ОСВОБОЖДЕНИЕ БЕЛОРУССИИ

ОСВОБОЖДЕНИЕ БЕЛОРУССИИ

И вот мы опять на марше, но теперь уже к передовой, к месту последнего сосредоточения перед входом в прорыв.

Наш 24–й гвардейский кавалерийский полк походной колонной шел в арьергарде 5–й гвардейской кавдивизии. До места сосредоточения было уже недалеко. Колонна полка двигалась днем, что было редким явлением при передислокации войск в военное время. Светило яркое летнее солнце, с полей веяло прохладой. Слева по дороге с шумом проносились танки, самоходные орудия и прочая военная техника 3–го механизированного корпуса. В ожидании близкого наступления настроение у всех было приподнятое.

Колонна замедлила шаг и остановилась. Перекатами прозвучала вдоль колонны многократно повторяемая команда: «Слезай!» Конники проворно спешились, взяв коней под уздцы. Приятно было после длительного нахождения в седле размять затекшие ноги на твердой земле. Сойдя с коней, мы не сразу рассмотрели странный силуэт на земле.

На раскатанной и отполированной сотнями тысяч колес, плотной, как бетон, сухой и глинистой дороге чуть заметно вырисовывался силуэт солдата с раскинутыми ногами. Он лежал головой на запад, в сторону наступления наших войск. Солдат, а точнее, его останки, были настолько сильно впрессованы в дорогу, что составляли с ней единое целое. Останки солдата были заподлицо с дорогой, и только более темным обмундированием выделялись на твердой и гладкой поверхности. Судя по ботинкам и обмоткам, это был наш боец из пехоты. Как он встретил свой последний час — был ли ранен, убит, — сказать было уже невозможно. Этот отпечаток на дороге послужил нам еще одним напоминанием, что надо беспощадно мстить фашистским разбойникам за все беды нашей многострадальной Родины и за всех погибших советских людей.

Командир роты, где числился погибший солдат, наверное, доложил о нем, как о без вести пропавшем, и занялся приемом нового пополнения. Небыстро знакомился в наступлении комроты с людьми, не было на это времени, надо наступать, не давать немцам передышки. Уцелевшие после боя друзья помянули его в числе погибших, подняли чарку за упокой.

«Садись!»

Полк перешел на рысь, продолжая свое движение вперед, к встрече с врагом. Впереди была Белоруссия. Мы были на пороге одной из замечательных стратегических операций Великой Отечественной войны.

Перед самой Белорусской операцией у меня во взводе случился интересный эпизод. Полк форсированным маршем двигался к исходным позициям для входа в прорыв. Последняя дневка, расседланные кони паслись на лугу. И тут случилось непредвиденное. С пастбища, к расположению батареи, ездовые вели отдохнувших и сытых коней, когда командир орудия Петренко, указывая на приближающихся лошадей, ехидно заметил:

— Смотрите, лейтенант, а у Паланевича (командира другого орудия) пополнение. Его коренные идут не парой, а втроем!

— Что такое?

— Ездовой коренных (орудийной упряжки) ведет свою пару коней и … жеребенка!

— Откуда жеребенок? — спрашиваю у Паланевича.

— Не знаю.

А Петренко сострил:

— Не знает, откуда берутся жеребята? Да это твоя коренная кобыла в подоле принесла. Вон смотри, стригуночек ей под брюхо лезет, проголодался, сердешный, после рождения!

ЧП, да и только! И это в то время, когда через день–два в рейд и в бой!

— Ездовой, ко мне!

Повесив голову, подошел ездовой орудийной упряжки, исправный солдат из старослужащих. Спрашиваю:

— Откуда жеребенок? Опять Петренко встрял:

— И этот не знает, кобыла в капусте нашла, хе–хе!

— Сержант Петренко, иди к своему орудию, без тебя разберемся!

Надо сказать, что мои командиры орудий дружили между собой и выручали друг друга как на марше, так и в бою. Но любили подначивать друг друга. Я опять обращаюсь к ездовому:

— Как это получилось?

— Виноват, товарищ гвардии лейтенант, недоглядел. Может, это тогда, когда наши кони паслись со штабными. У капитана, начальника штаба полка, жеребец чистокровный, я его тоды прогонял, а он, видно, подлец, улучил момент. Виноват, оплошал, не усмотрел … И добавил:

— А Стригунок такой славный, жалко его в расход.

— Ну вот, теперь начальник штаба виноват. А кобылу не жалко? Кто будет пушку таскать? Что делать будем? У нас не цыганский табор. Положено пристрелить его и повару на мясо!

Сказал, а жеребенок, как будто понял наш разговор, подошел ко мне и ткнул свою мордочку мне в руку, а потом и ездовому. В душе мне стало жалко Стригунка, уж больно он ласковый.

— Паланевич, разберись, твои кони, и тебе с ними и в рейд, и в бой.

А через час пришла ко мне целая делегация просить за Стригунка:

— Мы все его будем оберегать! И от начальства схороним. А стрелять его у нас рука не поднимется!

Решили обождать с расправой. Тем более что в рейде и в бою старшее командование нас редко посещает. Мы придавались эскадронам. Комэскам мои орудия только придавались, а подчинялись мне. Комбату пришлось доложить, на что он сказал:

— Смотри сам, ты отвечаешь за свой взвод. Тебе и решать, но лучше, пока не поздно, избавиться от жеребенка.

Ночью был марш. Вошли в прорыв, а утром в районе Богушевска, опережая пехоту генерала Крылова, вышли на оперативный простор. Все время двигались рысью, и с нами рядом бежал Стригунок. Видно, крепким родился, весь в мать. А она прошла с батареей рейды и под Москвой, и под Сталинградом. Перешли на шаг. Короткая остановка. В головном отряде полка второй эскадрон Олейникова, а у нас передышка. Советуюсь с Паланевичем:

— Может, нам переправить Стригунка во второй эшелон к помкомвзвода?

— Правильно! — опять встрял Петренко, — Там и штаб рядом и жеребец, отец Стригунка. Пусть ухаживают за ним на отцовских правах.

— Пошел бы ты, Петренко, со своими советами! В деревне, где мы остановились, у плетня крайней

хаты стоял дед, белая голова, седая борода, и махал нам рукой. Обращаясь к коноводу, я приказал позвать ко мне этого деда.

— Слушай, дед, у тебя молоко есть?

— у меня нет, все полицаи забрали, даже курей. А вот у моей соседки, жены моего сына, есть. Она в подпол схоронила свою козочку, когда уходили лихоимцы. Я зараз принесу козьего молочка. Нешто я не понимаю! У меня сынок в Красной армии.

— Ты не так меня понял, отец. Хочу тебе подарить от Красной армии жеребеночка молочного.

Обрадовался дед:

— Вот спасибочки! Вот радость–то какая нам со старухой! — И слезу вышибло у старика. — Будем беречь его как своего сына!

— Ну, все. Нам пора. Видишь, полк тронулся. Береги, отец, Стригунка, он гвардейский!

И полк опять перешел на рысь. А дед с бабкой от радости стали обнимать жеребенка и ударились в слезы. Хотели меня угостить, но я поблагодарил и отказался. Замечательно все получилось! Коренная, несмотря на трудные переходы и бои, дней пять беспокоилась, ржала жалобно, звала жеребенка. Потом все же успокоилась. Ездовой доил кобылку, и долго еще угощал бойцов кумысом.

И вот последняя ночь перед входом в прорыв. Ожидание на исходных позициях всегда было тягостным для каждого бойца. И командиры, и бойцы рвались в бой. Каждый знал, что после окончания операции в полку останется не больше трети личного состава, двое из троих будут убиты или ранены. Но об этом мы тогда не думали. Вперед и только вперед, на простор за линией фронта! Вероятно, ничто не может сравниться с тем азартом и высоким душевным подъемом, который испытывают бойцы, стремительно идущие вперед и освобождающие свои родные города и села. Общая радость охватывала всех конногвардейцев.

Никто не спал. Все прислушивались к недалекой канонаде. В полк пришел заместитель полка по политчасти гвардии майор Выдайко Николай Федорович. Он сообщил, что решением командующего фронтом мы входим в состав вновь создаваемой конномеханизированной группы. На нас возлагалась одна из наиболее ответственных задач Белорусской операции: мы должны были войти в прорыв в полосе наступления 5–й армии и не позднее чем на шестой день наступления овладеть переправами на Березине.

Замполита в полку любили за его храбрость в бою и за отцовское отношение к солдатам. И в эту летнюю ночь все офицеры полка собрались вокруг него и внимательно слушали о тех задачах, которые нам предстояло выполнить.

Утром 23 июня 1944 года после мощной артподготовки началось наше наступление. После прорыва фронта частями 5–й армии генерала Крылова в прорыв в районе Сенно вошла наша конно–механизированная группа генерала Осликовского. За нами в прорыв вошла армия Ротмистрова.

Наш полк завязал упорные бои на фланге армии Крылова в районе Богушевска. В головном отряде полка шел 2–й эскадрон гвардии старшего лейтенанта ОлеЙникова. Он первым принял бой в этой операции. Внезапно нарвавшись на немецкий заслон, Олейников принял решение: двумя сабельными взводами связать немцев и отвлечь их внимание, а в это время двумя другими взводами обойти немцев и атаковать их с тыла в конном строю. План удался с блеском. Конники лихо, с шашками наголо бросились на окопы немцев с тыла. Немцев охватила паника, они повыскакивали из окопов и были перебиты бойцами Олейника. После этого путь на Богушевск был открыт. На исполнение этого дерзкого плана Олейникову потребовалось не более часа.

Мы продолжили наступление на Борисов. Одно за другим освобождали мы деревни и города нашей многострадальной Белоруссии. Мы прошли Яново, Зеленко, Догановка, Коковчино, Прихобь, Селец.

При освобождении села Смоляны особо отличился расчет нашей батареи гвардии сержанта Малахова. Когда мы подошли к Смолянам, село уже горело, подожженное немцами. На окраине деревни немцы оставили заслон из двадцати человек с ручным пулеметом. Этот небольшой немецкий заслон не давал подняться нашим бойцам. Малахов выдвинул свое орудие на прямую наводку. Немцы открыли по нему убийственный артиллерийский огонь. Малахов, не обращая на огонь немцев ни малейшего внимания, уничтожил своим огнем немецкий пулемет и автомашину, на которой немцы пытались подвезти боеприпасы к своим пушкам. Малахов был награжден орденом Красной Звезды за этот бой. К 7 утра 26 июня мы полностью овладели Смолянами. В Смолянах мы обнаружили, что перед отступлением немцы расправились с беззащитным местным населением.

По слухам, где–то перед нами отступала власовская кавбригада. Эти сведения меня немало тревожили. На учениях до Белорусской операции я видел на полигоне стремительную сабельную атаку двух эскадронов. Это было потрясающее зрелище. Я понял, что, если мы, противотанкисты, столкнемся с власовской кавалерией, от нас останутся лишь рожки да ножки. Мы успеем сделать только два выстрела, прежде чем конная лава доскачет до нас и всех зарубит. Я старался максимально подготовиться к этой возможной встрече и всеми правдами и неправдами пытался достать картечь для 45–мм пушки. Но У нас на складах ее не было. И только в Белоруссии мне удалось найти два ящика картечи у брошенной немцами трофейной советской сорокапятки.

На следующий вечер мы покинули Смоляны, И К утру 27 июня после тяжелых боев освободили Обольцы, Неклюдово, Волосово, Обчуга.

у небольшого села настала очередь моего взвода вступить в бой с немцами. Два эскадрона полка прямо с марша налетели на немецкий заслон, спешились, завязали бой и началй теснить немцев на открытое поле за селом. Поддерживая конников огнем и колесами, орудие гвардии сержанта Паланевича заняло огневую позицию на краю села и беглым огнем осколочными снарядами начало сечь отступающих немцев.

Слева от нас немцы еще держались и открыли огонь по нашему орудию из автоматов. Пули противно защелкали по щиту и станинам орудия, но никого не задели. Это был первый бой для молодого расчета из полтавского пополнения, и все бойцы вели себя в первом бою по–разному. Командир орудия, наводчик и заряжающий спокойно посылали снаряд за снарядом по отступающей немецкой пехоте. Ящичный Чихин И.Г. вдруг ни с того ни с сего решил, что настало время окапываться. Без приказа он в считаные минуты отрыл себе такой окоп, что скрылся в нем с головой и сидел в окопе как заяц, пока я не приказал такому же молодому бойцу Черкащенко Ивану вытащить его из окопа для работы у орудия. На учениях Чихин никогда не проявлял такой прыти. Особенно не любил он рыть окопы — то грунт как камень, то лопата поганая, то живот болит, то еще какая напасть. А тут в бою побил все рекорды по рытью окопа для одиночного бойца даже без моей команды.

Черкащенко и Балацкий, тоже молодые бойцы, вели себя образцово, действовали как ветераны. Да, это был тот самый рядовой Балацкий, из–за которого у меня было столько неприятностей во время ночного марша, когда он отстал от колонны и потерял своего коня.

Черкащенко, как только орудие было приведено в положение «к бою» под пулями, бегом направился к боевым бричкам и, обливаясь потом, принес ящик со снарядами .

Балацкий в расчете был коноводом, и его задача в бою с другими коноводами и ездовыми была отвести коней в укрытие и оставаться там до команды «Коней К орудию!». Балацкий же не потерял головы, привязал коней в укрытии и открыл огонь по немецким автоматчикам, что были левее нас. Я никак не ожидал от него, такого робкого и запуганного, до сих пор переживающего свою вину бойца столь решительных действий в бою. Молодец, Балацкий!

Справа от нас, осторожно, на небольшой скорости из леса выползла головная тридцатьчетверка сопровождавшей нас танковой колонны. Выползла и остановилась. Из люка башни по пояс высунулся командир танка и стал осматривать поле боя. Я ему кричу:

— Жми вперед, немцы бегут!

На мою реплику он никак не отреагировал, захлопнул люк и даже не удосужился открыть огонь по немцам. Стал дожидаться своих. И только когда подошла вся колонна, танки двинулись вперед, стреляя на ходу из пушек. Это окончательно деморализовало немцев, они дрогнули и побежали.

И тут же одновременно с танками из–за леса крупной рысью вырвалась на поле лава третьего и четвертого эскадронов полка. Я скомандовал отбой. Прицепили орудие к передку, коноводы подали коней, и мы рысью стали догонять наступающие эскадроны.

Слева по дороге, поднимая тучи пыли, заглушая все остальные звуки боя, шли наши танки. Из–за грохота моторов, гусениц, стрельбы подавать команду голосом было невозможно, и для управления артиллерийской упряжкой я выхватил шашку из ножен и обнаженной шашкой показывал направление движения командиру и ездовым орудия.

А справа от дороги, рассыпавшись по полю, без оглядки бежали немцы, за ними с шашками наголо мчалась наши эскадроны. Мне впервые довелось увидеть конную атаку в боевой обстановке, не на учениях — это было впечатляющее и незабываемое зрелище. Конники рубили бегущих немцев направо и налево. Одни делали это профессионально, одним мощным ударом разрубая надвое голову фашистского гада. у других, молодых и неопытных конников, посаженных на низкорослых «монголок», это получалось хуже и не так красиво, но все равно убедительно — от их ударов все меньше и меньше оставалось на поле бегущих немцев.

Конная атака удачно поддерживалась огнем наших танков и полевых орудий. Во время этой бешеной скачки какой–то ошалелый фриц метнулся прямо под ноги моему коню, пытаясь перебежать дорогу. От неожиданности конь отпрянул в сторону, а я с размаху рубанул немца шашкой. После боя ездовой переднего уноса артиллерийской упряжки сказал мне:

— Хорошо ты его рубанул. Упал он в канаву и больше оттуда не появлялся.

Здесь я хотел бы сказать особое слово благодарности нашим боевым коням. Они, как и бойцы, тонко понимали, что от них требуется и в походе, и в бою, в часы при вала. Им не нужны были дополнительные команды и унизительные удары плети или кнута. Они и без команды по самой обстановке чувствовали, когда надо скакать бешеным аллюром навстречу врагу, не обращая внимания на разрывы снарядов, пулеметные и автоматные очереди. Каждый конник с уважением относился к своему обстрелянному четвероногому другу, который так помогал и в бою, и в долгих изнурительных переходах. И как можно сравнить боевого коня с пусть даже самым чистокровным скакуном, не знавшим боя! Обстрелянные боевые кони, уже познавшие запах пороха и крови, никогда не шарахались В сторону от каждого выстрела или разрыва, а четко выполняли свою нелегкую и опасную работу в любой боевой обстановке.

За все свое пребывание на фронте я видел только несколько атак в конном строю. Обычно кавалеристы, столкнувшись с сопротивлением неприятеля, спешивались и воевали, как обычная пехота. Коноводы, которых было несколько в каждом эскадроне, в это время собирали коней и уводили их в безопасное место. Атаки в конном строю устраивались, как правило, на отступающую, бегущую, деморализованную пехоту противника. И эффект этих атак был ужасающим, бегущих немцев рубили беспощадно.

Мне запомнилась теплая июньская ночь перед сменой полков. Лес. Просека. Полк после длительного марша расположился на отдых. Приятный, сырой запах травы. Лес покачивает кронами деревьев, в просветах видно звездное небо. Пофыркивают усталые кони, хрупая овес из матерчатых торб, навешанных у них на головах. Тихо переговариваются часовые.

Мой взвод уже спит, отдыхают мои кони, мои орудия, боевые брички со снарядами и пушки — все на месте. Взвод в любой момент может подняться и занять свое место в колонне полка. Впереди и сзади по просеке расположились эскадроны полка. Моя работа взводного сделана, что еще надо? Но мне все не заснуть.

На рассвете мы сменяем 17–й полк нашей дивизии, преследующий наступающих немцев.

Все, надо выспаться. Укладываюсь поудобнее, ослабляю ремень, передвигаю кобуру с пистолетом на живот и заворачиваюсь с головой в плащ–палатку. Земля снимает усталость.

Корпус рвался к Березине. Задача: овладеть переправами через реку и форсировать ее севернее Борисова. Город Борисов был ключом к белорусской столице, городу Минску. Плацдарм на западном берегу Березины открывал войскам 3–го Белорусского фронта дорогу на Молодечно и Виленка. Погода стояла сухая, дождей не было давно. Первыми к Березине вышли полки 32–й Смоленской кавдивизии. 28 июня они уже поили в ней своих коней.

Но за переправы пришлось отчаянно драться. Немцы заметались. Головной полк 6–й кавдивизии атаковал 120–й охранный полк СС с танками и САУ. Мощная колонна немцев обрушилась и на наши боевые порядки, но командир нашей 5–й гвардейской кавдивизии принял рискованное, но, очевидно, правильное решение: в заслоне оставил наш 24–й кавполк, он с остальными частями дивизии ушел вперед. Спустя двое суток мы нагнали свою дивизию, но до этого нам пришлось отражать серьезные атаки противника.

К Березине мы подошли ранним утром. Пройдя под прикрытием утреннего тумана с полкилометра вдоль берега, мы вышли к наведенной саперами переправе. Саперы гвардии лейтенанта Грибанова еще заканчивали свою работу, бойко стуча топорами, когда головной отряд полка, а за ним наш эскадрон с моим орудием поспешно начал переправу.

Ритмично стучали копыта коней и громыхали колеса боевых бричек, плавно и бесшумно катились колеса сорокапятки по наскоро сколоченному деревянному настилу. В то время мы не думали о том, сколько труда, мастерства и смекалки вкладывали саперы в такие вот переправы. Под огнем и непрерывными налетами авиации гвардии лейтенант Грибанов подавал личный при мер мужества и всегда находился со своими бойцами. Многие саперы из его взвода получили ранения на переправе, но не ушли со своего боевого поста до тех пор, пока последняя бричка полка не переправилась через Березину.

Сразу за пере правой была низина, поросшая густой травой, за которой на небольшой возвышенности зеленел лес. Наши головные дозоры уже подошли к нему, когда слева, с возвышенности, открыли огонь по переправе окопавшиеся там стрелки немецкого заслона. От их огня пал конь упряжки пулеметной тачанки, шедшей за нашими боевыми бричками. Это задержало движение колонны, и я со своим орудием и двумя боевыми бричками оказался один на переправе. В результате мы приняли на себя весь огонь заслона противника. Надо было срочно выйти из сектора обстрела.

Конец переправы резко обрывался перед низким берегом, сходни с моста были сдвинуты со своих мест ранее прошедшими эскадронами. Чтобы благополучно, без поломок, сойти с переправы на берег, нужно было показать ездовым, куда направлять орудие. Я спрыгнул с лафета орудия и стал показывать ездовым безопасный путь съезда с переправы. Орудию и сошедшей на берег бричке я приказал рысью преодолеть простреливаемый участок и укрыться на опушке леса. Отдав тот же приказ последней бричке «гони!», я надеялся подсесть на одну из идущих следом тачанок. Но их не было видно, что–то случилось на том берегу. Вероятно, переправа была разрушена одним из шальных снарядов. Немецкая батарея с закрытых огневых позиций вела постоянный беспокоящий огонь по переправе.

Надо было догонять свой взвод. Я спустился с переправы и бегом кинулся вдогонку последней бричке, удаляющейся от переправы рысью. Но не тут–то было, немцы сосредоточили на мне весь свой ружейный огонь и устроили на меня настоящую охоту! Пули заныли и засвистели вокруг, я уткнулся в траву. Дальше пришлось продвигаться по–пластунски. Ползти так, да еще в гору, да еще под прицельным огнем противника, становилось все тяжелее и тяжелее.

Вспомнились занятия в училище, где командир взвода строго следил за отработкой правильных приемов переползания по–пластунски. Если у курсанта приподнималась голова или высовывалось заднее место, то ему снижали оценку и приказывали повторить упражнение. Здесь, на фронте, экзаменатором был противник, и оценкой за плохую подготовку была смерть или, если повезет, ранение. Поэтому я изо всех сил вжимался всем телом в землю–матушку. Используя каждую складку местности, бугорок или канавку, я полз, делал короткие перебежки и тем самым постепенно сокращал расстояние до своего взвода. Потом опять полз, проклиная себя за то, что не сел на последнюю бричку, а по надеялся на тачанки. Полз и полз, так как фрицы постоянно держали меня на прицеле и били из винтовок — пули то и дело то свистели над ухом, то били в землю совсем рядом со мной.

Выручила меня идущая следом пулеметная тачанка, которая наконец–то появилась с переправы, и фрицы сосредоточили на ней весь свой огонь, оставив меня в покое. Я вскочил на ноги и уже в полный рост добежал до мертвой зоны у опушки леса, где стал недосягаем для немецких стрелков. Здесь меня ждал мой взвод, который видел мою игру с огнем, но не мог мне помочь, так как находился в мертвой зоне.

Сердце сильно стучало, готово было прямо выпрыгнуть из груди, в висках толчками пульсировала кровь, пот лил градом, и я еле стоял на ногах. Присев на лафет орудия, не отдышавшись, я подал команду:

— Прямо! На хвост ушедшей вперед колонне! Путь проходил по лесной дороге. От быстрой езды

и легкого ветерка я быстро пришел в норму. Впереди показалась колонна. Сзади рысью нас догоняли пулеметные тачанки. Взвод в полном составе занял свое место в колонне полка.

Борисов оставался слева, где–то в 14 километрах от нас.

В лесу было тихо и прохладно, кроны деревьев надежно укрывали нас от наблюдения с воздуха. Я понемногу успокоился после приключения у переправы. Немцев было не видно и не слышно. Цветущий летний лес живо напомнил мне довоенное время, школу, с которой попрощался в сорок первом году, походы за грибами, ягодами и наши школьные «зарницы» В лесу на станции Озерки под Ленинградом … я совсем расслабился, когда по колонне от взвода к взводу до нас дошла команда:

— Командир второго взвода батареи ПТО в голову колонны!

Ничего не поделаешь — пришлось пересесть со столь удобного лафета орудия на коня и вместе с коноводом скакать к командиру полка за получением боевого приказа. Обогнав всадников впереди, я с ходу, осадив коня, доложил командиру полка о своем прибытии.

Гвардии подполковник Ткаленко, как всегда, был краток. Со взводом противотанковых орудий мне было приказано вернуться к развилке дорог на город Борисов. Я должен был занять там противотанковую оборону и не допустить удара немецких танков, идущих от Борисова, по арьергарду полка.

Взяв с собой две сорокапятки и две боевые брички со снарядами, я вернулся к месту предполагаемой встречи с танками. В лесу было тихо и ничего не напоминало о приближающейся опасности. Выбрав огневые позиции вдоль дороги уступом, я с коневодом пошел в сторону Борисова разведать обстановку.

Командиры орудий поспешно готовили орудия и огневые позиции к бою. Помкомвзвода с коноводами укрывали коней, передки орудий и боевые брички в лесу, в низинке, в метрах сорока от орудий. Выбор огневых позиций для противотанковых орудий — дело ответственное, и, когда есть время, необходимо так установить орудие, чтобы сектор обстрела был хорошим и чтобы вести огонь можно было не только по фронту, но и в тыл, на тот случай, если противник обойдет. И самое главное — это маскировка орудий и огневых позиций. Пока противник не засек орудие, оно может вести огонь на поражение спокойно и безнаказанно.

Мы прошли вдоль дороги метров триста до поворота, прислушались. Стал слышен отдаленный шум моторов. Шум то возрастал, то затихал. Мы изучили дорогу до поворота, наметили ориентиры в местах ожидаемого появления танков, прошли еще немного вперед и повернули к своим позициям. Пока мы ходили на разведку, расчеты орудий подготовили огневые позиции, закатили на них орудия и занимались маскировкой. Все понимали, что бой будет тяжелым, поэтому бойцы работали быстро и слаженно. Каждый занимался своим делом. Заряжающие старательно протирали подкалиберные и бронебойные снаряды. Командиры орудий и наводчики хлопотали у прицелов–коллиматоров. Указав командирам орудий ориентиры и место возможного появления танков, я опять, во второй раз, пошел по дороге, останавливаясь и прислушиваясь через каждые десять шагов. Шум моторов постепенно стихал. Очевидно, танки повернули назад. Или они просто заглушили моторы и остановились в засаде? Надо было проверить. Пройдя еще несколько десятков метров, мы вернулись, чтобы разведать ситуацию уже на конях. Проскакав около полутора километров в сторону Борисова, мы увидели место, до которого дошли танки. Было видно, что танки круто развернулись и ушли назад.

Надо было сообщить об этом в полк, но это и не потребовалось, так как прискакал связной от Ткаленко с приказом снять заслон и догонять полк. Полк ушел далеко вперед, и нам потребовалось немало времени, пока мы снова заняли свое место в боевом порядке полка.

Ближе к вечеру третий эскадрон занял место головного отряда, орудие гвардии сержанта Паланевича вошло в состав головной походной заставы. Я пошел с ним.

Вообще–то в противотанковом взводе два орудия, и с каким из них находиться — решать самому командиру взвода. Я, восемнадцатилетний младший лейтенант, не особо думал о смерти, ранении, опасности и обычно шел к орудию, которое вело бой. Командир первого взвода, лейтенант Зозуля, был женат, у него уже были дети, и он старался держаться с орудием, что было подальше от передовой. Я его не понимал тогда, а после войны мы с ним серьезно из–за этого поссорились. Ну, что было, то было.

Дорога по–прежнему пролегала по лесу, мы шли севернее Борисова в направлении Минска. В сумерках все силуэты стали расплывчатыми, неясными, и мы стали больше полагаться на слух, чем на зрение. у небольшой полянки головная походная застава остановилась, чтобы подождать головной отряд полка и таким образом сократить расстояние до него на дальность голосовой связи. Бойцы спешились и тихо переговаривались, не нарушая тишины леса. Спокойствие вечернего леса всех нас расслабило.

Неожиданно из–за поворота прямо на нас, тихо шурша шинами, выскочила легковая машина. Заметив нас, не доезжая метров двадцать–тридцать, легковушка резко затормозила и какие–то секунды оставалась неподвижной. В голове не укладывалось, что это был враг, до того буднично и мирно выглядела машина, столь лихо, без охраны выскочившая прямо к нам навстречу! Мы все застыли. И только в тот момент, когда машина стала разворачиваться, я от неожиданности скомандовал: «к бою!» А ведь достаточно было одной очереди из пулемета или даже из автомата, чтобы остановить ее! Пока расчет приводил орудие к бою, «Мерседес» развернулся, дал газу и скрылся за поворотом дороги. Только после этого мы опомнились И поняли, что, скорее всего, упустили важную птицу, причем когда она была у нас почти в руках …

Ну, теперь только вперед, пока немцы не успели опомниться!

Я перешел к орудию гвардии сержанта Петренко, так как его орудие было придано 4–му эскадрону, который должен был теперь идти в головном отряде полка.

Пройдя несколько километров по открытой местности на запад, эскадрон круто свернул с дороги на юг и рысью направился к видневшемуся впереди в отдалении лесу. Мы с орудием поотстали и двигались теперь примерно в трехстах метрах позади. Свернув в сторону леса за конниками, я заметил, что параллельным курсом с нами в нашем тылу двигалась большая воинская колонна с обозом. Что–то мне показалось в этой колонне подозрительным, я вскинул бинокль и отчетливо разглядел в колонне немецких солдат. Немцы в колонне, очевидно, тоже приняли нас за своих и спокойно продолжали свой путь. Я принял решение обстрелять колонну, чтобы не дать ей возможности зайти в тыл эскадрону и подал команду орудию: «К бою! Немцы слева!»

Одновременно с этим я послал связного к командиру эскадрона доложить обстановку.

Командую:

— По фашистскому обозу, гранатой, взрыватель осколочный, прицел 10, один снаряд, огонь!

— Выстрел!

Разрыв в середине обоза. Перехожу на беглый огонь по четыре снаряда с переносом огня то вправо, то влево от середины колонны. Не дожидаясь команды, к орудию подъехал на боевой бричке ездовой Ведерников и начал неспешно выгружать ящики со снарядами. Это было хорошо, но, с другой стороны, недопустимо нахождение брички у орудия, ведущего огонь с открытой огневой позиции. Немцы между делом опомнились и открыли прицельный огонь по орудию. Ведерников со своей бричкой демаскировал нас и подвергал опасности себя и своих коней.

— Немедленно убирайся отсюда! — орал я ему в промежутках между выстрелами. Но Ведерников как будто не слышал. Несмотря на свист пуль, он неторопливо, как будто у себя дома в колхозе, выгрузил последние ящики, собрал стреляные гильзы в пустые ящики и только после этого покинул огневую позицию.

Такой вот был у нас боец Ведерников — спокойный, неразговорчивый, медлительный, но по–хозяйски заботливый. В идеальном порядке поддерживал коней, бричку и оружие. Беззаветно преданный своему делу, он никогда не терялся, будь то в бою, на марше или на боевом смотре полка.

А орудие между тем продолжало расстреливать немецкую колонну. Расчет быстро и слаженно выполнял команды. Азарт и горячка успешного боя захватили всех. Петренко командовал орудием, стоя во весь рост, весело повторял команды и приговаривал:

— Вот вам, гады, еще подарочек!

Колонна начала разбегаться, организованный огонь по нашему орудию почти прекратился. Петренко продолжал комментировать ход боя. Ствол орудия раскалился от беглого огня. Противник совсем прекратил огонь. На дороге остались повозки и десятки убитых, уцелевшие рассеялись по полю. Ввязываться в этот бой было рискованно, так как с нашей стороны не было стрелкового прикрытия. На наше счастье, в этой немецкой колонне не оказалось ни орудий, ни минометов, ни пулеметов. Немцы даже не попытались контратаковать. Одним орудием мы уничтожили немецкий обоз и до роты пехоты.

Боевая задача была выполнена, и надо было догонять эскадрон головной походной заставы. Они успели ускакать далеко вперед, и опять нам пришлось потратить много времени на то, чтобы их догнать.

Двигаясь по большаку, утром 4 июля мы подошли к крупному железнодорожному узлу Красное. По данным разведки, в Красном немцы оборонялись силами до полка с танками и штурмовыми орудиями. Утро было солнечное, предвещая жаркий день. Эскадрону была поставлена задача войти в лес, обойти Красное и ударить по немцам с тыла.

Свернули в лес. Сначала шли по проселочной дороге, а потом резко свернули в довольно топкое место. Легкие верховые кони эскадрона и тачанки прошли достаточно легко, даже не нарушив травяного покрова. Наша же орудийная упряжка стала увязать сразу после нескольких метров. Попытки обойти это топкое место справа и слева успехом не увенчались. Кони стали увязать по грудь, а орудие просело в болото по боевую ось. Пришлось срочно распрягать коней и по одному вытаскивать из болота и коней и орудие, так как, промедлив, мы могли потерять боевой расчет в полном составе. За этим довольно неприятным занятием мы провели часа три. Вывалялись в грязи как черти. Хорошо еще, что в эту трясину не успели заехать тяжело груженные боевые брички со снарядами. Кое–как почистив себя, коней и орудие, мы вернулись на лесную дорогу, затем на большак и двинулись в сторону Красного.

Навстречу нам, куда–то спеша, скакал адъютант командира полка. Поравнявшись с нами, он удивленно окликнул меня:

— Якушин, ты что, С того света вернулся?

Я был не в настроении для шуток и ему вдогонку прокричал:

— Все шутишь, да? С какого того света, я из болота!

Пока мы провозились в болоте, Красное уже освободили, никуда нам спешить было не надо, и мы шагом въехали в этот большой населенный пункт. На улицах было безлюдно, и только в некоторых местах были видны следы только что закончившегося боя.

Попадавшиеся навстречу офицеры полка задавали мне все тот же вопрос, что и адъютант:

— Ты что, из мертвых воскрес?!

— Якушин, тебя ж похоронили … а ты, выходит, живой?!

Я ничего не понимал. Только позднее все выяснилось. Оказывается, при атаке третьего эскадрона на Красное (им было придано орудие гвардии сержанта Паланевича из моего взвода), был тяжело ранен лейтенант из соседнего полка нашей кавдивизии. Паланевич стал его перевязывать, но рана была смертельная, и лейтенант из братского полка умер у сержанта на руках. Проезжавший мимо офицер штаба нашего полка, знавший Паланевича в лицо, спросил его, кого это он держит на руках.

— Это наш лейтенант, — ответил Паланевич.

Под словом «наш» он имел в виду, что это был лейтенант из нашей кавдивизии, а не из стрелковой дивизии, которая тоже вместе с нами наступала на Красное. А штабист понял это так, что Паланевич говорил о своем командире взвода, лейтенанте Якушине, то есть обо мне. Так он и доложил в штабе полка. Провозись я чуть дольше в этом проклятом болоте, то и похоронку успели бы выписать! Так меня чуть заживо не похоронили, на этот раз офицеры штаба.

В этот же день наши конники завязали бои за освобождение Молодечно и Лебедево. Северная окраина Молодечно и железнодорожный вокзал несколько раз переходили из рук в руки. После освобождения Красного немецкие гарнизоны были вынуждены оставить и Молодечно, и Лебедево.

До нашего прихода немцы зверски расправлялись с местным населением. Оставшиеся в живых жители рассказывали нам об истреблении советских граждан, которое немцы называли «чисткой». В Молодечно, Запрежье, Волжин немцы уничтожили всех евреев. Дети, женщины, старики были сожжены в сараях. Шло массовое убийство всех «восточных» — русских, белорусов и других советских людей.

После таких рассказов чувство мести все больше и больше захватывало наших бойцов. Несмотря на усталость, бессонные ночи, полк продолжал двигаться вперед, приближая момент полного освобождения нашей земли от немецких захватчиков. Уже вечером 5 июля в штаб фронта пошла телеграмма об освобождении Лебедево и Молодечно.

Наступление продолжалось. Полк сметал все немецкие заслоны на своем пути и продвигался вперед. Для некоторых немецких гарнизонов наше появление у них в глубоком тылу было полной неожиданностью. Были случаи, когда немцы и полицаи выбегали нам навстречу на улицу в одном нижнем белье и в таком виде сдавались, вызывая дружный смех окружавших их конногвардейцев. Но были и серьезно подготовленные гарнизоны с хорошо продуманной обороной, которые встречали нас стеной огня и отчаянным сопротивлением.

В бою с одним таким гарнизоном меня чуть не похоронили во второй раз, на этот раз немецкие артиллеристы.

Наш головной отряд, пройдя песчаные дюны с мелколесьем, вышел на довольно гладкую равнину, которая простиралась до деревни. Дозоры доложили, что деревня занята противником, которые окопался на ее окраине. Спешившийся головной отряд короткими перебежками пошел в атаку на деревню, но был остановлен плотным пулеметным огнем. Наступление не имело успеха и с прибытием второго эскадрона полка. Конники залегли и стали окапываться.

Мне была поставлена задача выдвинуться с орудием на передний край и подавить немецкие пулеметы. На выбор огневой позиции времени не было, да и подходящего места на открытой равнине нельзя было отыскать: впереди, за небольшим оврагом, было чистое поле, освещенное солнцем со стороны противника. Ничего не оставалось делать, как установить орудие у одиноко стоящего дерева. Засечь пулеметы противника не составляло труда — они били по очереди, не давая поднять головы нашим бойцам.

Указав цели командиру орудия, гвардии сержанту Паланевичу, я приказал выкатить орудие на намеченную огневую позицию и уничтожить пулеметы. Расчет, обученный постоянными тренировками в тылу в перерывах между боями, умело выкатил орудие на огневую позицию, прикрываясь щитком, и привел орудие в положение «к бою». В считаные секунды орудие открыло огонь. Первым же снарядом накрыли один пулемет, но второй сосредоточил весь огонь на нашей сорокапятке. Пули застучали по орудийному щиту, как горох. С большим трудом мы подавили и второй пулемет, но тут открыла огонь немецкая артиллерия. Снаряды стали рваться совсем рядом с орудием — стреляли немцы хорошо. Я понял, что если мы все останемся у орудия, то все тут и погибнем, и приказал расчету покинуть орудие и укрыться в овраге. Менять огневую позицию под огнем, на виду у немцев, было невозможно. У орудия остались я и наводчик. Мы стали лихорадочно окапываться — наводчик слева от орудия, я справа. Грунт был легкий, после двух штыков пошел песок. Огонь немецкой батареи по орудию усиливался. После каждого разрыва мы высовывались из окопчиков и спрашивали друг друга: «Живой?» От близких разрывов мой окопчик осыпался, песок ручьями осыпался на дно… Вдруг сильный взрыв потряс воздух, оглушил меня, сверху свалилось что–то тяжелое, и я потерял сознание.

Пришел в себя я от тряски и ударов по спине это мои бойцы тащили меня в овраг на плащ–палатке. Наша сорокапятка была разбита прямым попаданием, а меня завалило в окопе и сверху придавило упавшим деревом. Высунувшийся из своего окопа наводчик увидел, что моего окопа больше нет, сразу же выскочил на огневую позицию и начал меня откапывать. Расчет, наблюдавший за расстрелом нашего орудия из оврага, тоже поспешил на помощь. Согнувшись в три погибели, они оттащили меня на плащ–палатке в безопасное место. К счастью, огонь немцев стал ослабевать, так как в тыл и фланг к ним зашли основные силы полка.

Вскочив на ноги, я был потрясен наступившей вокруг тишиной. Только по открывающимся ртам бойцов, которые обступили меня, и по разрывам снарядов в отдалении, я понял, что бой все еще идет. Это я оглох от близкого разрыва, и все вокруг для меня было как в немом кино. Несмотря на контузию, я отдал приказ забрать наше разбитое орудие с огневой и отправить в тыл полка для замены на новое. Деревню освободили обходным маневром. Нашему полку была дана передышка, и мы последовали вперед во втором эшелоне дивизии.

Слух стал постепенно возвращаться, и я отказался от госпитализации. Через три дня я уже слышал по–прежнему, и к этому времени нам доставили новенькую сорокапятку. Мой взвод был готов к продолжению боев в полном составе.

Через некоторое время наш полк опять пошел в авангарде, а орудие Петренко из моего взвода было опять придано головной походной заставе (ГПЗ). Я присоединился к расчету Петренко. Вперед полк и дивизия двинулись в сумерках.

Наша ГПЗ в составе сабельного взвода, пулеметной тачанки и сорокапятки Петренко с боевой бричкой неслышно продвигалась вперед в темноте леса. Впереди и с флангов на расстоянии голосовой связи двигались парные конные дозоры.

Мы шли первыми, и встречи с немцами можно было ожидать в любую минуту. Но после долгих ночных маршей и непрерывных дневных боев нам всем было сложно бороться со сном и быть начеку. Ночь была тихая, теплая и безлунная. Плавное покачивание в седле убаюкивало всадников, притупляло бдительность.

Я был с орудием гвардии сержанта Петренко. Петренко был ветераном многих сражений. На такого опытного и хорошего командира орудия я мог положиться. Орудийный расчет из нового, полтавского, пополнения уже успел поучаствовать в боях. Так что мне, как командиру взвода ПТО, вроде бы можно было и расслабиться.

Оговорив с начальником ГПЗ порядок следования орудия, я удобно расположился на передке боевой брички рядом с ездовым Ведерниковым. Монотонное движение брички меня сморило. Наша маленькая колонна продвигалась вперед шагом, в тишине еле слышно поскрипывала бричка, всадники двигались беззвучно …