускной суровостью защищалась от желающих повеселиться на ее счет. Тамара и я сразу взяли над нею шефство, приглашали в филармонию, покупали билеты в театры и ходили вместе на спектакли. Думаю, что наша дружба была взаимной, потому что мы не оставляли ее одну, позволяли ей иногда капризничать и считать, что она для нас особенный человек, что, впрочем, так и было. И неизвестно, кто получал от этой дружбы больше, она или мы, потому что эта женщина знала и помнила многих больших ученых прошлого и настоящего, любила и знала свой город, его культурную жизнь, и ей было, что рассказать нам.

Только благодаря Беатриче Бенедиктовне мы попали на единственный в Ленинграде концерт Вана Клиберна. Концерт должен был состояться в мае — июне 1972 года, но очередь за билетами образовалась еще два года назад. Местом встречи очередников был садик перед Русским музеем. Беатриче Бенедиктовна стояла в этой очереди третьей! Последние месяцы перед концертом мы заменили ее в очереди, избавив тем самым от постоянного хождения на встречи очередников, переписывания списков и споров, сопряженных с «левыми» людьми, пытавшимися прорваться в начало очереди, а таких было много. За эту «бескорыстную» помощь она взяла нас с собой на концерт! Что за чудо был этот концерт! Ван Клиберн, более чем где-либо в мире, известный в России, в которую он впервые приезжал совсем юным участником московского музыкального конкурса в шестидесятые годы, был так тронут горячим приемом зрителей, что играл почти на час дольше положенного времени. Затем, сопровождаемый овациями и толпой поклонников, он пешком перешел из филармонии в гостиницу «Европейскую» и долго еще выходил кланяться и прощаться с нами на балкон гостиничного номера.

Ярчайшее впечатление первого аспирантского года — это встречи и общение с одним из самых блестящих ученых-филологов и вольнодумцев того времени, Ефимом Григорьевичем Эткиндом. Он предстал перед нами, провинциальными молодыми людьми, как сверкающая комета на небосклоне. Никогда до встречи с ним я не видела и не слышала ученых такого масштаба. Слушать его лекции по теории стиха, его анализ стихотворных произведений было просто наслаждением, пиром разума. Внимая человеку, талантливо развивающему свои мысли в твоем присутствии, ты чувствуешь восторг, воссоединение с ним, как будто выходишь на общий уровень мышления. Его мысли вызывают в тебе ответную работу ума, связанную с твоей научной работой! Признак огромного таланта — способность разбудить в другом человеке желание мыслить и творить. Я помню еще только трех человек, вызывавших во мне в те времена такую же реакцию на их лекциях — Юрия Михайловича Лотмана, Михаила Леоновича Гаспарова и Наталью Петровну Бехтереву. Правда, Наталью Петровну я в живую не слышала, но читала тогда ее книгу и статьи. А уже в 2007 году с восторгом смотрела по телевизору интервью, записанные с ней незадолго до ее ухода из жизни. Как мне всегда хотелось встретиться и поговорить с ней! Однако ощущение своей незначительности по сравнению с этой гениальной женщиной, знание того, какой огромный труд она проделывает, останавливало меня.

Выступления Ефима Григорьевича даже нельзя назвать лекциями в чистом виде, настолько артистично и ярко они преподносились слушателям. Каждая встреча с ним была равносильна походу на концерт блистательного артиста, в совершенстве владеющего материалом, речью и аудиторией! «Владение материалом» — вялые слова, не способные передать широту и глубину знаний Ефима Григорьевича! Он был ученым энциклопедических знаний во всем, что касалось стиха, перевода, литературы и литературоведения. Еще он был великолепным оратором и просто неотразимым мужчиной. О последнем качестве можно было судить по тому, как на курс его лекций ходили студентки, аспирантки и преподавательницы всех гуманитарных вузов Ленинграда. Они смотрели на него, как на божество, ловили каждое его слово, а в перерывах между лекциями выстраивались вдоль стенок коридора и всячески старались привлечь его внимание. Поскольку мы с Тамарой этого не делали, да еще задавали правильные вопросы в конце занятий, то он обратил внимание на нас. Ну, еще, наверное, и потому, что мы среди всего этого дамского потока были самые молодые и неопытные, и глаза наши выражали неподдельный восторг.

Ефим Григорьевич ко всему обладал еще и большим чувством юмора. Представим себе такую картину: он идет по длинному, плохо освещенному коридору, между рядов восторженных дам, жмущихся у стен и восхищенно перешептывающихся. А навстречу ему иду я, в полутьме и в задумчивости, ничего и никого не видя перед собой. Вдруг у меня перед носом возникает «великий» Ефим Григорьевич, выбрасывает резким движением из-за спины руку, и к полному недоумению окружающих здоровается со мной. Мы расходимся в разные стороны, он с довольной улыбкой, дескать, «шутка удалась», а я с выражением на лице «что это было?» После этого все приходит в движение, звучат реплики «Кто такая, почему не знаем?», и так далее.

В сущности, на лекции Ефима Григорьевича я попала тоже благодаря Тамаре. Для нее он сам и его работы были важны в первую очередь профессионально, а я ходила на его лекции и семинары для общего развития. Думаю, что они сильно способствовали тому, чтобы это развитие состоялось.

1971 год и начало 1972 года были хоть и трудовыми для нас, но достаточно веселыми и легкомысленными. На одном из семинаров Ефима Григорьевича Тома написала такую эпиграмму: «Наукой взыскан стройный Фима, но стиховед, увы, в тоске: который год неутомимо, он строит замки на песке!», имея в виду, его чисто литературоведческие изыскания, без привлечения новейших данных языкознания. Я ему эту эпиграмму подсунула, и с тех пор начались дружеские отношения Тамары и Ефима Григорьевича, имевшие неожиданное и тяжелое для нас продолжение.

Я нарисовала здесь безоблачную картинку нашей первой встречи и нечастого общения, а в то же самое время в жизни Ефима Григорьевича происходили серьезные и горькие события, о которых я не имела представления. Тамара же, если и знала что-то, то щадила меня и ничего не рассказывала до поры до времени. Е. Г. Эткинд уже тогда слыл у властей диссидентом, человеком, несогласным с политикой партии и правительства СССР и открыто выражавшим свое несогласие. Он позволил себе выступить на суде в защиту писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которых отправили после суда в мордовские лагеря для политических заключенных. А в 1973 году он написал предисловие к новой книге А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и передал его для публикации в Париже. Такой вызов власти терпеть не стали. Все началось по заведенному тогда сценарию. Сначала его осудила партийная организация института, в которую входили многие друзья и почитатели его таланта. Это как-то особенно поразило меня. Еще вчера эти люди в очередь зазывали его в гости, гордились дружбой с ним, а сегодня устроили судилище, и чуть не плевали ему в лицо. Затем ему запретили преподавать и уволили с работы. После этого попробовали поднять общественность, чтобы она осудила поведение профессора. Но не тут-то было. Студенты и аспиранты, вместо того чтобы осуждать Ефима Григорьевича, стали требовать, чтобы его вернули к преподавательской работе. Времена уже были не те, когда люди верили властям безоговорочно, молодежь выступила против преследования своего любимого преподавателя. Тогда вокруг профессора организовали заговор молчания. Никто не мог узнать, что происходит и где Ефим Григорьевич. Тамара звонила ему по телефону, он же, чтобы не навлечь на нее беду, несколько раз встречался с ней в городе, и они гуляли по Ленинграду и разговаривали о литературе. Во время одной из таких прогулок они говорили о «Войне и мире» Льва Толстого, как об энциклопедии русской жизни. Говорили о том, что в этой книге есть все о России и русских, поэтому сам Ефим Григорьевич всю жизнь читает и перечитывает этот роман каждые пять лет и каждый раз находит в нем что-то для себя новое. Меня так увлекла эта мысль, что с тех пор я тоже каждые пять лет своей жизни перечитываю «Войну и мир», и обнаруживаю в этой великой книге все новые глубины, в соответствии со своим новым возрастом и накопленными знаниями в области жизни и человеческой души, эстетики литературы и языка.

Закончилась эта история тем, что нашего Е. Г. Эткинда со скандалом «выдворили», депортировали из Советского Союза. Его посадили в самолет и отправили в Париж. Для кого-то такое наказание могло показаться чуть ли не поощрением. Многие известные люди мечтали тогда уехать из страны на Запад и зажить свободной жизнью. Для него этот отъезд был мучительно болезненным, потому что вся его жизнь, семья, любимая работа были связаны с Россией, русским языком и русскими стихами…

Впоследствии нам стало известно, что он работает в Сорбонне, в Париже, что там он так же знаменит, как дома, живет в достатке и тоскует по Родине. Россия тогда потеряла еще одного своего прекрасного сына, необычайно талантливого ученого и истинного интеллигента.

Размышляя об участи интеллигентных людей в нашей стране, я позволю себе привести несколько цитат из книги, глубоко почитаемого мною Ю. М. Лотмана. Это книга «Воспитание души. Воспоминания, интервью, беседы о русской культуре (телевизионные лекции)», которую издали в 2005 году. В ней Юрий Михайлович писал: «Вообще мало людей одаренных, еще меньше людей высокоталантливых, а человек гениальный попадается редко». «Интеллигентный человек часто является самой первой жертвой разнообразных репрессий». Однако, именно «отдельный человек аккумулирует национальную культуру. Он выступает как бы как библиотеки и живые лаборатории, поэтому гибель (или изгнание) одного человека — это настоящая национальная трагедия, потому что он уносит с собой огромную часть культуры. Ибо все записать и передать нельзя». «Если сохранились книги, если их не уничтожили, то можно восстановить знания. Но передать культурную традицию может только интеллигент…, интеллигентность — это всегда связь культурных традиций, накопление материалов. Это живет в человеке и передается от человека к человеку». Поэтому «небрежение к интеллигентности — вещь весьма опасная, и перерыв, разрушение здесь — это такая же национальная катастрофа, как гибель библиотеки, — вот то, что произошло в Ленинграде в Академии наук» (пожар в библиотеке Академии наук в начале перестройки). (Курсив мой). Юрий Михайлович ставит знак равенства между гибелью библиотеки и Чернобыльской катастрофой. От себя добавлю, что после ухода из жизни Андрея Дмитриевича Сахарова, Дмитрия Сергеевича Лихачева, Натальи Петровны Бехтеревой, а теперь уже и Юрия Михайловича Лотмана, таких людей в России остались единицы. Горько сознавать, что вместе с этими невосполнимыми утратами, на фоне бурного развития науки и техники в конце XX века, в нашей стране начался катастрофический откат культуры, ее резкое обеднение. Многовековую российскую культуру вытесняет массовая культура с ее мелкими субкультурами, основанными на новых ценностях общества потребления. Сохраним ли мы то, что сквозь века оставили и завещали нам наши великие предки?

Однако вернемся к моим аспирантским будням. Для того чтобы не терять навыков владения разговорным английским языком, всем аспирантам со знанием иностранных языков вменялось посещение «Дома Дружбы», учреждения, в котором устраивались встречи с иностранными специалистами, политиками, молодежью, дружественно настроенными по отношению к нашей стране. Нас использовали в качестве бесплатных переводчиков. Однако это было достаточно интересно, и в самом деле служило прекрасной практикой современного разговорного языка. Одной из самых примечательных была наша первая встреча с молодыми американскими конгрессменами. Уже во время торжественного заседания у нас завязался разговор с двумя молодыми людьми, сидевшими рядом. Их звали Джек и Харви, оба начинали карьеру в Конгрессе США, в Вашингтоне. Джек занимался образованием, а Харви был библиотекарем в Белом Доме. Их группа, числом около двадцати человек, к моменту нашей встречи, побывала в крупнейших городах СССР — они знакомились с нашей системой образования. Оба были удивлены дисциплинированностью наших учеников на уроках, образованностью учителей, основательностью получаемых в школах знаний. Особенно заинтересовала их система профессионально-технического образования. После официальной части они попросили нас с Тамарой показать им центр города. Мы с удовольствием откликнулись на эту просьбу. Что-что, а Невский Проспект показать иностранным гостям не стыдно! По дороге, более словоохотливый Джек рассказывал нам о своих ирландских корнях, обыкновенную для Америки историю. Его дед приехал в Америку в двадцатых годах и был простым рабочим. Отец уже служил в полиции и хорошо зарабатывал, поэтому Джек смог учиться в университете и найти престижную работу. Харви больше слушал, чем говорил, его семья жила в Америке уже несколько поколений, и он считал себя чистым американцем. Молодые люди сначала вели себя очень сдержанно, и все посматривали, как мы реагируем на те или иные слова. Удостоверившись, что мы открыты для общения и мало похожи на разведчиц, Джек вдруг спросил меня, боимся ли мы войны. В шестидесятые и в семидесятые годы эта тема была очень актуальной. Советский Союз и Америка, две сверхдержавы, противостояли друг другу на мировой политической арене и бурно развивали ядерные вооружения. Мир был так хрупок, что мог в любую минуту взорваться из-за недальновидности политиков с той или другой стороны. Во время правления Н. С. Хрущева несколько раз возникали такие ситуации, когда казалось, что новая мировая война неизбежна и вот-вот наступит. Конечно, эта тема волновала не только политиков, но всех простых людей во всем мире. В разговорах наших бабушек и мам то и дело звучала фраза «Лишь бы не было войны». Уж они-то знали, что говорят. Моей бабушке по маминой линии, Евдокии Максимовне, пришлось пережить революцию, первую мировую и гражданскую войны, а вместе с моей мамой еще и вторую мировую войну, во время которой без вести пропал ее младший сын Василий. Нет ни одной семьи в нашей стране, которой не коснулась бы последняя мировая война. В каких-то семьях погибли один-два человека, в других с войны не вернулись все мужчины, и с этого началось угасание их родов. В одном из своих последних интервью великий советский актер Михаил Ульянов рассказывал, как мужчины уходили на фронт Великой отечественной войны из сибирских деревень. (Он сам был сибиряком, и в начале войны ему было тринадцать лет). Сначала забрали всех самых крепких и здоровых молодых парней, начиная от двадцати лет, они составляли большую часть населения деревень. Очень плакали их матери и девушки. А они смеялись и говорили: «Не плачьте, мы за две недели отлупим немцев и вернемся домой». Никто из них не вернулся назад. Несколько месяцев спустя, мобилизовали всех, кто мог воевать. Вся колхозная работа и работа по хозяйству в семьях легла на плечи четырнадцатилетних и двенадцатилетних мальчишек, а также их матерей. В 1944 году этих подросших мальчишек тоже отправили на фронт. В 1946 году в большие сибирские деревни, из нескольких сотен мужчин в каждой, вернулись по два-три человека.

Конечно, я боялась войны, но ответила Джеку так, как меня учили наши школы, институты, политики, книги и фильмы, отражавшие только героическую сторону этих событий: «Не боимся, но и не хотим. Не боимся, потому что умеем воевать, а не хотим, потому что пострадали в этих войнах больше всех народов в мире». Мой ответ впечатлил Джека, заметившего: «Ну, если у вас девушки не боятся войны, значит вы очень сильная нация». Дальше мы уже не касались таких сложных вопросов, а болтали о жизни и об учебе. Я говорила о том, как трудно, а порой невозможно иметь свои книги на английском языке, о своей диссертации, о Хемингуэе и других современных американских авторах. Странно было слышать, что таких писателей, как Теодор Драйзер, Джек Лондон и Шервуд Андерсон в Америке уже никто не помнит. А в Советском Союзе эти имена знает почти каждый школьник, не говоря уже о студентах иностранных факультетов гуманитарных вузов всей страны, которые на произведениях этих авторов учились и сейчас продолжают учиться английскому языку. Я упоминаю здесь этих трех авторов, потому что они были в то время очень популярны в нашей стране, наряду с Э. Хемингуэем, Скоттом Фицджеральдом, У. Фолкнером, Э. Колдуэллом, Дж. Сэлинджером, Д. Апдайком и другими. Замечательно, что свою популярность Т. Драйзер и Дж. Лондон получили в нашей стране благодаря тому, что их произведения перевели на русский язык гораздо более талантливые и образованные люди, чем они сами. (Честь и слава российской школе перевода!)

Через день Джек и Харви уезжали домой. Как водится в таких случаях, мы обменялись адресами и расстались. Но через два месяца, (радость несказанная!), мне стали приходить посылки с книгами от имени Джека. Так, я получила в подарок почти всего Эрнста Хемингуэя, Скотта Фитцджеральда, роман Томаса Вульфа «Оглянись на дом свой, Ангел», роман Марио Пьюзо «Крестный отец», и много других замечательных книг, составивших основу моей библиотеки на английском языке. Только мне почему-то кажется, что книги посылал мне не Джек, на которого я больше обращала внимания во время нашего общения, а молчаливый Харви, не спускавший с меня глаз. Уж очень профессионально была сделана подборка книг. Однако, я благодарна тому и другому за то, что получила редкую возможность, не спеша читать и перечитывать любимые книги, размышлять над ними и использовать в своей работе.

Однажды Тамара познакомила меня со своей давней подругой, Светланой Васильевной Кузнецовой, жившей в городе Пушкине Ленинградской области, бывшем Царском Селе, и работавшей в Военно-морском высшем инженерно-механическом училище, на кафедре иностранных языков. Светлана Васильевна была немного старше нас с Томой, но отличалась удивительной мудростью и талантом ученого. Она в то время занималась труднейшей задачей, исследованием перевода на английский язык пушкинского «Евгения Онегина». И еще был у нее талант пригревать молодых девчонок, пытающихся стать учеными. Мы с Тамарой использовали каждую возможность, чтобы съездить к Светлане Васильевне, побыть рядом с близким по духу человеком, погулять по городу Пушкину и его великолепным окрестностям. Особенно красиво было в парках, расположенных в дворцовых зонах. Царский дворец в то время был отреставрирован только снаружи, и шла внутренняя реставрация, поэтому в него не пускали. Зато мы наслаждались видами дворцового ансамбля и окружающих его парков, по-старинному устроенных так, что разные виды деревьев и кустарников цвели, зеленели и отцветали в разное время. Поэтому осенью на фоне зеленой хвои постепенно появлялись то золотые, то «в багрец одетые» деревья. Куда ни повернись, глазам являлись прекрасные живописные уголки, украшенные редкими античными статуями белого мрамора. Там всюду витал дух пушкинского лицея, дух творчества и вольнодумства. Там осталась частица моего сердца, там звучали в душе строки ахматовского стихотворения «Царскосельская статуя»: «Смотри, ей весело грустить, такой нарядно обнаженной».

Так вольготно, как у Светланы на кухне, я чувствовала себя только еще в одной семье — у Майи и Володи Квятковских. Красивая, темпераментная и талантливая Майя уже тогда была тонким переводчиком произведений испанских поэтов семнадцатого века и лирики португальского поэта шестнадцатого века, Луиса де Камоэнса, а милый, добродушнейший и умнейший Володя был кандидатом наук, доцентом и преподавателем английского языка. С ними я познакомилась тоже благодаря Тамаре. Сколько чудесных вечеров мы провели, распивая чаи, приготовленные большим специалистом в этом деле, Володей Квятковским. Наши друзья жили тогда в коммунальной квартире старого дома на Петроградской стороне, и мы часто навещали их. Навсегда влюбленные в Ленинград, весенними и летними вечерами мы вместе бродили по его историческим улицам, где каждое здание, каждый камень — это Пушкин и Достоевский, русские государи, благороднейшие дворянские семьи, лучшие умы и таланты России старой и новой. Тем и хорош Санкт-Петербург-Ленинград, что все, о чем здесь говорится, никуда не ушло, как не уходит нигде, а живет в генетической памяти города и его населения, при условии, конечно, что старинные постройки никто не рушит и не уродует. До сих пор Питеру удавалось сохранить свое прекрасное лицо. Даст Бог, так будет и дальше.

Тамара в очередной раз помогла мне в поисках самой себя. Она отвела меня в Дом писателя имени Маяковского, прописанный в старинном особняке на улице Воинова, 18, в секцию художественного перевода ЛО Союза писателей РСФСР. Это был уютный, красивый дом, с целым рядом роскошных гостиных: белой, красной и «мавританской» деревянной, отделанной дорогими породами дерева, со старинной, дореволюционной мебелью, коврами и люстрами. Белая гостиная, самая большая, с гипсовыми барельефами, лепниной и медальонами на потолке, служила актовым залом, здесь проходили знаменитые альманахи новых переводов, которые назывались «Впервые на русском языке». Красная гостиная и деревянная гостиная были сравнительно маленькими и уютными. В них проходили заседания переводческих секций и совещания руководства Союза. Просто находиться в этом доме доставляло истинное наслаждение, вся окружающая обстановка, собиравшиеся там люди, располагали к творчеству и творческому общению. Семинар вела Эльга Львовна Линецкая, старейший мастер ленинградской переводческой школы. Широкий круг читателей помнит ее имя по переводу книги Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая, собаки», сделанному совместно с Марком Донским, а также по непревзойденным переводам Поля Верлена. Она приняла нас с Тамарой в ряды, опекаемых ею, молодых переводчиков с радушием и любовью, и с первых дней нашего знакомства называла нас «золотым фондом» своего кружка. Стоит объяснить почему. В беседе со всем кружком она обнаружила, что «Библию» до встречи с ней читали только мы с Тамарой. Для переводчиков это было непростительным упущением, поскольку вся западная литература так или иначе связана с «Библией», сюжетами, названиями книг, эпиграфами, именами или стилистическими приемами. Тамара, естественно, сразу понравилась Эльге Львовне, своими прекрасными стихотворными переводами из Т. С. Элиота. Мне же страшно льстило, что Эльга Львовна и во мне увидела переводчика прозы одного из сложнейших американских писателей, Томаса Вулфа. Весь 1972 год я исправно переводила его рассказы, но дальше так и не пошла, потому что нужно было заниматься диссертацией. Однако, часы, проведенные с Эльгой Львовной и ее кружком, незабываемы. Как она умела подбодрить начинающего переводчика и как была строга и принципиальна в отношении уже сложившихся художников слова! Сколько нового и нужного для себя я почерпнула на ее занятиях!