Лоцман Гельмут Шмидт

Лоцман

Гельмут Шмидт

«Сегодня я полагаю, что самый важный долг политиков в Германии перед будущими поколениями — это руководствоваться принципом соблюдения человеческого достоинства отдельного человека».

«Кто не желает идти на компромиссы, не годится для демократии».

«Я и сам интеллигент. Мне нужен сотрудник, который бы меня контролировал».

«Наша профессия похожа на профессию актера. Без поддержки публики мы гибнем».

«Весь политический класс сегодня хуже, чем в 1950-е и 1960-е годы. 1970-е годы я опускаю, поскольку это мое время, значимость которого оценят другие».

«А теперь позвольте старику пойти домой».

Гельмут Шмидт

«Как часто я наступал ему на ногу, намеренно или не намеренно, и как он снова и снова доказывал мне свою лояльность».

Ганс Апель, член СДПГ, министр обороны в кабинете Шмидта

«Для многих, в том числе и для меня, Гельмут Шмидт не обретал признания как государственный деятель. Он им был. И остается им».

Райнер Барцель, председатель фракции ХДС — ХСС

«Если бы Конрад Аденауэр вел себя так, как сейчас ведет себя Гельмут Шмидт, мы бы уже наверняка были частью советской империи».

Альфред Дреггер, член ХДС

«От его замечательной борьбы в роли “грубияна Шмидта” против военной политики молодого Штрауса до признания жестокого военного опыта старика Брежнева тянется все тот же суховатый пафос. Музыкой всей жизни Шмидта была ненависть к тому, что поколение 1945 года называло “дерьмовой войной”».

Петер Глотц, член СДПГ

«Гельмут Шмидт продолжает говорить о чувстве долга, расчетливости, осуществимости, непоколебимости. Это все второсортные добродетели. Следуя им, тем не менее, вполне можно быть начальником концентрационного лагеря».

Оскар Лафонтэн, член ХДС

«Меня меньше интересовало содержание его политики, меня больше завораживала его личность. Здесь компетенция перемешивалась с тщательно культивируемой агрессией. Здесь профессионализм был виден настолько же, насколько и превосходство».

Герхард Шрёдер, член ХДС

«Гельмут Шмидт умел противиться искушению сказать людям то, что они хотят услышать. Он давал им больше, чем обещания, он говорил им правду».

Петер Шульц, бургомистр Гамбурга

«Шмидт вскоре после рождения достиг земного совершенства, отсюда не считает нужным более чему-либо учиться и держит всех остальных за идиотов».

Франц Йозеф Штраус, председатель ХСС

«Мы все живем в общей Европе и всегда будем стремиться к Вашему руководству, потому что Вы, как и прежде, имеете большую власть над всей Европой».

Андрей Громыко, министр иностранных дел СССР

«Тех, кто знает и ценит Гельмута Шмидта, больше всего волнуют его человеческие качества: сила его характера, его лояльность, сердечная человеческая доброта. Не существует другого политика, которому я доверял бы больше в области человеческих отношений или чьи оценки нахожу более убедительными».

Генри Киссинджер, государственный секретарь США

«Несмотря на опасность почувствовать свою важность, я должен признаться, что вечером 17 декабря 1968 года, после телевизионной дискуссии на канале НДР (NDR), он заявил перед пятью любителями пива, что в течение трех лет будет либо канцлером, либо промышленником».

Рудольф Аугштайн, журналист

«У Гельмута Шмидта есть почти все таланты идеального главы правительства, к тому же ему сопутствует удача. Ему нужно было бы опасаться мести богини Немезиды, если бы он сам не носил в своей груди сомнения. Пусть даже те, кто видит в нем только закулисного делягу, этого не понимают. В глубине души его грызет сомнение, в нем живет меланхолик, который в наступающем будущем гораздо отчетливее различает черные катастрофы, чем светлые, полные надежд моменты».

Марион фон Дёнхофф, журналистка

«Шмидт должен был чувствовать себя вольготно, как офицер на войне, а тот зимний визит в Гамбург, был, видимо, самым счастливым в его жизни».

Голо Манн, историк

«Личная трагедия Гельмута Шмидта состоит в том, что за 50 лет существования ФРГ нет ни одной вехи, вошедшей в историю, которая пришлась бы на его правление».

Петер Филиппс, журналист

«Шмидт у аппарата! Я слушаю!» Импровизированная телефонная связь на частоте авиадиспетчерской службы была плохой, на другом конце слышно было только нечеткое «Алло!» «Пожалуйста, говори медленно и громко!» — попросил канцлер. «Самолет захвачен!» — Гельмут Шмидт не поверил своим ушам. «Не понял!» — поперхнулся он. Когда Ганс-Юрген Вишневски уточнил информацию, он испытал облегчение: «Работа выполнена. Трое мертвых террористов. Человек из GSG-9[33] ранен. Больше никаких сведений». Канцлер вполголоса повторил эти слова, услышанные им из далекого Могадишу, как будто хотел еще раз удостовериться в том, что все закончилось. Он был один в информационном центре канцлерского ведомства. Захват «ландсхута» арабскими террористами закончился штурмом в 0:12 в аэропорту столицы Сомали. Все из 191 заложника благополучно пережили взрыв ручной фанаты и перестрелку между похитителями и боевым подразделением GSG-9. Прежде всего Гельмут Шмидт должен был объявить о победе членам большого антикризисного штаба канцлерского ведомства. В миг высшего триумфа политик, обычно прекрасно владеющий собой, не смог сдержать слезы. Двое министров взяли Гельмута Шмидта под руки, чтобы поддержать его. В штабе царила эйфория. Уполномоченный правительства Клаус Бёллинг с трудом поверил в радостные вести: «О Боже, неужели это возможно!» Глава оппозиции Гельмут Коль поздравил канцлера. Однако изможденный, с ввалившимися глазами и растрепанными волосами Шмидт все еще казался оглушенным.

Незадолго до того, как тем вечером он отправился к себе, чтобы отдохнуть, стало очевидно, какие черты его характера выступили на первый план во время этого кризиса: решительность, выдержка и способность к холодному анализу. «Это повторится», — произнес Шмидт и покинул празднующих победу. Он оказался прав. После Могадишу террористы больше не рассчитывали на то, но на какое-либо правительство можно будет с легкостью оказывать давление.

Мужественное решение штурмовать самолет «Люфтганзы» было принято в большом антикризисном штабе канцлерского ведомства в Бонне. Совершенно сознательно Шмидт с самого начала поддерживал связь с оппозицией. Был вызван Гельмут Коль, о котором канцлер обычно отзывался с демонстративным презрением, его мнение было важно, в эти часы вместо раздора в политических кругах требовалось единение против экстремистов. Это единение было выковано на протяжении нескольких недель антикризисных заседаний. Однако при этом было точно понятно, кто руководит операцией. Гельмут Шмидт подгонял свою команду, задавал вопросы, давал указания, работал сутками. Канцлер хотел знать все факты — он должен был принять решение, он был «крайним». Позднее он признался: «Я был готов отступить, если бы что-то пошло не так, как нужно».

Ему не пришлось отступать, поскольку захват самолета «Люфтганзы» закончился относительно благополучно, но «горячая осень» 1977 года еще не закончилась. Нация узнала об освобождении заложников еще ночью благодаря телевизионным сообщениям. Уполномоченный правительства Бёллинг объявил об успехе операции. Однако утром 18 октября ему пришлось произнести следующие слова: «Этой ночью мы думаем о Гансе-Мартине Шлейере и его семье. Мы не прекратим прилагать все усилия для спасения его жизни».

Председатель Союза западногерманских промышленников Ганс-Мартин Шлейер был похищен 5 сентября в Кёльне террористической организацией «Фракция Красной Армии» (RAF) и все еще находился в заложниках. Похитители поставили федеральному правительству ультиматум: они требовали освобождения заключенных террористов Андреаса Баадера, Гудрун Энсслин и еще восьми человек. Каждый из них должен был получить по 100 000 марок и вылететь в любую страну по их выбору. В противном случае Шлейера немедленно застрелят. Пока в Бонне заседали антикризисные штабы, полиция лихорадочно и по-дилетантски прочесывала Кёльн в поисках квартиры, где держали похищенного. Полицейские были недалеко от конспиративной квартиры террористов, но не нашли Шлейера.

В это время семья похищенного старалась оказать давление на правительство. «Обменяйте его!» — кричали заголовки газеты «Бильд», а ниже приводились слова жены Шлейера: «Все усилия по его освобождению до сих пор бесполезны. Теперь судьба тех, кого этот случай напрямую касается, и самосознание нашего государства, по моему убеждению, требуют полностью соблюсти выдвинутые похитителями требования».

Но у канцлера было свое собственное мнение по поводу самосознания государства. В марте 1975 года, после похищения берлинского политика, члена ХДС Петера Лоренца, Гельмут Шмидт пошел на уступки и отпустил террористов. Осенью 1977 года он видел ситуацию совершенно иначе: «Мы знали, что если мы отпустим преступников, нам это не поможет. Мы знали, что они вернутся и продолжат убивать», — так Гельмут Шмидт обосновывал свою жесткую позицию. Он сделал ставку на то, чтобы найти и освободить Шлейера. Если бы это не удалось, государство должно было им пожертвовать. Гельмуту Шмидту нелегко далось это решение, но он никогда этого не показывал. Несмотря на постоянный сильный стресс, он чувствовал себя в своей стихии. Нация смотрела на него, общественное мнение было на его стороне, он должен был разрешить этот кризис. Его поддерживала даже оппозиция. Ирония истории состоит в том, что в сложнейшем государственном кризисе канцлер действовал в идеальных политических условиях и снискал наибольшее уважение.

Глава правительства надеялся, что поиски вот-вот дадут результат. Всех перечисленных террористами заключенных он лично опросил, в какую страну они хотели бы вылететь. В итоге были названы Ливия, Северная Корея, Уганда, Южный Йемен. Согласно тактике Шмидта, из названных стран должны быть вызваны консультанты, чтобы выиграть драгоценное время. Но и эти маневры ни к чему не привели. Убежище террористов отыскать было очень сложно.

Похищение «ландсхута» 13 октября еще больше осложнило тактику задержания террористов из «Фракции Красной Армии», арабские похитители усилили давление на канцлера ФРГ и потребовали освобождения находящихся под арестом в Германии членов «Фракции Красной Армии», кроме этого, он настаивали на освобождении двоих палестинцев, находящихся в заключении в Турции. Помимо этого, похитители требовали 15 млн долларов, а передать их должен был Эберхард Шлейер, сын похищенного председателя Союза западногерманских предпринимателей. «Жизнь пассажиров и экипажа, а также жизнь Ганса-Мартина Шлейера зависят от того, как вы выполните наши требования», — говорилось в ультиматуме арабских террористов. Когда в ночь с 17 на 18 октября начался штурм самолета «Люфтганзы», Шлейер по-прежнему находился в руках похитителей. Успех GSG-9 в Могадишу мог стоить похищенному Шлейеру жизни, и Шмидт знал об этом.

Это опасение превратилось в ужасную уверенность, когда канцлер узнал, что уже в ночь освобождения самолета заключенные Андреас Баалер, Гудрун Энсслин и Йон-Карл Распе покончили с собой в тюрьме Штутгарт-Штамгейм. Их соратница Ирмгард Мёллер была найдена тяжело раненой и спасена. Коллективное самоубийство, которое левые экстремисты пытались выдать за убийство государством заключенных, было политически очень грамотно просчитано членами «Фракции Красной Армии». Государство показало, что на него нельзя надавить, и теперь их «мученическая смерть» должна была обострить борьбу «Фракции Красной Армии» с ФРГ.

Именно это и произошло. Первой жертвой стал Ганс-Мартин Шлейер. Утром 19 октября в немецкое пресс-агентство поступил звонок. Женский голос сказал: «Через 43 дня мы оборвали плачевное и продажное существование Ганса-Мартина Шлейера. Господин Шмидт, который своими властолюбивыми расчетами спекулировал смертью Шлейера, может забрать его на улице Шарля Пеги в Мюльгаузене, труп находится в зеленом «Ауди 100» с гамбургскими номерами». Действительно, полиция нашла в указанном месте труп Шлейера в багажнике машины, он был убит тремя выстрелами в голову.

Пассажиры самолета «Люфтганзы» были спасены сенсационным образом, государство не позволило давить на себя, во имя нерушимости «внутреннего мира» пожертвовал собой один-единственный заложник Ганс-Мартин Шлейер. Таковы были личные итоги Шмидта «горячей осенью» 1977 года. Он пережил ситуацию, которая, по его собственному признанию, была «настоящей античной трагедией». Он возложил всю вину за это на себя. Позднее Шмидт признался, что пережил этот кризис только потому, что «полностью чувствовал себя во власти Божьей».

Общественность это мало интересовало. Она чувствовала себя единой в мнении о канцлере — уровень его популярности был высок как никогда. Одна нью-йоркская газета писала: «Западногерманское правительство заслужило похвалу и восхищение всего цивилизованного мира». Но главе правительства предстояла тяжелая встреча с вдовой Ганса-Мартина Шлейера во время его похорон 25 октября. Вальтруда Шлейер много лет спустя рассказала в телевизионном интервью, как подействовал на нее Шмидт в тот момент: «Он действительно чувствовал, что это был один из самых несчастных случаев в его жизни. И до сегодняшнего дня я помню это: он был действительно охвачен горем… Для него это было ужасно».

Но эти личные переживания были спрятаны подальше от публики. «Горячая осень» 1977 года только укрепила образ бескомпромиссного канцлера, разрешающего кризис «железной рукой», ведущего за собой войска и принимающего непопулярные и тяжелые решения, если они служат всеобщему благу. В дни драматических событий осени 1977 года этот образ стал клише и значительно повлиял на отзывы о правлении Шмидта. «Горячая осень» стала самым тяжелым испытанием для Гельмута Шмидта, ведь в те дни речь шла о человеческих жизнях, а не о голосах избирателей или о власти.

В политической жизни Гельмута Шмидта хватало испытаний разного рода. Кризисы приводили его к власти и удерживали у власти, он стоял перед ними с повинной и управлял ими. Многие видели его в роли государственного деятеля, который в некотором смысле находится вне всех партий: «Лучший канцлер ХДС, который когда-либо управлял СДПГ», — уважительно шутили его политические противники. Личность Гельмута Шмидта в глазах многочисленных избирателей была самым сильным аргументом для продолжения существования коалиции СДПГ — СПГ, у которой уже не было больших политических амбиций. Эта коалиция принесла большинство голосов «лоцману», который должен был безопасно провести корабль государства через все рифы и мели. Человек, который даже на публичных мероприятиях носил хельголандскую лоцманскую фуражку, органично слился с этим образом и поддерживал его.

К власти его привел в 1974 году кризис канцлерского правления Вилли Брандта. Критика стиля управления Брандта давным-давно раздавалась и в его партии. Руководитель фракции СДПГ Герберт Венер бросил первый камень. По-человечески он никогда не был особенно близок Брандту, но всегда оставался ему верен, до тех пор, пока его политика и образ действий укрепляли репутацию партии. Венер отвернулся от него, когда счел, что канцлер стал для СДПГ лишней ношей: Брандт больше не вел за собой, он просто позволял вещам случаться. Венер сказал о нем: «Господин Брандт любит купаться в прохладной воде!»

Конечно, и настроения в стране постепенно изменились. После лет эйфории, связанных с позитивными изменениями, наступил упадок — население устало от реформ. Теперь вместо изменений большинство западных немцев хотели стабильности: в состоянии депрессии после первого нефтяного кризиса они искали того, кто сможет преодолеть кризис. Вилли Брандт определенно не был таким человеком. Кроме того, левое крыло СДПГ не хотело мириться с новыми настроениями в стране и крепко держалось за планы новых реформ. Душевное состояние избирателей их не интересовало, следовательно, результаты опросов избирателей весной 1974 года для СДПГ стали катастрофой.

Неясная картина начала 1974 года стала достаточным поводом, чтобы руководитель фракции СДПГ Венер поставил под вопрос пребывание Брандта на посту федерального канцлера. Его критика нашла поддержку. Исполняющий обязанности председателя партии, а также министр финансов Гельмут Шмидт проголосовал за перевыборы канцлера. Шмидт озабоченно наблюдал за тем, как избиратели отворачиваются от его партии. Он потребовал, чтобы СДПГ приняла в расчет настроения избирателей, уставших от реформ. 6 марта 1974 года во время телевизионного интервью он предложил реорганизовать правительство, более того, он заявил, что: «…реорганизация правительства сама по себе может оказаться просто очередным трюком. Дело должно зайти дальше, чем просто сменить пару человек».

Если это и было требование смешения главы правительства, то оно не нашло широкой поддержки. Атака Шмидта привела к тому, что партия солидаризовалась с Брандтом. Критика была принята, но никто не собирался свергать канцлера. Лишь раскрытие аферы с Гийомом заставила Брандта подать в отставку. Канцлер взял на себя ответственность за скандал, когда к нему слишком приблизился шпион ГДР Гийом. Однако Брандт продолжал борьбу с самим собой: должен ли он был действительно оставить пост канцлера по этой причине? В начале мая 1974 года друзья по партии советовали ему не делать этого, среди них был и Гельмут Шмидт, который яростно протестовал против планов отставки Брандта. «Я никогда так не кричал на Вилли Брандта, как тогда, когда он позвал меня, чтобы сказать, что подает в отставку, а я должен быть его преемником», — вспоминает Шмидт. «Я боялся этой должности, точнее сказать, этой ответственности». На самом деле Шмидт исполнял мечту всей своей жизни. Брандт сдался и 6 мая 1974 года записал в своем дневнике: «Я даю Гельмуту Шмидту дружеский совет не вести себя так, как будто я оставил ему какой-то дерьмовый магазинчик».

Смена главы правительства 16 мая 1974 года отразила «тенденцию к переменам» в стране в целом. Были сменены не только отдельные личности: «Брандт олицетворял собой больше, чем все остальные политики социал-либеральной коалиции вместе взятые… С его отставкой и одновременной сменой тоже символичной для коалиции фигуры Вальтера Шеля, который стал президентом… исчезла значительная часть человеческой, духовной и эмоциональной составляющих этой коалиции. Союз Брандт — Шель перерос в трезвое деловое сотрудничество Шмидт — Геншер», — так позже оценил эту ситуацию политолог Вольфганг Йегер.

Правительственное заявление, которое Шмидт 17 мая 1974 года передал в бундестаг, имело основной идеей «концентрацию и непрерывность»: «В то время, когда проблемы во всем мире непрерывно нарастают, мы концентрируемся со всем реализмом на том, что сейчас необходимо, оставляя нее остальное в стороне». На практике оказалось, что упор был скорее на концентрации, чем на непрерывности. В свой кабинет министров Шмидт набрал социал-демократов, которые сконцентрировались на осуществимых и не слишком дорогих проектах и надеялись таким образом вернуть лояльность большей части избирателей. Министром финансов стал Ганс Апель, министром обороны Георг Лебер, Вальтер Арендт взял на себя Министерство труда и социального обеспечения, Ганс-Йохен Фогель — Министерство юстиции. Новый канцлер усилил свое правительство функционерами из профсоюзов, таких как Курт Гшайдле (министр связи) и Ганс Маттхёфер (министерство исследований и технологий). Шмидт хотел «делать политику» для общей массы своих избирателей, а не воплощать в жизнь глобальные и во многом утопические проекты. Требовались не реформаторы или идеологи, нужны были солидные прагматики, готовые к компромиссу. В кабинете министров не было звезд, устраивающих показательные бои. «Граждане ожидают от нас, что новый правительственный аппарат будет работать под новым руководством разумно и четко, что решения, созревшие в дискуссии, будут приняты и, в конце концов, реализованы», — вот на что претендовал новый канцлер. Хотя он и считался человеком, который легко принимает решения, он принимал их не в одиночку. Шмидт был «виртуозом консенсусов», и не только внутри кабинета министров, но и когда речь шла о том, чтобы вовлечь в принятие решений различные общественные силы.

Чтобы иметь возможность эффективно представить работу своего правительства, он усилил Ведомство печати и информации под руководством своего доверенного ища Клауса Бёллинга, журналиста, бывшего художественного руководителя радио «Бремен». Канцлерское ведомство, возглавляемое Манфредом Шюллером, под руководством Шмидта стало эффективным предприятием сферы услуг. «Кухонного кабинета», где намечались бы вехи развития политики, не было. «Я и сам интеллигент. Мне нужен сотрудник, который бы меня контролировал», — так Шмидт объяснял свой отказ заниматься долгими дискуссиями внутри канцлерского ведомства. На ежедневных встречах с Бёллингом. Шюлером и Вишневски они обменивались аргументами «за» и «против» по деловым вопросам и разрабатывали стратегии. Но принимались решения в кабинете министров. Там Шмидт хоть и дискутировал, но когда обсуждения выходили за рамки регламентов, он вмешивался и требовал прийти к какому-то результату. Обсуждать одно и то же несколько раз, как любил делать Вилли Брандт, было не его коньком.

Новый федеральный канцлер не думал о том, чтобы продолжать проекты реформ прежнего правительства. Реализовано должно быть только то, что принесет реальные плоды. Вилли Брандт, ставший председателем СДПГ, поначалу полностью открыл новому канцлеру спину. Председателем фракции в парламенте оставался Герберт Венер. Не раз упоминавшиеся Бёллинг, Шюлер и Вишневски были временным сообществом, которое должно было функционировать долгие годы. Оно покоилось на сомнительном балансе: Брандт говорил с теми, кто ассоциировал себя скорее с его мягким душевным социализмом, Шмидт зажигал тех, кому нравилась его сила в принятии решений на благо государства, а глава фракции Венер, руководствуясь особым политическим инстинктом, поддерживал то одну, то другую сторону, чтобы сохранять внутрипартийную сплоченность.

Новый канцлер смог сконцентрироваться на решении актуальных проблем. Речь шла об экономической и социальной стабилизации страны в условиях кризиса мировой экономики. Как бывший министр экономики и финансов он казался удачной кандидатурой для достижения консолидации. Он импонировал многим благодаря своему серьезному отношению к делу, вел себя без пафоса, говорил кратко и по делу, убеждал своим спокойным, точным и острым анализом ситуации. В то же время он был великолепным оратором и в совершенстве умел обходиться с таким средством массовой информации, как телевидение.

Но что вдохновляло политика Гельмута Шмидта? Неужели он был только расчетливым комбинатором? Существовало мнение, что он умел управлять в состоянии кризиса, знал, что сделать в следующий момент, но ему не всегда хватало воображения. Было бы неправдой отказывать в этих способностях Гельмуту Шмидту. «Обвинения и ‘‘чистом прагматизме” подразумевают “не подкрепленные теорией” беспорядочные усилия в стремлении пробиться вперед, без четкого целеполагания. Подобная классификация предполагает, что большая часть проделанной демократами работы будет неосознанно выставлена в дурном свете», — так в 1975 году Шмидт защищал свои прагматические позиции.

Сам Шмидт неоднократно высказывался на тему своих мыслительно-философских предпосылок: его картина мира основывалась на философских трудах римского императора Марка Аврелия, Иммануила Канта, Макса Вебера и Карла Поппера. Стоик Марк Аврелий научил его «добродетели исполнения долга и внутренней невозмутимости». Философ Кант подвел его к осознанию, «что мир между двумя народами — это не естественное состояние, его приходится восстанавливать снова и снова». Остальные моменты учения Канта Шмидт резюмировал для себя так: «Политика — это прагматическое действие во имя нравственных целей». Социолог Макс Вебер покорил Шмидта тем, что делал различия между этикой убеждения и этикой ответственности, об этом Шмидт писал в своей книге «Воспоминания и размышления». Будучи прагматичным человеком действия, Шмидт признавал, что склоняется к аналитической, прагматической этике ответственности, нежели к нравственной и требовательной, но не всегда легко реализуемой, этике убеждения.

Наконец, согласно его собственному признанию, в картине мира Шмидта огромную роль играли тезисы философа Карла Поппера: отрицание тотальной утопии, а также любой формы диктатуры, поскольку они ведут к подавлению, несвободе, массовой бедности и насилию. Демократию Поппер понимал не как власть народа, и Шмидт был с ним согласен: «Управляет ни в коем случае не народ, но при демократии он имеет возможность ненасильственного смещения одного правительства и его замены другим», — писал Шмидт. Позднее он признавался: «У Поппера я научился принципу пошаговой реформы экономики, общества и государства как основному принципу политической практики, соответствующему демократии. Ведь глобальные изменения создают опасность для свободы граждан, потому что в случае неудачи они могут быть устранены лишь ценой значительно больших жертв, чем небольшие реформы. И добавлю — парламентская система в условиях сложной промышленной демократии в принципе не способна к циркулярным изменениям».

Это была его личная принципиальная программа, точка зрения, которая сформировалась у него после войны. Годы под властью свастики оставили у Шмидта, как и у многих других его современников, ощущение духовной пустоты и потери ориентации. «За что бороться — выяснить это и было нашей основной духовной проблемой после войны… Это был трудный процесс обучения, когда начинаешь с нулевого уровня знаний, а на деле с минусового, то есть с уровня ложного знания», — так он позднее описывал в одном интервью тот отрезок своей жизни.

До конца Второй мировой войны политические вопросы играли в жизни Гельмута Шмидта лишь второстепенную роль. Он родился 23 декабря 1918 года в Гамбург-Бармбеке и вырос в мелкобуржуазном окружении. Его отец был учителем в начальной школе и получил второе образование в качестве преподавателя коммерческих наук, отец ограждал Гельмута и его младшего брата Вольфганга от политических событий периода Веймарской республики. Во время редких политических разговоров в родительском доме мальчики должны были покидать комнату. Кроме того, существовал строгий запрет: «Дети газет не читают!»

Так что политически необразованный подросток после захвата власти НСДАП в 1933 году легко мог бы стать убежденным национал-социалистом, в четырнадцать лет сложно противостоять духу времени. Но сразу после установления национал-социалистического режима он узнал от своей матери, что его дед — еврей, а отец — внебрачный сын еврейского банкира, который отказался от воспитания своего потомка. «Так что с момента того разговора с моей матерью осенью 1933 года было ясно, что в душе я не смогу быть нацистом», — пишет Шмидт в своей книге Детство и юность под властью Гитлера». «В 1937 году, когда мне исполнилось восемнадцать, я все же отчетливо знал, что я был “против”», — пишет он.

Еврейские родственные связи удалось скрыть и в 1934 году Гельмут Шмидт благодаря школьной команде по гребле попал в морское отделение гитлерюгенд. В 1937 году он досрочно вызвался пройти воинскую службу, поскольку после нее хотел начать изучать архитектуру. Но двухлетняя воинская служба плавно перетекла в войну, и Шмидт отслужил пять лет в люфтваффе. Артиллерист-зенитчик, он не стремился целенаправленно к офицерской карьере, но в 1940 году был переведен в запас в чине лейтенанта, а в 1942 году получил чин обер-лейтенанта. С подразделением зенитной артиллерии он в 1941 году воевал под Москвой и участвовал в кровопролитных и жестоких боях вермахта. В 1942 году его откомандировали на родину. В июне того же года Шмидт женился на двадцатидвухлетней учительнице начальной школы Ханнелоре «Локи» Глазер, которую знал еще со школьных лет. Их первая собственная квартира в 1943 году была разрушена во время тяжелых артиллерийских атак на Гамбург. Первому ребенку молодой семейной пары, маленькому Гельмуту, исполнилось всего семь месяцев, когда в декабре 1944 года он погиб.

Обер-лейтенант Шмидт продолжал воевать и в конце концов был переведен в министерство авиации Третьего рейха как эксперт по приказам «легкой и средней артиллерии». В Берлине он узнал о покушении на жизнь Адольфа Гитлера — взрыве 20 июля 1944 года. «Несколько недель спустя я был откомандирован в качестве слушателя на один из процессов верховного суда по политическим преступлениям (Фольксгерихгсхофа), видимо, это было сделано с целью запугать подсудимых… Из нашего бюро многие были откомандированы в разные дни заседаний в качестве слушателей… Тот день слушаний, который пережил я сам, был ужасным и отвратительным. Лишенный достоинства председатель суда Фрайслер постоянно вульгарно и крикливо оскорблял подсудимых, он хорошо бы смотрелся в дантовском аду», — пишет Гельмут Шмидт в своей книге «Детство и юность под властью Гитлера». Война закончилась для него после последних боев в горах Эйфель, в марте 1945 года, когда он попал в плен к британцам.

Его новая, политическая, жизнь началась, как и для многих мужчин его поколения, с карьеры военнопленного. Во время создания временного лагерного университета в лагере POW (POW; Prisoner of War — военнопленный) в Бельгии Шмидт познакомился с педагогом и религиозным социалистом профессором Гансом Боненкампом, который был размещен вместе с ним в офицерском лагере, он был в чине подполковника. «Ганс Боненкамп положил начало моему воспитанию в русле демократии. Он дал мне первые позитивные представления о демократии, правовом государстве и о социализме. После этого для меня было чуть ли не неизбежным стать социал-демократом: быть демократичным из-за возникшей во время правления нацистов потребности в свободе и быть социальным из-за острой нужды в дружбе, солидарности и братства», — так описывает Шмидт свое первое столкновение с социал-демократией.

Шмидт расценивал термин «социал-демократия» почти провокационно. Становление Шмидта как социал-демократа было нетипичным. Он не был ни «старым товарищем с рабочих окраин», ни безупречным квалифицированным идеологом партии. Помимо этого, опыт и военные впечатления усложняли Гельмуту Шмидту попытки солидаризироваться с молодыми социал-демократами, участниками волнений 1968 года. Гельмут Шмидт был «выученный» социал-демократ, пришедший в партию по зову разума, часто «сидевший между двух стульев» и имевший ряд проблем на посту канцлера из-за сложных отношений с СДПГ.

Когда Шмидт вернулся с войны, ему было 27 лет и у него не было профессионального образования, с ноября 1945 года он изучал в Гамбурге национальную экономию у профессора Карла Шиллера. Когда тот в 1949 году стал в Гамбурге сенатором по делам экономии, он предложил своему бывшему студенту место в своем учреждении. Шмидт вступил в СДПГ в 1946 году, а в бундестаг в первый раз был выбран в 1953 году. Он был одним из немногих социал-демократов, которые активно занимались военными проблемами и созданием бундесвера. Он уже в 1950-х годах сделал себе имя в политике благодаря острим речам, направленным против запланированного министром обороны Францем Йозефом Штраусом оснащения вооруженных сил ядерным оружием. Напористого новичка прознали «речистый Шмидт». Чтобы получить собственный опыт в бундесвере, Шмидт отработал добровольным резервистом военно-воздушных сил и быстро был отстранен от работы в президиуме фракции все еще критически настроенными по отношению к НАТО членами СДПГ.

В 1961 году он вернулся в Гамбург, чтобы вступить в должность сенатора по внутренним делам. Его первое испытание в деле ликвидации кризиса состоялось во время наводнения 1962 года. Шмидт решительно и бесцеремонно взял на себя полномочия, которые не соответствовали его должности сенатора по внутренним делам. Он объединил под своим командованием подразделения бундесвера и пограничной охраны — с тех пор успехи в преодолении кризиса создавали его образ. В 1965 году он вернулся в бундестаг, с 1967 по 1969 год был председателем фракции СДПГ, с 1968 года был временно исполняющим обязанности председателя партии, а в октябре 1969 года стал министром обороны в первом кабинете СДПГ — СПГ. В 1972 году Шмидт, будучи последователем «суперминистра» Карла Шиллера стал министром экономики и финансов, а после выборов 1972 года — министром финансов.

Начало его правления в 1974 году совпало с периодом экономических проблем. Слепую веру в постоянный подъем экономики подорвало реальное положение дел. Вместо ожидаемого 2 %-ного экономического роста — экономическая стагнация, вместо «оправданных» 3 % количество безработных в 1975 году выросло на 5 %. В кризисный момент Шмидт выделил дополнительные деньги, чтобы стимулировать работу государства и отдать долги.

Но обширная программа преобразований окончилась ничем, некоторые отрасли тяжелой промышленности переживали серьезный кризис. Налоговая реформа, путь к которой указало правительство Брандта и которую претворил в жизнь Шмидт, была воспринята налогоплательщиками без воодушевления. Это тоже была дилемма эпохи Шмидта, и внезапные расходы на социальные льготы и преобразования. Второй канцлер СДПГ стал «управленцем пустых касс».

Сначала Гельмут Шмидт попытался освоить внешнеполитическую сферу — и это с блеском ему удалось. На закрытии Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ) в Хельсинки амбициозный канцлер получил идеальную трибуну для выступления. В финской столице встретились главы правительств Востока и Запада, чтобы подписать соглашения. Дипломаты из всех европейских стран, а также США и Канады почти два года заседали в Хельсинки, и теперь результат должен был быть наконец официально зарегистрирован. У заключительного соглашения не было директивной международно-правовой силы, но оно было протоколом о намерениях всех подписавших сторон. Основными были три пункта, официально называемые «корзинами»: стороны обязались не менять границы силовым путем, развивать экономическое сотрудничество и не мешать межличностным отношениям. Запад рассматривал последний пункт как обязательство Востока уважать права человека. Подписание этого соглашения в Хельсинки всеми руководителями государств и правительств было понято как сигнал к тому, что «холодная война» в Европе — при полном осознании всех идеологических противоречий — должна была быть окончена и уступить место сосуществованию, основанному на сотрудничестве. Это было только на руку немцам, поскольку разделенная нация в центре Европы сильнее всех чувствовала последствия конфронтации Востока и Запада. Добрая воля была наглядно продемонстрирована в Хельсинки, но атмосфера все еще была подпорчена предубеждениями «холодной войны» и личными опасениями.

Шмидт вошел в конференц-зал в доме «Финляндия» незадолго до начала первого заседания, все остальные 34 главы государств и правительств уже сидели на своих местах. Он целеустремленно направился к советскому главе государства и партии Леониду Брежневу и поприветствовал его. Брежнев неожиданно прижал канцлера к груди. Руководитель ФРГ был единственным человеком, который не пожалел своего времени на то, чтобы обойти зал с личными приветствиями. После приветствия Брежнева последовал обмен сердечными рукопожатиями с президентом США Джеральдом Фордом — здесь канцлер чувствовал себя в своей стихии.

В зале был также Эрих Хонеккер. В первый раз делегации двух немецких государств встретились на международном уровне. Для Шмидта и Хонеккера это была первая встреча. Они сидели рядом друг с другом, разделенные только пролетом лестницы. Хонеккер держался демонстративно весело, безобидные шутки растопили лед первых неловкости и замешательства, затем последовало рукопожатие. Объективы и камеры полутора тысяч журналистов, казалось, делали достоянием общественности выражения лиц и малейшее движение рук.

В течение дня Шмидт и Хонеккер встречались за «двусторонними» переговорами. Темы соответствовали духу времени: речь шла о транспортном сообщении между Западной Германией и Западным Берлином, о воссоединении семей и о западногерманских кредитах для ГДР. Затем Шмидт сказал открытым текстом: «Но, господин Хонеккер, я хочу сказать Вам, что мне не понравилось, как вы поступили с Гийомом. Я не забыл об этом». Последовал сравнительно неприкрашенный обмен мнениями. Канцлер быстро понял, что и у Хонеккера, ревностного сторонника Варшавского договора, было мало места для маневра. Так что в последующие годы Шмидту был интереснее диалог с «большим братом», нежели с Хонеккером.

Пока встречи на высшем уровне с главой ГДР неоднократно были перенесены на более позднее время, канцлер много раз встречался с Леонидом Брежневым. Шмидт очень жестко вынес Хонеккеру свой приговор: «Я всегда вел себя по отношению к Хонеккеру корректно, правдиво и был готов помочь, я был открыт к сотрудничеству, но с его стороны дело обычно не шло дальше привычных метафор и выражений: лишь в исключительных случаях он позволял себе высказать собственное мнение. В сравнении с Тито или Кадаром (в то время руководителем Венгерской коммунистической партии и главой правительства) он для меня выглядел простоватым; кроме этого, в практической сфере у него действительно не было способностей к самостоятельным рассуждениям».

Существенный успех был достигнут немцами в Хельсинки в последний день совещания. Местом, где Шмидт собирался начать новую страницу истории, было посольство Польши. Канцлер выразил надежду, что может достичь взаимопонимания с главой польского государства Эдвардом Гереком, а также лично дал совет корреспондентам ARD и ZDF: «Пойдемте со мной к Гереку, там мне будет что сообщить вам». Речь шла о немцах, живших в областях, которые Третий рейх уступил Польше после Второй мировой войны. Канцлер хотел дать этим людям возможность переселиться в ФРГ.

Шмидт пригласил корреспондентов, но в польском посольстве возникли проблемы: там их задержали сотрудники службы безопасности и, наконец, прогнали с территории посольства. В здании посольства шла борьба не на жизнь, а на смерть. После ужина там шли настоящие торги до трех часов утра. Конечно же во время переговорного процесса широко использовались водка и сигареты. Канцлер пил шнапс из вежливости. После войны у Шмидта начались проблемы с желудком, поэтому он больше не интересовался алкоголем. Папиросы же были канцлеру просто необходимы. Всегда и повсюду его сотрудники возили с собой запасную упаковку ментоловых сигарет «Reyno».

В четыре часа утра шаркающей походкой и с красными глазами, но чрезвычайно довольный канцлер покинул посольство. «Дети, дети, что за ночь», — бормотал он про себя. Летом в Финляндии солнце встает рано, и было уже почти светло. Поляки выставили немецких журналистов, значит, канцлеру самому нужно было отправиться к прессе. В отеле «Marski» в Хельсинки он нашел толпу утомленных репортеров, точно так же как переговорщики в посольстве, собравшиеся в отеле поддерживали себя алкоголем и сигаретами. Но многих покинула усталость, когда канцлер объявил об успехе своих переговоров: до 1980 года 125 000 немцев получат возможность выехать из Польши, по окончании этого срока можно будет подавать следующие ходатайства. Польша получила за это кредит на миллиард немецких марок с процентной ставкой 2,5 %. «Герек, которого я не знал до сих пор, мне понравился. После этого соглашения ему нелегко придется дома», — отозвался Шмидт о своем оппоненте, с которым с этого дня поддерживал дружеские отношения. Торговля людьми из соображений человеколюбии, 10 000 немецких марок «подушной подати» за каждого переселенца — это были реалии «холодной войны». В 1975 году это соглашение ФРГ и Польши было новшеством, многие были настроены скептически, действительно ли польское правительство разрешит людям уехать. После подписания «протокола» в 1975 году они почти полностью сдержали свое слово. Да и после 1980 года десятки тысяч людей смогли выехать в ФРГ.

После этой долгой ночи в Хельсинки канцлер не собирался пойти сразу в постель. В пять утра он еще стоял и курил, прислонившись к своему лимузину на тротуаре перед отелем «Marski». Вокруг него собрались журналисты, тоже дымящие сигаретами. Лица собравшихся были отмечены усталостью последних 24 часов, только канцлер, казалось, был бодр. Он шутил с окружающими и рассуждал на тему предстоящих вызовов времени.

Эти вызовы были прежде всего экономической природы. Внутри страны Шмидт был не слишком успешным политиком из-за положения дел в экономике. В Хельсинки, по взаимной договоренности с французским президентом Валери Жискар д’Эстеном, президентом США Джеральдом Фордом и британским премьер-министром Гарольдом Вилсоном, Шмидт письменно предложил созвать встречу на высшем уровне между крупнейшими промышленными державами, чтобы победить международную экономическую стагнацию. Шмидт считался в мире блестящим экономическим политиком, его ценили за его способность постигать связи, анализировать и объяснять.

Премьера состоялась 15 ноября 1975 года в Рамбуйе под Парижем: на первое мировое экономическое совещание на высшем уровне прибыли представители США, Франции, ФРГ, Великобритании, Италии и Японии. Главы правительств заседали в узком кругу, у каждого из них было в конференц-зале только два спутника. Шмидта сопровождали министр иностранных дел Геншер и министр по финансовым вопросам Ганс Апель. Результаты встречи не были сенсационными, и в ходе переговоров были обеспечены соглашения по вопросам торговли, а также энергетической, сырьевой и валютной политики. Шмидт как инициатор встречи был исключительно доволен.

Вера в очередные разговоры между знакомыми партнерами покоилась на опыте Шмидта в должности министра по финансовым вопросам. В 1973 году во время нефтяного кризиса министры финансов США, Великобритании, Франции и ФРГ часто встречались на закрытых встречах. В тот год министром финансов Германии был Гельмут Шмидт, Франция была представлена тогдашним министром финансов Жискаром д’Эстеном. Два года спустя, в 1975 году, они встали во главе своих государств, а в Рамбуйе они стали основателями ставшей со временем регулярной встречи на высшем уровне по вопросам экономики.

Долгий совместный путь и вызовы, которые им предстояло отразить совместно, сблизили Жискара и Шмидта. Оба подчеркивали, что во время пребывания у власти взаимное уважение постепенно превратилось в своего рода дружбу между крупным буржуа и консерватором Жискаром и мелкобуржуазным социал-демократом Шмидтом. «Наш стиль жизни был исключительно разным: Валери и его жена Анн-Эмон владели замком под Парижем и квартирой в лучшем районе столицы… Мы жили в Гамбурге в поселке “Новая Родина”. Я не знаю, чувствовала ли себя супружеская пара Жискар в нашей мансарде, оборудованной под гостевую спальню, уютно. Они об этом не говорили, так же как и я не показал, что чувствовал себя в их замке немного растерянным», — признается Шмидт в своих воспоминаниях. Однако потом он пишет: «Мы оба любили искусство, музыку, интересовались историей, но больше всего, конечно, совпадали стратегически». Они знали, что интересам обеих стран только пойдет на пользу дружба первых лиц государства.

В традициях Конрада Аденауэра Шмидт был убежден в том, что, как он сказал, «Европейское содружество совершенно невозможно без поступательного процесса в немецко-французских отношениях». Хотя Шмидт и не творил по-французски, они понимали друг-друга, ведь оба политика бегло говорили по-английски. Наиболее часто они были едины во мнениях относительно своих политических коллег. Кроме того, между ними царило полное согласие в видении обшей, экономически единой и политически дееспособной Европы. Но они были необходимы друг другу и по практической причине: партнеры прикрывали друг другу спины, если были конфликты с ведущей державой США. И все же, речь не могла идти об идентичности интересов в стратегических вопросах обороны. Но «дружба» глав правительств облегчила сотрудничество в тех областях, где мнения были различны, например, в финансовой и экономической политике — так, например, во время введения Европейской валютной системы (EWS), которая гарантировала стабильность обменного курса большинства западноевропейских валют.

Во внешней политике в 1975 году Шмидт уверенно набрал очки, то, как решительно действовал на международном уровне, заставляло многих задуматься. Его авторитет в мире был настолько высок, что лондонская газета «Файненшл таймс» назвала его в конце года человеком года: «Немецкий бундесканцлер Шмидт стал нашим человеком года, поскольку в последние двадцать месяцев его правления немецкая экономика, немецкая демократия и внешняя политика Западной Германии пользуются уважением во всем мире… Шмидт — один из людей, чьи лучшие качества раскрываются в трудные времена».

Внутри ораны «эффект Шмидта» тоже действовал. Казалось, партия поддерживает его, председатель партии Брандт быстро стал сторонником Шмидта. Перед каждым заседанием президиума они встречались для длительного и подробного разговора. Если резиденцию канцлера посещали важные иностранные гости, для бывшего бундесканцлера устраивали личные встречи с посетителями. Однако покой во внутренней политике был обманчив. Уже на партийном съезде в Мангейме в 1975 году обрисовались главные конфликты. Левое крыло партии требовало государственной программы инвестирования. Брандт тоже был готов обсудить эту тему. Шмидт напротив считал все происходящее «чушью». Как это часто бывало, канцлер утрировал ситуацию, он считал свое интеллектуальное превосходство бесспорным, поэтому обращался с многими товарищами по партии «как старый учитель», в некоторых случаях он говорил тоном фельдфебеля, распекающего подчиненных, поэтому коллеги довольно быстро прозвали его «нагоняй-канцлером».