Глава 6 Революция. Крушение

Глава 6

Революция. Крушение

Событиям так называемой Февральской революции 1917 года, приведшим к крушению русской монархии, посвящены десятки, если не сотни, тысяч исследований, монографий, воспоминаний. Мы не ставим перед собой всеобъемлющей задачи проанализировать экономические, политические, социальные причины, приведшие Российскую империю к трагическому концу. Нас интересует духовный, мистический смысл падения Русского государства, а также те частности и детали, напрямую или косвенно связанные с Р. Ф. Унгерн-Штернбергом, с превращением его из вполне рядового офицера Русской Императорской армии в грозного «бога войны», объявившего «священный крестовый поход» против большевиков — могущественных властителей Советской России, возникшей на обломках некогда великой «белой империи» русского царя.

Замечательный русский философ А. Ф. Лосев однажды в частном разговоре сказал своему собеседнику, что сокровенный смысл и все духовные последствия возможного падения Российской империи, русской монархии, были понятны в начале XX века считаным единицам.

Подавляющее большинство из тех «видных общественных деятелей», кто расшатывал империю, призывал к упразднению монархии, в то же время вполне искренне желал служить новой, «демократической, республиканской России», позже встав на борьбу с новым большевистским режимом, не понимали, что русский император является не просто легкосменяемым главой государства, вроде французского президента или английского премьер-министра, а представляет собой сакральную, мистическую фигуру. Ликвидировав сам институт монархии, завели механизм собственного самоуничтожения. Русский царь был не просто верховным лицом государства. Личность царя сама по себе носила на себе отсвет иного бытия, Горнего мира (знаменитый итальянский философ-традиционалист Ю. Эвола писал о существовании «божественной расы королей»), что подтверждалось таинством помазания на царство. Подобных тонких, «нематериальных» вещей не могли понять представители армии и церкви — структур, которые в силу своего положения должны были бы являться главными инструментами проведения монаршей воли. Они воспринимали царя как всего лишь политическую фигуру. О том, сколь опасно подобное заблуждение, прекрасно сказал английский ученый Д. Фрэзер, автор известной книги «Золотая ветвь»: «Божественная личность является источником как благодеяний, так и опасности, ее надлежит не только оберегать, но и остерегаться. Священный организм вождя… содержит в себе мощный заряд магической и духовной силы, разряжение которого может иметь фатальные последствия для всякого, кто приходит с ним в соприкосновение… Божественная личность подобна огню. При соблюдении надлежащих запретов из него можно извлечь много полезного, но опрометчивое прикосновение или пренебрежение границами обжигает или губит нарушителя». В связи с этими словами Д. Фрэзера мы можем задуматься о весьма печальной судьбе, постигшей первооткрывателей гробницы Тутанхамона, или о тех воистину трагических обстоятельствах, последовавших за вскрытием гробницы Тамерлана 22 июня 1941 года… [15]

Именно полным отсутствием подобного духовного понимания можно объяснить как антиправительственные действия думской либеральной оппозиции, расшатывавшей основы русской государственности, так и пассивную реакцию на февральский переворот армии и церкви, то есть тех самых сил, которые, по идее, должны были первыми выступить на защиту русского царя. Русская оппозиция самодержавию, включавшая в себя практически весь генералитет и высший церковный клир, совершенно не понимала той роли, которую играла монархия в организации всего русского общества. Генералы и промышленники, думские и церковные деятели после 1905 года внезапно ощутили себя самостоятельными игроками на политическом поле Российской империи. Самодержавный монарх становился помехой для их политических планов и карьерных амбиций. Пойдя навстречу революционной власти и поддержав свержение монархии, тогдашняя российская элита не смогла верно предугадать дальнейшего развития событий и остановить расползание революции.

Любопытно, что примерно в то же самое время сходные ощущения испытывали и германские генералы: Гинденбург, Людендорф, Тренер… Высшие военные чины как Германии, так и России оказались не в состоянии понять, что их планы довести войну «до победного конца» без императоров, которые, казалось, только мешали им, обречены на провал уже потому, что сами-то генералы не были самодостаточными игроками на политическом поле, как бы самим генералам этого ни хотелось. Как только не стало императоров Вильгельма II и Николая И, с разной скоростью исчезли все те, гражданские и военные, все, кто мнил себя «самостоятельными политиками» и «творцами истории», но не мог понять опасности, исходившей от подобного рода переворотов, особенно в ходе великой войны.

Э. Людендорф задним числом так оценивал деятельность германского генералитета в 1916–1917 годы: «Я предостерегал против попыток пошатнуть положение императора в армии. Его Величество было нашим Верховным Главнокомандующим, вся армия видела в нем своего главу, мы все присягали ему в верности. Этих невесомых данных нельзя было недооценивать. Они вошли в нашу плоть и кровь, тесно связывали нас с императором. Все, что направлено против императора, направляется и против сплоченности армии. Только очень близорукие люди могли расшатывать положение офицерского корпуса и Верховного Главнокомандующего в такой момент, когда армия подвергается величайшему испытанию». Это позднее прозрение выдающегося немецкого военачальника в полной мере может быть отнесено к его русским коллегам.

… Ситуация, складывавшаяся на фронте к концу 1916 года, была для России более чем благоприятной. В этом единодушны практически все объективные историки Первой мировой войны. Широко известны слова У. Черчилля о ситуации в Российской империи: «Ее корабль пошел ко дну, когда гавань уже была видна. Она уже пережила бурю, когда все обрушилось на нее. Все жертвы принесены, вся работа завершена… Долгие отступления закончились; снарядный голод побежден; вооружение шло широким потоком; более сильная, более многочисленная, гораздо лучше снабжаемая армия держала огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми… Кроме того, никаких особенно трудных действий больше не надо было предпринимать; нужно было оставаться на посту…; иными словами, надо было удержаться; вот и все, что стояло перед Россией и плодами общей победы». Гораздо менее известно мнение графа Отгокара Чернина, австрийского дипломата, человека проницательного и умного, принципиального и последовательного врага Российской империи… В августе 1916 года, после долгих раздумий, румынское правительство объявило войну Австро-Венгрии и Германии. О. Чернин в это время являлся австрийским посланником в Бухаресте. Через некоторое время австрийские дипломаты были отпущены на родину. Возвращаться в Австрию пришлось через Россию.

«Путешествие через неприятельскую страну было весьма любопытно, — вспоминал позже граф Чернин. — В то время как раз шли кровопролитные бои в Галиции, и нам днем и ночью встречались беспрерывные поезда, или везущие на фронт веселых, смеющихся солдат, или оттуда — бледных, перевязанных, стонущих раненых. (Напомним, что поездка Чернина через Россию проходила осенью 1916 года. — А. Ж.) Население всюду встречало нас удивительно приветливо, и здесь мы не замечали и следа той ненависти, которую мы испытали на себе в Румынии. Все, что мы видели, проявляло себя под знаком железного порядка и строжайшей дисциплины. Никто из нас не верил в возможность того, что эта страна находится накануне революции, и, когда по моем возвращении император Франц-Иосиф спросил меня, достал ли я какие-нибудь данные об ожидающейся революции, я ответил решительно отрицательно». Итак, никаких признаков кризиса, развала, надвигающейся катастрофы О. Чернин не заметил, хотя весьма на это надеялся.

Упоминавшийся выше немецкий генерал Э. Людендорф, оценивая обстановку на конец 1916 года, писал: «России удалось создать новые мощные формирования. Численность дивизий была сокращена до 12 батальонов, батарей — до 6 орудий. Новые дивизии формировались численностью меньшей на 4 батальона, на каждую батарею приходилось 7–8 орудий. В результате такой организации значительно возросла мощь русской армии… Верховному командованию (германской армии. — А. Ж.) придется считаться с тем, что неприятель в начале 1917 года будет подавляюще сильнее нас. Наше положение чрезвычайно тяжелое и выхода из него почти нет… Наше поражение казалось неизбежным».

«Российская промышленность была полностью мобилизована для военных нужд и выпускала огромное количество вооружения и снаряжения… Германии продолжение развития наступления в России виделось нецелесообразным», — пишет английский военный историк Д. Киган. Действительно, к концу 1916 года кризис в армии и промышленности был преодолен. Несмотря на потери западных губерний в ходе боев 1914–1916 годов и массовые мобилизации в действующую армию, валовый объем продукции российской экономики вырос почти на четверть по сравнению с благополучным 1913 годом. В производстве артиллерийских орудий Россия обогнала Францию и Англию, отставая по этому показателю только от Германии. Выпуск орудий увеличился в 10 раз и достиг 11,3 тыс. в год. Современный российский историк Валерий Шамбаров приводит следующие цифры, наглядно представляющие рост российского военнопромышленного потенциала. Выпуск снарядов в 1916 году увеличился в 20 раз и составил 67 млн в год, винтовок — в 11 раз и достиг 3,3 млн. Российская промышленность за год изготовила 28 тыс. пулеметов, 13,5 млрд. патронов, более 20 тыс. грузовиков, 50 тыс. переносных телефонных аппаратов. Завершилось построение Мурманской железной дороги, связавшей Петроград с новым, построенным во время войны незамерзающим портом Романов-на-Мурмане (ныне Мурманск).

Русская армия отлично подготовилась к военной кампании 1917 года: было сформировано более 50 новых дивизий, оснащенных по последнему слову военной техники: тяжелой полевой артиллерией, новейшими аэропланами, броневиками. Стратегическое наступление планировалось на май 1917 года. По общему мнению, к осени 1917 года война должна была завершиться российской победой. Однако в победе Российской империи оказались незаинтересованными противники России (что, собственно говоря, естественно) — Германия, Австро-Венгрия, Турция. Незаинтересованными в военном успехе России были и ее главные союзники по Антанте — Франция и Англия. В соответствии с тайными договоренностями, существовавшими между союзниками, в случае победы англо-франко-русской коалиции к России отходили турецкие проливы (Босфор и Дарданеллы), стратегическое значение которых невозможно переоценить, а также турецкая столица — Константинополь, бывшая столица Древней Византии. Таким образом, геополитический расклад в Европе полностью менялся — Российская империя приобретала господствующее положение на юге континента — на Балканах, в Греции, в Турции. «Если бы Россия в 1917 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями… — говорил в 1934 году канцлер Венгрии граф Бетлен. — … В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развивались бы русские военные флаги». Подобного усиления политического влияния России «союзники» (особенно Великобритания, издавна считавшая Балканы сферой своих интересов) допустить не желали и не могли. Еще одной стороной, незаинтересованной в победе русского оружия, оказалась отечественная финансовопромышленная либеральная буржуазия и связанная с ней значительная часть русского генералитета. Грядущая победа России в войне оказывалась прежде всего победой самодержавия. Но «реакционная и монархическая» победа никак не устраивала либеральную оппозицию — она мечтала присвоить все плоды военной победы России именно себе.

Как удалось революционной волне захлестнуть и погубить страну накануне самой великой победы в российской истории? Советская историография (а вслед за ней современная либеральная российская) утверждала, что причиной февральской катастрофы 1917 года стала консервативная, реакционная политика, проводимая царским правительством и лично императором Николаем. Именно на царя и его правительство возлагали ответственность за «отсутствие либеральных реформ», «реакцию», «отказ от модернизационных процессов». Между тем во время Первой мировой войны Россия была самой свободной и демократичной страной среди всех воюющих государств. В стране существовала свобода печати, выходили оппозиционные газеты, подвергавшие безудержной критике действия правительства и самого царя. Рабочие имели право на организацию забастовок. Государственная дума могла блокировать неугодные правительственные законы. Уже во время войны правительство подготовило проект закона о милитаризации труда в военной промышленности, но для одобрения закона Государственной думой не имелось никаких шансов. Когда французский министр Тома во время своего визита в Россию предложил российскому премьеру Штюрмеру навести порядок в промышленности и милитаризовать рабочих, тот ужаснулся: «Милитаризовать наших рабочих! Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас».

Между тем в свободной республиканской Франции во время немецкого наступления на Париж осенью 1914 года в Венсенском лесу были расстреляны безо всякого суда (просто в силу «Закона о военном положении») тысячи воров-рецидивистов, бандитов, грабителей, уклонившихся от призыва в армию дезертиров. В Великобритании, бывшей всегда недосягаемым образцом для русских либералов, вскоре после начала войны приняли весьма жесткий «Закон о защите королевства». Согласно данному закону, вся печать была взята под контроль — вводилась строгая цензура; вводился государственный контроль за транспортом и промышленностью; запрещались стачки; допускалась конфискация любых вещей (в том числе и недвижимости) в «интересах обороны королевства»; устанавливался потолок заработной платы на предприятиях… Британский министр труда А. Гендерсон позже вспоминал: «Когда началась война, мы предложили рабочим временно отказаться от борьбы за свои права, и они во имя интересов государства отказались. Было время, когда рабочие работали семь дней в неделю, не зная ни праздника, ни отдыха…»

Чем прочнее становилось положение на фронтах, тем более активную антиправительственную деятельность развивала либеральная оппозиция и примкнувшая к ней значительная часть высших офицеров Русской Императорской армии. Столь сложный и противоречивый мемуарист, как генерал А. А. Брусилов, которому было что скрывать, так описывал ситуацию, складывающуюся перед февралем 1917 года: «В Ставке… а также в Петербурге было, очевидно, не до фронта. Подготовлялись великие события, опрокинувшие весь уклад русской жизни и уничтожившие и армию, которая была на фронте».

Российский историк Олег Айрапетов совершенно справедливо указывает: «… оппозиция готовилась скорее к перевороту, чем к революции, и была уверена в успехе, стремясь придать политическим изменениям максимально верхушечный характер, контролировать армию через генералитет, рабочее движение — через часть социал-демократии. Непосредственно перед Февральской революцией руководители либералов прозондировали реакцию руководства Антанты на возможные изменения в политической жизни России. Этого запаса хватило для расшатывания государственных устоев, но никак не для самостоятельного государственного творчества и уж тем более — не для контроля за пришедшими в движение массами».

Еще раз пересмотрим хронику событий февраля-марта 1917 года: как все происходило? «Хлебные» беспорядки в Петрограде, как сейчас хорошо известно, спровоцированные левыми партиями, начались 23 февраля. Последовали рабочие забастовки, организованные большевиками. Массовые беспорядки, в которых участвовали сотни тысяч людей, вылились в солдатский бунт запасных частей, переполнявших столицу. Как ни грустно, но императору изменили в первую очередь те, кто по долгу присяги и службы обязан был составить самую верную когорту его защитников — генерал-адъютанты. Более того, решение императора отречься от престола было принято им вследствие давления со стороны высшего военного командования ещё до того, как с этим же требованием выступил Временный комитет Государственной думы. Однако ещё 28 февраля в Ставке, где находился император, смотрели на волнения, начавшиеся в Петрограде, как на бунт, который можно усмирить. Для этой цели были назначены части с Западного и Северного фронтов, а сам Николай отправился в Царское Село, где пребывала его семья. Однако в ночь с 1 на 2 марта Гучков, войдя в связь с железнодорожниками, фактически остановил войска на подходах к Петрограду. Одновременно с этим был изолирован и царский состав. Император оказался в полном оперативном одиночестве. В Пскове и его железнодорожных окрестностях Николай II оказался отрезанным от мира, приказы его не шли дальше штаба Северного фронта, телеграммы с выражением поддержки ему не передавались. Сведений о местонахождении государя, несмотря на все принятые меры, в этот день не удалось добыть… «Интересы фронта как-то отошли на второй план; все мысли были направлены к двум точкам — Петрограду и неизвестно где находившемуся императору», — вспоминал один из офицеров Ставки. От высшего генералитета не последовало ни одного действия, которое дало бы понять в Петрограде, что армия не останется в стороне, когда в разгар войны в столице происходит военный мятеж. Напротив, как только Николай покинул Ставку, начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев вступил в активный обмен телеграммами с Петроградом и с теми членами Государственной думы, которые поставили своей целью вырвать у Николая отречение. Из Ставки ее генерал-квартирмейстер A. С. Лукомский в разговоре с генералом Ю. Н. Даниловым (начальник штаба Северного фронта) в 9 часов утра 2 марта сказал следующее: «Прошу тебя доложить генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться». Спустя час генерал Алексеев разослал командующим фронтами телеграмму следующего содержания: «Династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении известных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича. Если вы разделяете этот взгляд, то благоволите телеграфировать весьма спешно свою просьбу Его Величеству». В телеграмме не было указано, кто именно предъявляет требование об отречении. Генералу B. И. Гурко, который командовал так называемой Особой армией, составленной из гвардейских частей, телеграмма послана не была. Все главнокомандующие в тех или иных выражениях просили Николая отречься. Более сложно обстояло дело на Кавказском фронте. С сентября 1915 года им командовал дядя царя великий князь Николай Николаевич, но фактически руководство операциями осуществлял генерал H.H. Юденич. На запрос великого князя о моральном состоянии войск штаб Юденича подготовил для отправки царю телеграмму следующего содержания: «Счастлив донести Вашему Императорскому Величеству, что славные войска Кавказской армии беспредельно преданы Вашему Величеству и долгу службы…» Оставалось только поставить подпись. Но великий князь, как рассказывают очевидцы, прочёл текст, покачал пальцем и сунул листок в карман. В тот же день он отправил племяннику телеграмму, в которой «коленопреклонённо» молил об отречении («другого выхода нет»). «Кругом измена, и трусость, и обман» — эти знаменитые слова в дневнике Николая II появились именно после того, как ему стало известно мнение своих главных военачальников.

Убеждать государя подписать отречение от престола отправились в Псков депутаты Государственной думы «октябрист» А. И. Гучков и «монархист», имевший репутацию «правого», В. В. Шульгин. После длинной речи Гучкова, обращённой к царю в его вагоне-гостиной, тот сказал: «Я принял решение отречься от престола. До трёх часов сегодняшнего дня я думал, что Moiy отречься в пользу сына Алексея… Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила… Надеюсь, вы поймёте чувства отца…» Гучков тут же передал Николаю уже готовый текст отречения. На часах было начало двенадцатого ночи. Николай взял его и вышел. Спустя некоторое время царь вошёл снова и со словами: «Вот текст», — протянул Гучкову три четвертушки бумаги, какие употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. «Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли», — вспоминал Шульгин. Впоследствии Гучков поражался тому, насколько легко прошло отречение, и говорил, что каждую минуту ожидал ареста. Сцена произвела на него тяжёлое впечатление своей обыденностью. Он признавался, что подумал тогда, что имеет дело с человеком ненормальным, с пониженной чувствительностью и сознательностью. По впечатлению Гучкова, царь был совершенно лишён трагического понимания событий: при самом железном самообладании можно было бы не выдержать, но голос у царя как будто дрогнул лишь тогда, когда он говорил о разлуке с сыном.

Юридически отречение не имело законной силы, ибо был указ о престолонаследии, изданный ещё императором Павлом I, согласно которому правящий император мог отречься только за себя, но не имел права отрекаться за сына. Однако Гучков просто не мог вернуться в Петроград без хоть какого-то документального свидетельства отречения, и на это нарушение закрыли глаза. П. Н. Милюков был уверен, что царь намеренно поступил так: «Пройдут тяжёлые дни, всё успокоится, и обещание можно будет забрать назад. Недаром же Распутин обещал сыну благополучное царствование…» В. В. Шульгин вспоминал: «Мы вышли из вагона. На путях, освещённых голубыми фонарями, стояла толпа людей. Они всё знали и всё понимали. Нас окружили, и эти люди наперебой старались пробиться к нам и спрашивали: «Что? Как?» Меня поразило то, что они были такие тихие, шепчущие… Они говорили как будто в комнате тяжелобольного, умирающего… «Русские люди, — сказал Гучков, — государь мператор ради спасения России снял с себя… своё царское служение… Царь подписал отречение от престола… Россия вступает на новый путь… Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам…» «Толпа снимала шапки и крестилась, — писал Шульгин. — И было страшно тихо…» Эра христианского самодержавия приближалась к концу. Если византийский император Константин Великий был ее альфой, то Николай II — омегой. «Как личность он ничего не мог и не хотел тут менять, ибо считал, что таково высшее предопределение, — пишет Р. В. Багдасаров. — При желании можно предъявить царю упрек в фатализме, но тогда придется признать, что столь же фаталистически были настроены большинство русских подвижников конца XIX — начала XX века, предрекавших реки крови и скорый приход Антихриста».

Сбылись слова русского философа Константина Леонтьева, за тридцать лет до этого предрекавшего: «Республиканская все-Европа придет в Петербург ли, в Киев ли, в Царьград ли и скажет: «Откажитесь от вашей династии или не оставим камня на камне и опустошим всю страну». И тогда наши Романовы при своей исторической гуманности и честности откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения. И мы сольемся с прелестной утилитарной республикой Запада… Стоило огород городить!» Эти строки Леонтьев высказал в письме к священнику Иосифу Фуделю летом 1888 года. Дальнейшие же предсказания Леонтьева, изложенные в данном письме, можно впрямую соотнести с деятельностью барона Унгерна во время Гражданской войны: «… Но если мы будем сами собой, то мы в отпор опрокинем со славой на них всю Азию — даже мусульманскую и языческую, и нам придется только памятники искусства там спасать. И так как гибнуть когда-нибудь нужно, то пусть славянство независимое, и великое, религиозное (так или иначе: по-Оптински или по-Соловьевски), сословное, мистическое, поэтическое, пусть оно лет через 500 будет жестоко завоевано пробужденными китайцами и пусть покажет новые и последние (перед концом света) примеры христианского мученичества…» Итак, первая часть леонтьевского пророчества сбылась весьма скоро.

Как же было воспринято отречение императора в действующей армии, в особенности ее офицерским корпусом, дававшим присягу на верность династии Романовых? Вспоминает генерал Б. В. Геруа, начальник штаба Особой армии: «Делать было нечего! Революция шла помимо нас. Главнокомандующие фронтами, не исключая великого князя Николая Николаевича, «уговаривали» государя отречься! А фронты сами по себе продолжали сидеть в окопах, пассивно, недоумевая. В столице кипел котёл, а мы, прикованные к позициям против «врага внешнего», испытывали состояние паралитика, у которого голова ещё кое-как работает, но пошевельнуться он не может! В середине ночи на 4 марта я принёс Гурко ленты с известиями об отречении государя. Генерала разбудили. Как теперь, помню, что он вышел ко мне в пижаме из верблюжьей шерсти и сел на стол. По мере того как Гурко постепенно разворачивал моток лент, нервное лицо становилось всё более и более изумлённым и озабоченным. И наконец, когда он дочитал до того места, где говорилось об отречении и за сына, он воскликнул: «Как это было можно! Теперь Россия потонет в крови!»

Важным представляется и свидетельство будущего атамана Г. М. Семенова, сослуживца барона Унгерна во время Великой войны, о февральских днях 1917 года: «Революцию все ждали, и все же она пришла неожиданно. Особенно в момент ее прихода мало кто предвидел в ней начало конца Российского государства; мало кто верил в возможность развития крайних течений… Поэтому вначале приход революции приветствовался всеми, начиная с рабочих и кончая главнокомандующими фронтами».

В общей сложности в марте 1917 года под ружьём находилось около 15 миллионов человек. По сути, это была уже не армия, а вооружённый народ. Подавляющая часть кадрового офицерства сохраняла монархические убеждения и даже преданность лично Николаю. Однако в результате двух с лишним лет войны большая часть кадрового офицерского и унтер-офицерского состава была перебита. Особенно велики были потери офицеров в гвардейских и в пехотных частях. К1917 году кадрового офицерского состава в войсках оставалось не более трети. В результате появились «офицеры военного времени», или, как их называли, кадровые — «суррогат офицера», ни по своей подготовке, ни по воспитанию не подходившие к предназначавшейся им роли. «Офицеры поневоле» не имели ни авторитета в глазах солдат, ни надлежащих военных знаний. Многие из них, по словам Г. М. Семенова, «вышли из среды революционно настроенной русской общественности и свою роль понимали довольно своеобразно, внедряя в головы подчиненной им массы освободительные идеи революционной догматики».

Кроме того, как указывает историк и писатель Антон Уткин, промонархически настроенную часть офицерского корпуса сдерживали два обстоятельства: «видимая легальность обоих актов отречения и боязнь междуусобной войной открыть фронт». Армия была ещё послушна своим руководителям, они же признали новый порядок вещей. Николай, подписывая (карандашом) телеграмму, прекрасно знал, что отречение самодержавного государя, да еще с формулировкой «в согласии с Государственной думой» не допускалось никакими законами Российской империи. Императорское послание необходимо расценивать как единственно возможный в тех обстоятельствах призыв к русской армии защитить своего монарха. Всякому честному офицеру было ясно, что творится насилие, государственный переворот, и долг присягнувшего повелевал спасти императора. Но не поднялась армия спасать царя, хотя никакой манифест не освобождал от присяги и крестного целования без особого на то акта, подобного тому, что через 1,5 года подписал германский император Вильгельм, отказываясь от престола.

Только некоторые командиры в этих условиях сохранили верность присяге. Так, например, начальник штаба гвардейской кавалерии полковник А. Г. Винекен в отсутствие своего непосредственного начальника Гуссейна Хана Нахичеванского отправил на имя командующего армиями Северного фронта телеграмму протеста. Узнав об этом, Хан Нахичеванский, бывший, кстати, генерал-адъютантом, сделал полковнику выговор, хотя тот по закону имел полное право в отсутствие старшего начальника его именем принимать решения, не терпящие отлагательства. Винекен вышел в соседнюю комнату и предпринял попытку самоубийства.

Однако выстрел не убил его сразу, и он скончался только 29 марта.

Когда известие об отречении пришло в 3-й Конный корпус, то командующий им генерал граф Ф. А. Келлер собрал близ Кишинева представителей от каждой сотни и эскадрона корпуса: «Я получил депешу об отречении государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, чтобы государь император в такой момент мог добровольно бросить армию и Россию! Вот телеграмма, которую я послал царю: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от Престола. Прикажи, Царь, придём и защитим тебя». В ответ казаки, драгуны и гусары, составлявшие части корпуса, ответили троекратным «Ура!» и выкриками: «Поддержим все, не дадим в обиду Императора!» На уговоры начальника 12-й кавалерийской дивизии К.-Г. Маннергейма, будущего главы независимой Финляндии, «пожертвовать личными политическими верованиями для блага армии» граф Ф. А. Келлер[16] ответил: «Я христианин, и думаю, что грешно менять присягу». (Кстати, сам барон К.-Г. Маннергейм также каким-то образом сумел уклониться от принесения присяги Временному правительству.) Через двое суток генерал граф Келлер был отрешен от командования 3-м Конным корпусом.

Генерал А. И. Деникин позже будет вспоминать в «Очерках русской смуты» об оглашении манифеста перед войсками: «Войска были ошеломлены: трудно было определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифеста. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слёзы…» О воинской же присяге не вспомнил никто.

За трагедией русской армии встает трагедия Русской православной церкви, оказавшейся в лице своих иерархов пораженной какой-то духовной слепотой. 5 марта 1917 г. в Могилеве, не убоявшись гнева Божия, не устыдившись присутствия Николая II, придворное духовенство осмелилось служить литургию без возношения самодержавного царского имени. Уже на следующий день этот «почин» был закреплен решением Святейшего Синода: «Принять к сведению и исполнению акты об отречении и возглашать в храмах многолетие Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея». А в ответ поступали телеграммы с мест: «Акты прочитаны. Молебен совершен. Принято с полным спокойствием. Объединенные пастыри и паства приветствуют зарю обновления церковной жизни».

Архиереи призвали довериться Временному правительству и фактически благословили народ на клятвопреступление: «Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на новом пути» (из обращения Священного Синода чадам православной церкви). Протопресвитер придворных соборов А. Дернов испрашивал указаний у Синода «относительно того, как будет в дальнейшем существовать придворное духовенство, чем ему кормиться и кому подчиняться» (курсив наш. — А. Ж.). Историк Михаил Бабкин указывает, что «действия высшей церковной иерархии в период февральско-мартовских событий 1917 г. оказали заметное влияние на общественно-политическую, жизнь страны. Они послужили одной из причин безмолвного исчезновения с российской политической сцены правых партий и монархических организаций, православно-монархическая идеология которых с первых чисел марта 1917 г. фактически лишилась поддержки со стороны официальной церкви». Православные священники, прицепив к рясам красные банты, участвуют в многочисленных революционных мероприятиях: «праздниках революции», «днях похорон жертв освободительного движения», 1 Мая… Эти праздники, проходившие под красными знаменами и под революционные песни, благодаря участию в них как рядовых священников, так и архипастырей Греко-Российской православной церкви, как бы «освящались» авторитетом церкви и приобретали оттенок православных торжеств. «Соответственно, верующие начали воспринимать эти праздники как свои… в общественном сознании легитимировались и новая власть, и новые песни, и новые символы», — пишет Михаил Бабкин. По словам князя Жевахова, российская революция «явила всему миру портретную галерею революционеров, облеченных высоким саном пастырей и архипастырей церкви».

Характерно признание будущего «советского» патриарха Алексия I (Симанского), сделанное им в частном письме уже в октябре 1917 года; «Нам тяжела была власть родного царя — Бог посылает нам во владыки царя чужого, который воистину будет править жезлом железным, а мы будем тем, чем мы есть на самом деле, — рабами».

Пока огромная воюющая страна, еще вчера бывшая Российской империей, а ныне ставшая неизвестно чем, пыталась уразуметь происходящее, в столице «общественные деятели» выстраивали все новые и новые политические комбинации. И здесь нам придется сделать весьма значительное отступление от линейного принципа повествования, чтобы обратиться к фигуре брата императора Николая II, великого князя Михаила Александровича, чье имя отныне будет связано с именем нашего главного героя — барона Романа Федоровича Унгерн-Штернберга. Ведь вензель великого князя Михаила Александровича по приказу барона Унгерна был начертан на золотом штандарте Азиатской конной дивизии во время ее последнего похода в 1921 году: «MII».

Младший сын Александра III Михаил Александрович был на десять лет младше своего августейшего брата — императора Николая II. Как обычно бывает с младшими детьми, Михаил пользовался в семье всеобщей любовью. От отца Михаил Александрович получил невероятную физическую силу (современники вспоминали, что он играючи разрывал пополам колоду карт) и природное обаяние, умение снискать расположение окружающих. Согласно закону о престолонаследии, после смерти от туберкулеза великого князя Георгия Александровича (от Георгия Александровича Михаил наследовал значительную долю имущества, в том числе и имение Брасово в Орловской губернии), среднего из трех сыновей императора Александра III, Михаил являлся наследником российского престола вплоть до рождения цесаревича Алексея Николаевича. Однако к государственной деятельности он не испытывал особого тяготения. Гораздо больше он любил музыку, играл на нескольких музыкальных инструментах, слыл заядлым театралом, был автомобилистом, мечтал управлять аэропланом. В силу всех вышеперечисленных качеств Михаил Александрович пользовался заметным успехом у женщин. Знакомые великого князя отмечали такие черты его характера, как деликатность, мягкость, быструю отходчивость при вспышках гнева, врожденное чувство такта.

Михаил поступил на военную службу, состоял в частях гвардейской кавалерии, был командиром эскадрона леиб-гвардии Кирасирского полка. Товарищи по полку обожали Михаила Александровича за простоту в общении, непритязательность, храбрость, умение поддержать дружеское застолье, хорошее чувство юмора. Один из его сослуживцев отозвался о нем: «Я никогда в жизни не встречал человека, подобного ему, настолько неиспорченного и благородного по натуре… Он напоминал взрослого ребенка, которого учили поступать только хорошо и порядочно. Он не хотел признавать, что в мире существует зло и неправда, он считал, что верить надо всем».

В1908 году Михаил влюбился в жену своего сослуживца, офицера лейб-гвардии Кирасирского полка В. В. Вульферта — Наталию. Великий князь впервые увидел ее на одном из полковых праздников в Гатчине. После этой встречи у них начал развиваться весьма бурный роман. Наталия Сергеевна Вульферт, дочь известного адвоката Сергея Шереметьевского, была, по воспоминаниям современников, женщиной красивой и образованной. Брак с кирасирским поручиком В. В. Вульфертом был уже вторым для Наталии Сергеевны: первым браком она сочеталась с представителем известной купеческой семьи С. Мамонтовым. Эта история вызвала скандал в аристократических кругах и причинила царской семье довольно много ненриятных минут. Согласно полковым традициям и кодексу офицерской чести, никому из офицеров не было позволительно вступать в «романтические отношения» с женами товарищей по полку. Подобная связь представлялась невозможной для большинства офицеров-гвардейцев. Поскольку августейшим шефом полка была вдовствующая императрица Мария Федоровна, то данная история приобрела особенно неприятный оттенок.

Брака Михаила Александровича и Н. С. Вульферт не желали ни император Николай II, ни мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Когда Михаил Александрович обратился к старшему брату за разрешением на брак, то встретил решительный отказ. Николай вызвал великого князя во дворец и коротко распорядился: «Черниговские гусары!» Михаил Александрович назначался командиром 17-го гусарского Черниговского полка, стоящего в Орле, куда должен был отправиться немедленно. Однако роман продолжался: Михаил проявил в данном случае непреклонную волю, решив жениться на любимой женщине. Через некоторое время Н. С. Вульферт уехала за границу. Влюбленная пара обменивалась телеграммами: в архиве родственников Наталии Сергеевны сохранилось 377 телеграмм, посланных ею великому князю.

В1910 году Михаил Александрович обратился с личным письмом к царю, в котором просил «милого Ники» оказать содействие в скорейшем разводе Наталии Сергеевны с поручиком Вульфертом. Причина спешки заключалась в том, что возлюбленная Михаила ожидала от него ребенка и великий князь не мог допустить, «чтобы на моего ребенка имел какие-либо права ее муж — поручик Вульферт». Михаил писал царю: «Жениться на ней я намеренья не имею». Позже Михаил Александрович дает Николаю II свое «честное слово» не вступать в брак с дважды разведенной дамой. Николай, будучи сам человеком искренним и правдивым, поверил своему младшему брату. Вульферт получил отступные в размере 200 тысяч, развод прошел быстро и без лишнего шума. Наталия Сергеевна родила Михаилу Александровичу сына Георгия, которому высочайшим указом даровалось «потомственное Российской империи дворянское достоинство с предоставлением ему фамилии Брасов и отчества Михайлович».

В 1912 году Михаил Александрович и Наталия Сергеевна уезжают за границу: в Вене их тайно обвенчал сербский православный священник, чтобы заключенный брак не подлежал расторжению Синодом. Известие о женитьбе Михаила Александровича потрясло Николая И. Он возмущенно сообщал матери в письме: «Между мною и им сейчас все кончено, потому что он нарушил свое слово. Сколько раз он мне говорил, не я просил его, а он сам давал слово, что на ней не женится. И я ему безгранично верил! Ему нет дела ни до твоего горя, ни до нашего горя, ни до скандала, который это событие произведет в России. И это в то же время, когда все говорят о войне, за несколько месяцев до юбилея дома Романовых!!! Стыдно становится и тяжело». Гнев императора выразился в подписании указа о передаче в опеку имущества Михаила Романова и запрещении брату въезжать в Россию. Михаил Александрович проживал за границей как частное лицо. Попутешествовав по Европе, в 1913 году он поселился в Англии, в замке Небуорт, вместе с женой и сыном.

«С началом Первой мировой войны никто из Романовых не счел возможным оставаться в стороне», — пишет историк Е. В. Пчелов. Объявление войны застало Михаила Александровича в Лондоне. Великий князь телеграммой просил у Николая разрешения вернуться в Россию, чтобы стать в ряды войск. Наталия Сергеевна была против этого и уговаривала мужа поступить в английскую армию. Через некоторое время разрешение государя было получено, Михаил вернулся в Петербург, опека с имущества была снята. Он купил небольшой дом в Гатчине и перевез туда семью. Вскоре великий князь был произведен в звание генерал-майора и зачислен в свиту Его Величества.

Немного спустя состоялось назначение Михаила Александровича начальником Кавказской кавалерийской туземной (Дикой) дивизии. Эта дивизия была сформирована из добровольцев — горцев Кавказа, которые в мирное время были освобождены от военной службы. В ее состав входили Дагестанский, Кабардинский, Черкесский, Татарский, Чеченский и Ингушский конные полки. Многие всадники даже не говорили по-русски. Офицеры все были кадровыми: большинство — из гвардии, значительная часть — из знатных кавказских фамилий. Были французы — принц Наполеон Мюрат, были двое итальянских маркизов — братья Альбици, был польский князь Станислав Радзивилл и был персидский принц Фазула Мирза. В дивизию поступали лучшие отпрыски прибалтийских и шведских баронов. Конечно, кого-то прельщала экзотика, красивая кавказская форма, но подавляющее большинство вновь вступающих в дивизию офицеров привлекала обаятельная личность великого князя. «По блеску громких имен Дикая дивизия могла соперничать с любой гвардейской частью, и многие офицеры в черкесках могли увидеть свои имена на страницах Готского альманаха», — вспоминал, уже находясь в эмиграции, в своем очерке, посвященном дивизии, H.H. Брешко-Брешковский. В декабре 1914 года Дикая дивизия находилась уже на Карпатах, в составе армии генерала Щербачева. Кавказские горцы зарекомендовали себя в боях самым лучшим образом. «Такой кавалерийской дивизии никогда еще не было и никогда, вероятно, не будет», — с грустью позже вспоминал один из ее офицеров. В конную дивизию вступали вышедшие перед войной в отставку артиллеристы, пехотинцы и даже моряки, пришедшие на комплектование с пулеметной командой Балтийского флота. Память о ее подвигах была настолько сильна, что именно по образцу Кавказской конной дивизии барон Унгерн будет формировать свою Азиатскую конную дивизию.

Сам великий князь всегда старался быть впереди. Начальник штаба полковник Юзефович не останавливал его, за что был подвергнут критике офицерами: «Нельзя же так, это брат государя». На патриархальных горцев, более всего ценивших родственные связи, один факт того, что ими командует «сам брат белого царя», производил неизгладимое впечатление. Один из современников рисовал идиллически-трогательные картины, характеризовавшие отношение «сынов Кавказа» к своему царственному командиру: «Тут любовь переходила в обожание. Горцы его боготворили. «Через глаза нашего Михаила сам Аллах смотрит», — говорил один умирающий в госпитале горец, когда великий князь отошел от его постели».

За боевые заслуги Михаил был награжден Георгиевским оружием и Георгием 4-й степени. Он практически не участвовал в жизни императорского двора, но многие опасались влияния его властной и энергичной супруги. В самом начале 1917 года княгиня Е. А. Нарышкина записала в своем дневнике: «Грустные мысли: императрицу ненавидят. Думаю, что опасность придет с той стороны, с которой не ожидают: от Михаила. Его жена очень интеллигентна… В театре ее ложа полна великих князей… Чувствую, что они составляют заговор. Бедный Миша будет в него вовлечен, вопреки себе, будет сначала регентом, потом императором. Достигнет всего».

Февральские события застали Михаила Александровича в Гатчине. По просьбе М. В. Родзянко, председателя Государственной думы, он связывается по прямому проводу со Ставкой, где в это время находится Николай II. Михаил просит старшего брата об уступках «оппозиции», о создании «правительства доверия». Через начальника штаба генерала М. В. Алексеева Николай ответил отказом.

Михаил Александрович был вынужден укрыться в Петрограде на квартире князя П. П. Путятина на Миллионной, неподалеку от Зимнего дворца. Именно сюда 1 марта 1917 года пришел присяжный поверенный H.H. Иванов с просьбой подписать так называемый Манифест великих князей. Данный документ, в котором стране обещали «временный кабинет, облеченный доверием общественности», конституцию и законодательное собрание, был попыткой спасти трон. Михаил решился подписать этот манифест. Однако уже на следующий день, 2 марта, М. В. Родзянко поставил вопрос об отречении Николая II в пользу наследника Алексея при регентстве Михаила Романова.

Сам Николай II никогда не имел иллюзий относительно способностей великого князя к государственным делам. Когда в 1900 году император, находясь в Крыму, заболел брюшным тифом, министр императорского двора барон Фредерикс обратился к нему с вопросом, не пригласить ли в Ливадию Михаила Александровича «для замещения Его Величества во время болезни?». Николай тогда категорически отказался: «Нет-нет. Миша мне только напутает в делах. Он такой легковерный». Подобную точку зрения разделяла и вдовствующая императрица Мария Федоровна, находя Михаила Александровича не только «легковерным», но и «легкомысленным».

Правда, были и другие отзывы. Высоко ценил способности великого князя министр финансов, а позже — премьер-министр граф С. Ю. Витте, преподававший Михаилу политэкономию. Самым лучшим образом отзывался о Михаиле Александровиче и германский кайзер Вильгельм II, познакомившийся с ним в 1902 году.