Глава 3 Служба

Глава 3

Служба

Роман Федорович Унгерн-Штернберг возвращался из Маньчжурии в Россию, охваченную смутами и беспорядком, — только-только была сбита первая волна того, что советские историки будут именовать «Первой русской революцией 1905–1907 годов». Изданный императором Николаем II Манифест от 17 декабря 1905 года, наконец давший России конституцию, не удовлетворил радикально настроенные революционные круги. Профессиональные революционеры, поддержанные либеральной интеллигенцией, требовали «полной власти народа» и «упразднения отжившей монархии». На многочисленных митингах, проходивших по всей России, надрывались марксистские, эсеровские и кадетские ораторы. «В армии идет сильная пропаганда… Запасные нижние чины только разлагают армию», — писал дальневосточный корреспондент «Нового времени». На всем протяжении Транссибирской магистрали действовали забастовочные комитеты, Советы рабочих и солдатских депутатов.

Зимой 1905/06 года приходили многочисленные сообщения из Читы, Красноярска, Иркутска о создании на местах республик. Во Владивостоке революционеры фактически захватили власть, арестовав коменданта крепости генерала Казбека. Бунтовали главным образом демобилизуемые запасные солдаты. Из японского плена возвращались распропагандированные левыми агитаторами солдаты и матросы. Главнокомандующий русскими войсками на Дальнем Востоке генерал Линевич пребывал в полной прострации, издавая взаимоотменяющие друг друга приказы и распоряжения. Военный губернатор Забайкалья генерал Холщевников, поддавшись шантажу новообразовавшихся Советов и революционных комитетов, распорядился передать силам «народной самообороны» несколько вагонов с оружием (свыше 30 тыс. винтовок) и боеприпасами, беспрекословно утверждал все постановления рабочих и солдатских митингов… Огромная страна все больше и больше погружалась в пучину анархии.

В данной ситуации, по сути, единственной надежной опорой правительства, возглавляемого графом С. Ю. Витте, оказались войска и командиры, прошедшие всю военную кампанию 1904–1905 годов. Восстановление порядка на Транссибирской магистрали было возложено на отряд под командованием генерала П. К. Ренненкампфа, родственника и покровителя барона Унгерна. Войска Ренненкампфа восстанавливали управление на железной дороге, усмиряли примкнувших к бунтовщикам «запасных». Бойцы Ренненкампфа останавливали мятежный эшелон и высаживали солдатиков на крутой мороз. Заставляли их маршировать по снегу тридцать верст до следующей станции. Там продрогших и присмиревших вояк грузили в ожидавший их порожняк.

Следом на очереди была Чита. Ренненкампф полностью блокировал город и потребовал его сдачи. После нескольких дней переговоров мятежники капитулировали. Все рабочие отряды, народная самооборона, то есть те, кого сейчас именуют незаконными вооруженными формированиями, были разоружены, а их главари и активисты преданы суду военного трибунала. Так генерал действовал на всех участках своей зоны ответственности. Позже советские историки, вслед за Ем. Ярославским, вспомнившим на суде над Р. Ф. Унгерном, как «бароны Ренненкампфы прошлись по кровавым полям Сибири… в 1905 году», назовут П. К. Ренненкампфа «кровавым карателем», «палачом забайкальских рабочих и крестьян», хотя на самом деле генерал действовал исключительно в рамках процессуальных норм военного времени, бессудных расстрелов и экзекуций не проводил. За что и заслужил упрек от другого барона, генерала Меллер-Закомельского, который двигался по Транссибу навстречу Ренненкампфу всего с двумя сотнями варшавских гвардейцев. Меллер-Закомельский говорил: «Ренненкампфовские генералы сделали большую ошибку, вступив в переговоры с революционерами и заставив их сдаться. Бескровное покорение взбунтовавшихся городов не производит никакого впечатления…»

Пройдет десять с небольшим лет… В 1918 году генерал П. К. Ренненкампф отвергнет предложение видного большевика Антона Антонова-Овсеенко занять один из командных постов в формирующейся Красной армии и будет зверски убит красногвардейцами на таганрогском кладбище в ночь на 1 апреля 1918 года. А в это же время его дальний родственник и протеже Роман Федорович Унгерн-Штернберг поведет войну с революционной чумой в «диких степях Забайкалья», в тех же местах, где отражал первый натиск русской революции генерал П. К. Ренненкампф.

Революционные волнения в Прибалтике, в частности в Эстляндской губернии, где проживало множество родственников Романа Федоровича, помимо социальной приобрели также и национальную окраску. Прибалтийские крестьяне люто ненавидели своих немцев, точно так же, как ирландские фермеры — англо-шотландских лендлордов. Эстонские и латвийские земледельцы, ставшие в 1918 году основной опорой большевистской власти, вырезали обитателей остзейских замков и усадеб целыми семьями. Не делалось исключений ни для стариков, ни для малых детей. Не менее жестоко наводил порядок в Прибалтике карательный Северный отряд под командованием генерал-майора свиты Его Величества А. А. Орлова. Обе воюющие стороны — и мятежники, и правительственные войска — действовали в полном соответствии с универсальным законом любой гражданской войны. Закон этот гласит: «Что нам, то и вам!» Сантиментам и моральным рефлексиям здесь не могло быть места. Впрочем, случалось, не выдерживали даже боевые офицеры: так, в припадке нервного расстройства покончил с собой ротмистр-кавалергард Назимов из отряда генерала Орлова. Крестьяне, застигнутые с оружием в руках, а также семьи, в которых были обнаружены какие-либо предметы из разграбленных домов, без пощады расстреливались на задворках остзейских усадеб, ставших опорными пунктами правительственных войск. Как и в отряде генерала П. К. Ренненкампфа, тон у Орлова задавали недавние участники сражений Русско-японской войны.

В Северном отряде служил и отлично зарекомендовал себя штабс-ротмистр барон П. Н. Врангель, будущий командир барона Р. Ф. Унгерна во время Первой мировой войны. Благодаря таким генералам и офицерам, как П. К. Ренненкампф, А. А. Орлов, П. Н. Врангель, первая революционная волна, накатившаяся на Российскую империю, к концу лета 1906 года резко пошла на убыль. Революционеры отныне делали ставку на индивидуальный террор.

Из Маньчжурии Унгерн на некоторое время заезжает в Ревель, где проживали мать, отчим и другие родственники. Несмотря на революционные волнения в окрестных мызах и хуторах, обстановка в самом городе была относительно спокойной. Повидавшись с родными и придя немного в себя после года с лишним армейской службы, Р. Ф. Унгерн-Штернберг отправляется в Санкт-Петербург, дабы продолжить воинскую службу уже в качестве юнкера Павловского пехотного училища.

Павловское пехотное училище было детищем военного министра Александра II, Д. А. Милютина. Именно Д. А. Милютину принадлежала идея создания Павловского и Константиновского военных училищ в Санкт-Петербурге и Александровского — в Москве. Павловское пехотное училище возникло в 1863 году и насчитывало приблизительно 300 воспитанников. Юнкера проходили двухлетний срок обучения. Каждый срок делился на два периода — зимний и летний. Летом юнкера выводились на Дудергофское озеро под Красным Селом. В зимний период занятия проводились в классах и на плацу — на базе самого училища.

Г. А. Бенуа, выпускник Павловского пехотного училища, вспоминал: «Два года в училище пролетали незаметно в постоянных занятиях на огромном манеже, где мы занимались маршировкой и лихими ружейными приемами».

В программу военных училищ входил блок гуманитарных дисциплин — русский язык и литература, политическая история, иностранные (французский и немецкий) языки, а также Закон Божий. Гуманитарные дисциплины занимали 30 % времени общей недельной учебной нагрузки. «Естественные дисциплины» (математика, физика, химия) занимали 22,5 % от общего курса. Остальное учебное время, то есть 47,5 %, было отдано специальным военным наукам — тактика, артиллерия, военная топография, военная администрация, фортификация и ряд других наук. Впрочем, данный курс варьировался и довольно часто менялся. Основной целью программы было «приближение военных знаний юнкеров к войсковой жизни…» Все вышеперечисленные дисциплины осваивались юнкерами в зимний период обучения. Летом предстояли практические занятия. Г. Бенуа приводит перечень занятий, проводившихся на летних лагерных сборах: стрельба, строевые учения, съемка местности, фортификация и саперные работы, сомкнутый и рассыпной строй, батальонные учения… «Нередко ходили церемониальным маршем развернутым строем роты», — вспоминал Бенуа.

Каждое военное училище отличалось своей особой атмосферой, своими писаными и неписаными традициями. В обществе существовал определенный стереотип взглядов на то или иное училище. Николаевское кавалерийское училище (любимое детище Николая I до 1865 года именовалось Николаевское училище гвардейских юнкеров) окружал ореол «шагистики и солдафонства». Юнкера-«александровцы» считались «прогрессивными и свободомыслящими». Выпускники Павловского пехотного училища — «честные служаки и парадные офицеры». В Пажеском корпусе собраны юноши «из лучших дворянских семей».

Начальник охраны императора Николая II генерал А. И. Спиридович в своих воспоминаниях привел ряд характерных мифологем, сопровождавших каждое военное училище: «О каждом училище имелись свои подробные сведения. Александровское училище в Москве — нестрогое и даже распущенное, офицеры не подтягивают, смотрят на многое сквозь пальцы, учиться нетрудно, устраиваются хорошие балы.

Из двух пехотных петербургских Константиновское много легче Павловского. Отношение офицеров хорошее, похожее на корпусное. Училище расположено около Обуховского моста; прозвище — Обуховские институтки. Павловское училище самое строгое: муштровка сильная, дисциплина страшная, солдатчина, требуют строй и гимнастику. Зовут — Павлоны-солдафоны».

Именно в «самом строгом» военном училище предстояло провести два года юнкеру Р. Ф. Унгерн-Штернбергу, человеку, уже успевшему, в отличие от многих своих товарищей, «понюхать пороху» на Русско-японской войне.

Мы помним, что проблемы с дисциплиной возникали у барона Унгерна еще в период обучения в Морском кадетском корпусе. Можно себе представить, сколь трудным было приспосабливаться к павловским порядкам независимому и самоуглубленному молодому человеку.

О двух годах, проведенных Унгерном в стенах Павловского пехотного училища, нам известно совсем немного. Приходится опираться на единичные сведения. Барон П. Н. Врангель упоминает в своих «Записках» об учебе Унгерна, но буквально одной строкой: «… он возвращается в Россию (после окончания Русско-японской войны. — Примеч. А. Ж.) и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом кончает таковое». В описываемое время сам Петр Николаевич Врангель тоже учился в Санкт-Петербурге, но только в Николаевской академии Генерального штаба (в нее он поступил в сентябре 1907 года) и лично своего будущего подчиненного знать не мог. Мы уже отмечали выше, что в своих «Записках» у П. Н. Врангеля допущено в отношении биографии Р. Ф. Унгерна довольно много неточностей. Это представляется вполне естественным: барон Врангель писал свои воспоминания в эмиграции в середине 1920-х годов, когда Романа Федоровича Унгерна уже не было в живых, да и в русском рассеянии трудно было разыскать людей, лично знавших юнкера Унгерна в 1906–1908 годах. Казалось, прошло-то всего лишь каких-нибудь десять-пятнадцать лет, а на самом деле — целая эпоха. Однако в данном случае П. Н. Врангель, очевидно, не погрешил против истины — известно, что Павловское училище юнкер Р. Ф. Унгерн-Штернберг окончил по второму разряду, то есть с весьма относительными успехами в учебе.

Большинство павлонов — выпускников Павловского пехотного училища — выпускались, как правило, в гвардейские полки. Но Р. Ф. Унгерн избирает совершенно иную, нетипичную для выпускника блестящего столичного училища стезю. Накануне окончания полного курса наук приказом по Забайкальскому казачьему войску от 7 июня 1908 года барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг зачисляется «в войсковое сословие этого войска с припиской к выселку Усть-Карынскому…» 15 июня 1908 года Унгерн производится в офицерское звание — в хорунжие 1-го Аргунского полка Забайкальского казачьего войска. Арвид Унгерн-Штернберг объяснял это странное назначение тем, что Роман Федорович всегда мечтал служить в кавалерии, а как выпускник пехотного училища данное желание он мог осуществить только в казачьем полку. Для молодого выпускника Павловского училища кавалерия оставалась блестящим родом войск, покрытым от непосвященных дымкой средневекового рыцарского романа.

Тем не менее вопросы у нас все равно остаются. Почему Р. Ф. Унгерн поехал служить именно в Забайкалье, а не в другие казачьи части, например на Дон? Если он мечтал о кавалерии, что помешало ему изначально поступить в кавалерийское училище? Мы можем лишь строить свои догадки, предположения… В Забайкалье продолжал служить родственник семьи Унгернов — генерал П. К. Ренненкампф. К тому времени он командовал 3-м Сибирским корпусом. Возможно, год армейской службы, проведенный на Дальнем Востоке, оставил у Унгерна сильные и яркие впечатления об этом, действительно красивейшем крае… Возможно, что на востоке молодому офицеру, не блиставшему в военных теоретических премудростях, было легче проявить себя, сделать достойную карьеру… Догадки и предположения — весьма зыбкая, ненадежная почва для историка, но в данном случае нам не предоставляется другого выхода. Пожалуй, нам только остается согласиться с М. Г. Торновским, писавшим: «С зачислением в казачье сословие хорунжий барон Унгерн как бы порвал связь и с прибалтийскими баронами Унгернами. Какие мотивы заставили хорунжего барона Унгерна сделать столь серьезный шаг — неизвестно. Разгадку нужно искать в складе характера. В бытность в Маньчжурии, проезжая через Забайкалье, барону Унгерну приглянулись просторы и дебри Забайкалья, где мятущаяся душа и склонность к авантюрам могли бы найти выход».

При производстве в офицеры, перед выходом в часть, Р. Ф. Унгерн-Штернберг, как и абсолютно все выпускники военных училищ Российской империи, подписал следующий документ: «Я, барон Роман Федорович Унгерн-Штернберг, даю сию подписку в том, что ни к каким масонским ложам и тайным обществам, Думам, Управам и прочим, под какими бы они названиями ни существовали, я не принадлежал и впредь принадлежать не буду и что не только членом оных обществ по обязательству, чрез клятву или честное слово не был, да и не посещал и даже не знал об них, и чрез подговоры вне лож, Дум, Управ, как об обществах, так и о его членах, тоже ничего не знал и обязательств без форм и клятв никаких не давал». Как отмечает В. Г. Черкасов-Георгиевский, подобное обязательство оставалось неизменным с первой половины XIX века. Разумеется, никаких гарантий от участия офицеров в тайных обществах и нелегальных организациях подобная подписка не давала, да и дать не могла. Примеров тому, к сожалению, — великое множество.

Однако ниже у нас еще будет повод поговорить о данном документе, а пока барон Р. Ф. Унгерн отправляется в 1-й Аргунский казачий полк. Согласно послужному списку барона, к месту дислокации полка Унгерн прибывает 27 июля 1908 года и назначается младшим офицером 2-й сотни. Мы помним о желании Романа Унгерна проходить службу в кавалерийских частях, однако для выпускника пехотного училища одного желания было мало. По воспоминаниям сослуживцев Унгерна по Аргунскому полку, кавалерийская подготовка молодого хорунжего явно хромала. В Павловском училище преподавались общие основы кавалерийского дела, юнкера занимались выездкой в манеже, но все тонкости кавалерийской езды, а тем паче рубки, джигитовки им были практически неизвестны.

Тем не менее Унгерну повезло — командиром его сотни оказался замечательный мастер верховой езды и вообще кавалерийского дела сибирский казак Прокопий Петрович Оглоблин, позже ставший генерал-майором белой армии Верховного правителя России адмирала А. В. Колчака. Благодаря Оглоблину Унгерн быстро изучил езду и рубку и считался в полку одним из лучших — как наездников, так и рубак. «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив» — так характеризовал его командир сотни. В устах потомственного кавалериста-казака Оглоблина такая характеристика стоила дорогого.

1-й Аргунский полк дислоцировался в Цурухае, недалеко от монгольской границы. Изысканных и утонченных развлечений от офицеров казачьего полка, расквартированного в глухой забайкальской степи, естественно, ожидать не приходилось. Свободное от службы время холостые офицеры, как и офицеры всех времен и армий мира, делили между охотой (особым успехом у офицеров пользовалась, в частности, охота на лисиц, которую Унгерн очень полюбил и стал ее знатоком) и вполне заурядными пьянками. Так, один мемуарист, довольно неблагожелательно настроенный к барону, вспоминал, что, с одной стороны, «Унгерн был прекрасно воспитанный, тихий, застенчивый молодой человек, особенно стеснявшийся в присутствии дам», а с другой — «он был очень беспокойный офицер, причинявший массу неприятностей командному составу. Его пристрастие к спиртным напиткам не знало границ. И в опьяненном виде становился другим человеком, совершенно нетерпимым в обществе».

Претендующий на объективность в своем изложении биографии барона Унгерна М. Г. Торновский так пишет о первых служебных шагах молодого казачьего офицера: «Первые служебные шаги хорунжего Унгерна в полку не были блестящими: много пил, был буйным во хмелю, с товарищами близко не сходился, не любил повседневной размеренной жизни. Безудержно вспыльчивый, замкнутый, гордый, самолюбивый, в умственном отношении стоял выше среднего уровня офицеров-казаков, жил в стороне от полковой жизни». В этом описании все до боли знакомо, все узнаваемо. Русская провинциальная, а в особенности гарнизонная жизнь представляла (и представляет до сих пор) серьезное испытание для любого неординарного, выходящего за пределы простых, естественных интересов образованного человека. Лекарство, коим лечится провинциально-гарнизонная тоска, также известно и, увы, совсем неоригинально.

О буйствах Унгерна во хмелю легенды продолжали ходить и десятилетия спустя. Следует также отметить, что от своей страсти к алкоголю прежде всего пострадал сам барон. Позже он сам признавался, что «напивался до белой горячки». Инциденты, связанные с поступками Романа Федоровича под воздействием алкогольных паров, служили поводом к взысканиям начальства, арестам, сказывались на продвижении по службе. Под конец жизни Унгерн сделался абсолютным трезвенником, спиртные напитки и наркотики не употреблял совершенно, пьяных категорически не переносил. Уличенных в пьянстве офицеров и солдат по приказу барона сажали на лед, загоняли в холодную воду «до полною вытрезвления», наказывали бамбуковыми палками — ташурами. Застигнутых «за распитием» по приказу Унгерна без шинелей отсылали на всю ночь в пустынные места, где им дозволялось лишь развести костер. Только на следующий вечер провинившимся было позволено возвратиться в свои части. Помилованного пьяницу барон спрашивал: «Ну что, думается мне, кружка горячего чаю будет для вас теперь вкуснее ханшина?» И добавлял: «Ну то-то же, ступай и не пей больше!»

Разумеется, в таком отказе от искусственных стимуляторов было осознание собственной слабости перед воздействием алкоголя. И в то же время для идеалиста Унгерна употребление алкоголя было совершенно невозможно и по другой причине: в то время когда гибла величайшая империя, когда велась беспощадная борьба с абсолютным злом, воплощенным в большевизме, когда жертвовать приходилось буквально всем (родственными связями, товарищескими привязанностями, супружескими отношениями), когда требовалась невероятная концентрация всех душевных и физических усилий, традиционное русское расслабление «за рюмочкой» представлялось ему невозможным, недопустимым. Похожее нетерпимое отношение к спиртному и прочим маленьким «радостям жизни» отличало еще одного «рыцаря Белой идеи», воевавшего с большевиками на юге России, — полковника Михаила Гордеевича Дроздовского. Желающие вступить в добровольческий отряд М. Г. Дроздовского давали специальную подписку, в которой среди прочего значился и такой пункт: «Обязуюсь вплоть до окончательной победы над большевиками не употреблять спиртных напитков и не играть в карты».

Чрезвычайно показательными в данном случае являются слова Унгерна, обращенные к участникам спонтанно возникшей в перерыве между боями офицерской пирушки — непосредственно к самим офицерам и их спутницам: «Ваша родина гибнет… Это позор для всех русских людей… но вы не понимаете… не чувствуете этого… Думаете только о вине и женщинах… А вы, сударыни, отдаете себе отчет, что происходит с вашим народом? Нет? Для вас его будущее безразлично. Как и судьба ваших мужей на фронте, которых, возможно, уже нет в живых. Вы не женщины! Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин — но вы не женщины! Вот что, сударыни. Еще один такой случай — и я прикажу вас повесить!» В подобном нравственном максимализме, на наш практический взгляд чрезвычайно наивном, и заключался, однако, весь характер барона, заключалось и его одиночество.

Воздержание от алкоголя имело для Унгерна своеобразное религиозное значение — это был своего рода пост, сродни тем постам, что устанавливали для себя воины рыцарских орденов на время Крестовых походов… Подобное же самоотвержение и самоограничение было характерным и для русской традиции — во время Смуты нижегородские посадские люди были готовы заложить не только имущество, но и своих жен и детей, чтобы собрать средства на формирование ополчения. В1812 году лучшие дворянские роды России отдавали свои фамильные усадьбы под госпитали для раненых. Вспомним хотя бы сцену эвакуации Москвы из романа Льва Толстого «Война и мир»… В 1914 году императрица Александра Федоровна вместе со старшими дочерьми надевали фартук и косынку сестры милосердия, работали в перевязочной и операционной Царскосельского госпиталя…

Но нетерпимое отношение к спиртному выработается у барона гораздо позже — во время Гражданской войны. С корпоративной офицерской попойкой связана и история, из-за которой хорунжему Унгерну пришлось оставить свой полк. Неумеренное потребление спиртного в обществе, которое по своему культурному, образовательному уровню, вообще по своему менталитету кардинально отличалось от жизненных установок барона, неминуемо должно было привести к серьезному конфликту. Во время одной из попоек в офицерском собрании сотник Михайлов, большой приятель Унгерна, поссорившись с ним, обозвал барона «проституткой». Подобные оскорбления в офицерской среде требовали немедленного удовлетворения путем дуэли.

Однако Унгерн смолчал, не потребовав от Михайлова ни извинений, не послал ему и вызов на поединок. «Возмущенные офицеры, — пишет один из воспоминателей, при сем инциденте, кстати, не присутствовавший, — потребовали суда чести над Унгерном и Михайловым».

Суд чести состоял из командира 2-й сотни П. П. Оглоблина и офицеров полка. Суд чести потребовал объяснений от Унгерна; почему он никак не реагировал на оскорбление? Унгерн и на суде не дал никакого ответа. По постановлению суда чести Унгерн и Михайлов были исключены из полка, а так как они были молодые офицеры, то, чтобы не портить им карьеры, обоим скандалистам предложили выбрать полки, в которые они должны были бы перевестись. Унгерн перевелся в 1 — й Амурский казачий генерал-адъютанта графа Муравьева-Амурского полк, который стоял в Благовещенске; второй же офицер, Михайлов, предпочел выйти со службы в отставку. Такова версия происшедшего, изложенная человеком, настроенным к барону не слишком благожелательно.

Свою версию данного инцидента дает М. Г. Торновский: виновником происшествия оказывается сам барон Унгерн. «По пьяному делу», пишет Торновский, Унгерн оскорбил сотника М. (Михайлова. — А. Ж.) и «в ответ получил саблей удар по голове. Рана скоро зажила, но ранение в голову впоследствии вызывало сильные головные боли. Оба виновника скандала должны были оставить полк». Сходная версия присутствует и в «Записках» барона П. Н. Врангеля: «Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера должны были покинуть полк».

Единственное, что не вызывает сомнений во всей этой истории, только одно — это след от ранения в голову шашкой. В описании внешности барона Унгерна, составленном 1 сентября 1921 года в Иркутске пленившими его красными, имеется указание: «На лбу рубец, полученный на востоке, на дуэли…»

К новому месту службы хорунжий Унгерн отправился одиночным порядком, верхом, в сопровождении лишь охотничьей собаки. Один из мемуаристов, правда, дает более красочную картину отбытия Унгерна к новому месту службы: «Из полка Унгерн выехал на осле, в сопровождении собаки и ручного сокола, пребывание которого на плече Унгерна оставило несмываемые следы. Проделав путь в 1000 верст при всяких лишениях, Унгерн прибыл в Благовещенск и зачислился в полк». Из разноречивых свидетельств можно сделать только один вывод: весь путь из Забайкалья на Амур (более 1200 километров!) Унгерн проделал один, сопровождаемый лишь своей собакой. Он выбрал кратчайший маршрут следования — по безлюдным охотничьим тропам, через хребет Большой Хинган. Питание в пути барон добывал исключительно охотой и рыбной ловлей. Местного проводника-орочена через несколько дней пути Унгерн отпустил — у того пала лошадь. Не многие коренные забайкальцы, прирожденные охотники и следопыты, изучившие в этих краях каждую тропку, решились бы на подобную одиссею. Это было тяжелое и чрезвычайно рискованное путешествие, хорошо запомнившееся всем забайкальцам и амурцам. Через двадцать с лишним лет, уже находясь в эмиграции в Харбине, один из современников барона писал: «Некоторые офицеры вспоминают до сих пор смелую «прогулку» барона». Для самого же Унгерна эта поездка стала отличным поводом для проверки собственных возможностей и настоящей «школой выживания».

На восточных окраинах Российской империи царила глубокая тишина — новой войны с Японией, которой после Портсмутского мирного договора, положившего конец военным действиям, ожидали многие русские офицеры, не предвиделось. Более того, в результате дипломатических маневров русского правительства и причудливых изгибов мировой политики Япония превращалась в союзное Российской империи государство. Мечты о реванше оказывались несостоятельными.

Барон Унгерн изучает новые, еще незнакомые ему места Амурского края. Идет рутинная армейская служба. Вместе с подразделениями своего полка летом и осенью 1910 года Унгерн принимает участие в трех карательных экспедициях в Якутию, где произошли волнения местного населения и стычки якутов с русскими переселенцами.

Еще одна загадка, связанная с пребыванием Унгерна в Забайкалье, имеет отношение к так называемому ордену военных буддистов, который Унгерн якобы создал среди офицеров своего полка. Об ордене военных буддистов упоминают Ф. Оссендовский и А. С. Макеев. Вот что пишет об этой тайной организации бывший адъютант барона в книге своих воспоминаний «Бог войны — барон Унгерн» (глава «Унгерн о себе»): «Я… морской офицер, но русско-японская война заставила меня бросить специальность и перейти в Забайкальское казачье войско. Всю свою жизнь я посвятил войне и изучению буддизма. В Забайкалье я пытался создать орден военных буддистов, но безуспешно. Великий дух мира поставил у порога нашей жизни карму, которая не знает ни милости, ни злобы… Я имел намерение организовать в России орден военных буддистов. Для чего? Для защиты нормального эволюционного процесса и процесса человечества и для борьбы с революцией, ибо я убежден, что эволюция приближает нас к божеству, а революция — к зверю… Русские интеллигенты обладают способностью к критике, но не к творчеству… У них нет никакой воли, и они только говорят, говорят, говорят… Как и русские мужики, они ни к чему не привязаны. Их любовь, их чувства — одно воображение… Их мысли и настроения родятся и умирают вместе с брошенными на ветер словами, не оставляя никакого следа…

Вот поэтому-то мои единомышленники очень скоро стали нарушать постановления ордена военных буддистов. Да, ордена мне организовать не удалось! Но все же я собрал вокруг себя триста человек изумительных смельчаков и храбрецов, выказывавших свое геройство на германском фронте, а позже — в борьбе с большевизмом. К сожалению, теперь из них уцелели лишь немногие».

В этом монологе, который А. С. Макеев приписывает барону Унгерну, много ошибочного и недостоверного. Начнем с того, что Унгерн морским офицером никогда не был — он даже не перешел в старший класс Морского кадетского корпуса. Мы знаем, что барон чрезвычайно гордился своей родословной, своими предками, но лично о себе и перипетиях собственной биографии рассказывать не любил, своими действительными подвигами никогда не хвалился. Так, на просьбу рассказать о том, при каких обстоятельствах его наградили Георгиевским крестом, Унгерн отвечал: «Зачем это? Ведь ты там не был и с обстановкой не знаком…» Кроме того, все собеседники, действительно встречавшиеся с бароном, вне зависимости от своих симпатий или антипатий к нему, единодушно выделяют присущую Унгерну «безусловную честность». Зачем Унгерну, закончившему престижное Павловское училище, было говорить, что он морской офицер? Скорее всего, Унгерн упоминал о своей учебе в Морском корпусе, а Макеев сам «произвел» барона в морские офицеры.

Большим знатоком буддизма Унгерн также никогда не был, да и никогда из себя такового не изображал — встречаясь в 1921 году в Урге с Д. П. Першиным, хорошо знавшим религию и обычаи монгол, Унгерн спрашивал его: «Я слышал, что вы занимаетесь буддизмом и дружите с Маньчжуршри-ламой. Не сообщите ли чего-либо интересного в этом отношении? Очень этим интересуюсь и хотел знать…» Наконец, сам буддизм, являющийся доктриной уничтожения жизни земной для обретения высшей и истинной жизни Будды, признающий тщетность всех земных усилий, иллюзорность человеческого бытия, менее всего способен выработать активную и наступательную жизненную позицию, которая только и способна была противостоять действиям революционеров. Вполне резонно заметил по этому поводу историк Андрей Кручинин: «… чем могла религия, проповедующая… отрешение от всего мирского, пассивное и равнодушное к окружающему «самосовершенствование» во имя будущего растворения в безымянной и безликой «нирване», прельстить барона Унгерна, вся жизнь которого была исполнена активной деятельности, проникнута духом целеустремленности, направлена на изменение господствующего миропорядка и борьбу со злом, каким его видел потомок рыцарей? Барон никогда не был и вряд ли мог быть «созерцателем», так что, вопреки общепринятой версии, приходится говорить о его европейском мировосприятии, чуждом восточной религиозно-философской традиции».

Вспомним также и об обязательстве не вступать в какие-либо тайные общества, подписанном Унгерном при его производстве в офицеры. Не будем наивными — подписание подобного документа отнюдь не гарантировало неучастие военнослужащих в подобных организациях. Так, в 1908 году в Петербурге была образована так называемая Петербургская военная ложа, в которую входил целый ряд перспективных офицеров русской армии (М. В. Алексеев, А. И. Деникин, А. В. Колчак, А. М. Крымов, А. С. Лукомский и другие) и общественные деятели, вроде «октябриста» А. И. Гучкова. Есть сведения и об участии в масонских ложах ряда русских офицеров. Однако в целом консервативно и монархически настроенная часть русского офицерства всегда крайне негативно относилась к членству в каких бы то ни было тайных организациях. Причем подобное негативное отношение к «тайным обществам» сохранялось у них даже и тогда, когда перестали существовать Российская империя, династия Романовых, которым приносили присягу. Подобные предложения отклоняли многие русские офицеры-эмигранты. Так, бывший семеновец, в эмиграции ставший одним из руководителей Русского общевоинского союза (РОВС), А. А. фон Лампе, писал: «Сегодня Соколов-Кречетов[7] уговаривал меня вступить в местную масонскую ложу и довольно красноречиво говорил о том, что налаживаются отношения с немецкими масонами, что-де, мол, именно я, как никто другой, подхожу для связи с ними как военный, играющий роль, белый и т. д. Любопытство во мне есть, но веры и сознания, что туда надо идти, нет совершенно».

Известно также о существовании среди русских военных и представителей высшей аристократии тайных обществ, ставивших цели, в принципе сходные с целями «ордена военных буддистов»: защиту монархии и правящей династии, активное противодействие революции, борьбу за сохранение традиционных укладов русской жизни. Во второй половине XIX века была образована тайная организация «Священная дружина», ставившая своей целью «противодействие нигилизму и революции». Уже после окончания Первой мировой войны в Германии возникает «рыцарское образование» под названием «Ауфбау» («Возрождение»), вдохновителем которой считается адъютант последнего немецкого кайзера Вильгельма II, командир Балтийской дивизии, генерал-майор граф Рюдигер фон дер Гольц. В «Ауфбау» входили и русские офицеры, в частности, представители аристократических фамилий П. П. Скоропадский и В. В. Бискупский. Русские офицеры, состоявшие в организации, по словам В. В. Бискупского, хорошо понимали мистическое значение русского монархизма, осознавая, что с его падением рухнула не одна только Российская империя, но и вся традиционная консервативная Европа.

Думается, что в отдаленных гарнизонах русской армии, к тому же в казачьей среде, чей образовательный уровень и жизненные ценности существенно отличались от установок и исканий столичного офицерского общества, создание организации, подобной «ордену военных буддистов», скорее навлекло бы на ее инспиратора подозрения в «крамоле» и «франкмасонстве».

… Интересно прочитать сохранившиеся аттестации хорунжего Унгерна за 1911 и 1912 годы. 1911 год: «Службу знает хорошо и относится к ней добросовестно. К подчиненным нижним чинам требователен, но справедлив… Умственно развит хорошо. Интересуется военным делом. Благодаря знанию иностранных языков знаком с иностранной литературой. Толково и дельно ведет занятия с разведчиками. Прекрасный товарищ. Открытый, прямой с отличными нравственными качествами, он пользуется симпатией товарищей». В заключение командир сотни подъесаул Кузнецов, составивший аттестацию, отмечал: «… заслуживает выдвижения». Однако вывод аттестационного совещания был иным: «К командованию сотней не подготовлен».

1912 год: «… увлекается и склонен к походной жизни. Умственно развит очень хорошо… В нравственном отношении безупречен, между товарищами пользуется любовью. Обладает мягким характером и доброй душой. Общее заключение: Хороший». Любому, читающему эти строки, ясно: это отнюдь не формальная аттестация-отписка, которых пишется множество: «не был, не замечен, не привлекался». Командир 1-й сотни Кузнецов нашел нужные слова, чтобы характеризовать молодого офицера. «Мягкий характер», «добрая душа» — не увязываются слова из офицерской аттестации с образом барона с задатками маньяка, алкоголика, потребителя опиума и гашиша, «необузданного от природы», склонного к насилию патологического типа, каковым изображают барона его недоброжелатели и строящие свои хитроумные конструкции современные беллетристы.

5 октября 1912 года высочайшим приказом хорунжий барон Р. Ф. Унгерн-Штернберг был произведен в чин сотника «за выслугой лет». Послужной список барона отнюдь не блестящий, но в то же время и вполне приемлемый: в графе под вопросом «Подвергался ли наказаниям или взысканиям» отмечено: «Не подвергался». В это время Унгерна снова потянуло в Забайкалье — неподалеку от русской границы разрастались столкновения между монголами, добивавшимися независимости, и китайцами. Россия, имевшая собственные интересы в Монголии, не могла оставаться безучастной к событиям близ своих рубежей. Унгерн подает прошение о переводе в Забайкальское казачье войско — оттуда есть неплохие шансы попасть на войну, инструктором в формируемую монгольскую армию. В 1913 году 2-й Верхнеудинский казачий полк был передислоцирован на стоянку в Монголию, объявившую к тому времени о своем отделении от Китая. Однако командир Амурского полка полковник Раддац отказался отпустить барона из своей части. Унгерн был перспективным офицером, с ним командование связывало определенные надежды. Следивший за событиями, развивавшимися в Монголии, по газетным сообщениям, Унгерн подает прошение об увольнении от службы «по домашним обстоятельствам» и зачислении в запас по Забайкальскому казачьему войску. 13 декабря 1913 года барон Унгерн был зачислен в запас и причислен к войсковому сословию Забайкальского казачьего войска. Не дожидаясь оформления всех необходимых бумаг, он отправляется в Монголию, очевидно, не ранее августа 1913 года, как частное лицо, в одиночку, точно так же, как и прибыл из Забайкалья. Известие о зачислении в запас барон получает уже в Халхе — Внешней Монголии.