ОТДЫХ И ПОПОЛНЕНИЕ, ПОДГОТОВКА К НОВЫМ БОЯМ

ОТДЫХ И ПОПОЛНЕНИЕ, ПОДГОТОВКА К НОВЫМ БОЯМ

Выйдя из окружения, полк не спеша продвигался к месту сосредоточения. Еще не доходя до места назначения, на дневке, санинструкторы и старшины готовили нехитрые сооружения для дезинфекции и бани. Где и как они добывали железные бочки для «вошебоек», как оборудовали их для своего подразделения в считаные часы, отведенные для этой санитарной операции в полевых условиях, остается одной из нераскрытых тайн русского солдата в минувшей войне.

В обязанность санинструктора входило не только продезинфицировать белье и обмундирование бойцов, но и помыть их в наскоро организованной бане. В банные дни организация требовалась не менее тщательная, чем при боевой операции. Командующими всей этой операцией были старшины подразделений, которые через помощников командиров взводов и командиров отделений (орудий) выполняли все указания санинструкторов, а после бани одевали бойцов в чистое, пахнущее каким–то особым домашним запахом, белье. Такие полевые бани были вроде праздника и поднимали настроение и боевой дух бойцов не хуже хорошего духового оркестра. На следующей дневке за дело принялись ветеринарные инструкторы, организовав поголовную проверку конского состава совместно со взводными кузнецами.

Кузнецы были в каждом взводе, и от них также зависела боеспособность лошадей. Плохо подкованный конь захромает и станет обузой во взводе.

Командиры орудий использовали каждую свободную минуту, проверяя боевую технику: орудия, боевые брички, стрелковое оружие бойцов и конское снаряжение. Никто не знал, надолго ли будет передышка. И только при размещении подразделений полка в населенных пунктах, вдали от фронта, можно было надеяться на то, что отдых будет не менее недели. После очередной дневки орудия покинули эскадроны, и батарея уже на марше стала двигаться в полном своем составе. Все говорило о скорой продолжительной передышке для доукомплектования подразделений новым пополнениеМ бойцов и лошадей.

В одном из сел Витебской области, сохранившемся после фашистской оккупации, полк разместился на длительный отдых. Наша батарея заняла отдельный дом неподалеку от штаба полка. В доме разместились офицеры и тылы батареи. Расчеты построили себе легкие землянки. Для коней оборудовали открытые коновязи. Местное население, побывавшее под оккупацией, жило очень бедно. Выручала картошка. Если бы ее не было, население бы голодало, — есть было больше просто нечего. Картофель, приправленный толченым чесноком, да кусок черного хлеба были пищей и взрослых, и детей. Поскольку население голодало, плохо было и нам, и нашим коням. Не было ни сена, ни соломы. Получаемый для коней овес не мог восполнить отсутствия грубых кормов. Зима 19431944 годов стояла суровая. Кони стали падать в теле. За день они перегрызали толстые бревна коновязи. Возникла угроза массового заболевания коней коликами. Штабом полка было предложено счищать снег и срезать из–под него прошлогоднюю траву. Первые же попытки показали, что это напрасный труд. Трава под снегом была низкая и смерзшаяся с землей. Комбат старший лейтенант Агафонов собрал нас, командиров взводов и старшин, на совет и предложил снарядить обоз в три–четыре брички и направить его на поиски соломы с крыш заброшенных строений. Это было разумное решение, и все его поддержали.

На поиски соломы в другой район, километров за тридцать от нашего расположения, направили меня. Мне были выделены четыре брички с наиболее опытными ездовыми. Захватив необходимые снасти, слеги, веревки, топоры и вилы, сухой пае к на два дня, мы до рассвета выехали в северном направлении, где, как нам казалось, было больше разоренных войной сел. Утро было морозное, и колеса бричек скрипели, как сюрреалистический оркестр. Я ехал на передней бричке, замыкающей была бричка ездового Ведерникова: пожилого, коренастого, молчаливого, как все спокойные люди, мужичка. Погода была тихая, взошло солнце, и белый, чистый снег искрился под его лучами. Отъехав километров двадцать, мы стали проезжать поля недавних боев. Под снегом валялась разбитая боевая техника, недалеко, метрах в ста от дороги, у леса, задрав кверху ноги, лежала довольно упитанная обозная лошадь. Бричка Ведерникова остановилась, а сам ездовой с топором побежал, утопая в снегу, в сторону леса, туда, где лежала убитая лошадь. Я удобно устроился на своей бричке и был в полудреме. Про себя я подумал, что Ведерникову просто нужно оправиться, но зачем ему тогда топор?

Дорога в этом месте делала поворот, и я крикнул Ведерникову, чтобы он не отставал и догонял нас. Спустя полчаса Ведерников догнал нас, и мы в полном составе после короткой остановки, чтобы покормить лошадей, продолжали свой путь. К вечеру погода начала портиться, подул сильный, холодный ветер со снегом. Дорогу стало заметать, и к наступлению темноты мы сбились с дороги. Ехали по целине, по рытвинам и колдобинам, наугад. Неожиданно натолкнусь на одинокий полуразрушенный сарай. Стен у сарая не было, крыша завалилась к самой земле, но, к нашему счастью, она была покрыта соломой. Соскочив с брички, я осмотрел и пощупал крышу сарая. Солома была хотя и старая, но вполне пригодная для грубого корма. Для проверки кинул охапку соломы под ноги коней, и те сразу начали его есть. Воистину верна поговорка «Кто ищет — тот всегда найдет!». Снять солому с крыши и погрузить на брички, несмотря на метель, было делом нескольких минут. Две нагруженные соломой брички, плотно увязанные веревками, были почти половиной нашего задания. Назначив из двух ездовых одного старшим, я приказал им немедленно, не дожидаясь пока будут загружены остальные две брички, возвращаться в расположение части. Накормив коней, я с остальными бричками двинулся дальше на поиски новой удачи, предварительно разыскав дорогу и отправив по ней груженые брички. Ветер все усиливался, и нам впору было искать не солому, а ночлег для отдыха. Проплутав в темноте еще около часа, мы услышали отдаленный лай собаки. Держа направление на собачий лай, мы вскоре подъехали к одиноко стоявшему дому, как выяснилось после, чудом уцелевшему от целой деревни. В окне тускло горел огонек, и мы, привязав коней к изгороди, постучали в окно. Дверь нам открыла женщина неопределенного возраста, старушечьего обличья, и молодым голосом пригласила нас в избу. В избе было тепло, на столе тускло горела старенькая керосиновая лампа, освещая только стол. Все остальное было в темноте. Промерзшие до мозга костей мы с особым удовольствием сняли шинели, вытряхивая из них лютую стужу разбушевавшейся метели. Хозяйка предложила сразу нам отдохнуть с дороги и обогреться. Мне запросто сказала, чтобы я полезал на полати к ребятишкам и немного отдохнул, пока солдаты занимаются своими делами. Не дожидаясь повторного приглашения, я юркнул на нары в теплый, посапывающий клубок ребячьих тел и сразу же заснул. Разбудил меня Ведерников, приглашая к столу.

От стола приятно пахло вареным мясом и картошкой с чесноком. Пригласил за стол Ведерников не только меня, но и всех обитателей нашего приюта, а их оказалось столько, что все они не помещались за довольно обширным столом. Наскоро умывшись из рукомойника о двух сосках, повешенного в углу избы, я сел за стол. Подкрутив лампу, Ведерников распоряжался за столом, молча накладывая каждому по большому куску мяса. Дымящаяся картошка стояла на столе в двух котлах, и каждый брал ее по потребности. Особенно были рады дети, повскакавшие с полатей, как только запахло вкусным мясом. В одних рубашках они сразу пристроились на коленях у своих матерей. «А откуда появилось столько мяса? У нас же была всего одна банка тушенки в пайке», — мысленно задавал я себе вопрос. Такой же вопрос вслух задала и молодая женщина, которую, несмотря на ее стеснительные отказы, усаживал за стол Ведерников. Он же не моргнув глазом ответил, чтобы она не беспокоилась, так как нас, солдат, кормят очень хорошо, и мы всегда готовы поделиться с попавшими в беду людьми. Другая из женщин, что–то заподозрив, высказала сомнение:

— А не конина ли это? Я бы конину не смогла есть, меня бы сразу стошнило!

Но на все эти вопросы и сомнения никто не обращал внимания, никого не стошнило. Наоборот, все ели с большим аппетитом, усердно трудясь над большим куском мяса, заедая его картошкой с чесноком. Особенно усердно и с большим удовольствием ели дети, сверкая исподлобья своими большими глазами. Мясо оказалось мягким и сочным. Особенно нахваливала его молодая женщина, высказавшая сомнение о его пригодности, думая, что это конина. За разговором выяснилось, что В доме, кроме хозяев, приютились еще три семьи погорельцев с этой деревни. Все бабы да детишки малые. Мужики в армии и в партизанах. Деревню сожгли фашисты, а какая была живность, увели с собой. Этот дом чудом уцелел, осталась и собака, которая своим лаем вывела нас к дому. Ведерников угостил и ее костью с нашего стола.

Только наевшись, я начал догадываться, откуда у Ведерникова оказалось столько мяса. Вспомнил я и убитую лошадь вдали от дороги и Ведерникова, соскочившего с брички с топором, и все стало ясно. Убитая зимой в недавних боях, в лютые морозы, лошадь сохранилась как в холодильнике. Конское мясо от отрубленной Ведерниковым задней ноги лошади, оказалось как нельзя кстати.

Наевшись, все стали наперебой благодарить нас, утверждая, что такого сытного ужина они не ели с самого начала войны. Рассветало, метель поутихла и нам можно было продолжать путь. Поблагодарив хозяйку и оставив ей на прощанье банку свиной тушенки, мы выехали со двора. После многочасового блуждания по полям у опушки леса мы натолкнулись на развалившийся стог прошлогодней соломы. Погрузив солому на брички, мы к вечеру прибыли в расположение части. Наш комбат Агафонов был доволен нашим походом и на радостях даже не стал спорить с начштаба полка, когда тот предложил нам одну бричку соломы направить в распоряжение штаба.

Вечером 27 января 1944 года меня разыскал писарь батареи и сообщил, что приехал связной из штаба, и меня срочно вызывают в штаб полка. Зачем и почему, он не знал. Коновод уже оседлал коней, и мы рысью направились к штабу. Дежурный по штабу меня уже ждал и сразу направил к замкомандира полка по политчасти, гвардии м–ру Выдайко Н.Ф. Майор Выдайко пользовался особым уважением и любовью всего личного состава полка за свой открытый характер, простоту в обращении, внимание и чуткое отношение к людям. С ним было как–то легко даже в самой тяжелой обстановке. Я доложил о своем прибытии. Майор, поздоровавшись, усадил меня рядом с собой и без лишних слов сказал, что завтра будет митинг всей нашей 5–й гвардейской кавдивизии по случаю полного освобождения Ленинграда от блокады. Я как ленинградец должен выступить на этом митинге. Оказывается, я не только жил в блокадном Ленинграде, но и единственный ленинградец во всей дивизии.

Утром 28 января 1944 года на широком поле ровным четырехугольником, в пешем строю были построены полки дивизии. Сразу после выступления замкомандира дивизии слово было представлено мне. В своем выступлении я говорил о героическом подвиге ленинградцев, которые в тяжелые дни блокады, в холод, бомбежки, артобстрелы и смертельный голод, умирали, но не сдавались. Строили оборонительные сооружения, сбрасывали зажигалки с крыш домов, работали на заводах и фабриках.

В конце я призвал всех конногвардейцев в предстоящих боях отомстить фашистам за Ленинград, за всех погибших в блокаду. Слава доблестным советским войскам, полностью освободившим от блокады колыбель Великой Октябрьской революции Ленинград от фашистской нечисти! Да здравствует наша Родина! Наша коммунистическая партия! УРА!

Дружное многоголосное «У–р–р–а–а!» далеко разнесл6сь в округе, и было слышно даже в окрестных селах. После меня выступали еще бойцы и командиры из других полков. Митинг закончился дружным «Ура!» в честь нашей доблестной Красной армии и нашей партии. Сводный оркестр исполнил Гимн Советского Союза. Под звуки военных маршей полки с развернутыми знаменами проследовали в свои расположения.

Вместо погибших и выбывших по ранению в последних боях прибыло новое пополнение полтавских и саратовских ребят. Корпус перебрасывали в другой район, и осваиваться с нашей походной кавалерийской жизнью новому пополнению пришлось на марше. В это же время мы получали и новых коней. Коней нам прислала братская Монголия. Кони были низкорослые и полудикие, не ели из торб и не пили из брезентовых ведер, а на марше без этого обойтись было нельзя. В полку начался падеж монголок. На одной из дневок командир полка гвардии подполковник Ткален ко решил пристыдить командиров эскадронов, сказав, что часть монголок он передаст нам, артиллеристам, они их откормят и покажут, как надо обращаться с ними. После такого решения мы получили в батарею 40 монголок. И с этих пор начались наши мучения. Мы воспитывали новое пополнение бойцов, а они воспитывали монголок, так как монголки достались им, молодым бойцам. Младшие командиры и старички наотрез отказались садиться на это чудо природы. С большими трудностями и с небольшими потерями (пять–шесть коней мы все же потеряли) нам все же удалось приручить монголок, приучить их есть овес из торб, пить из брезентовых ведер и соблюдать порядок в строю. Несмотря на свой малый рост, монголки выносливые и неприхотливые в походе и бою. Переброска кавалерии в другие районы производилась, как правило, в ночное время. Днем мы отдыхали в лесах или балках, неподалеку от населенных пунктов. Скрытность передвижения и сосредоточения крупных кавалерийских соединений необходимы были для того, чтобы противник не смог распознать направление главного удара наших войск и, соответственно, не смог заранее подготовиться для отражения этого удара, то есть стянуть необходимое количество войск и укрепить свою оборону на данном участке фронта. Задача кавалерии не стоять в обороне и не прорывать ее, а после прорыва ее пехотой на достаточную глубину (12–15 км) войти в прорыв И развивать успех наступления фронта на оперативном просторе, в тылу врага. Ночные марши особенно тяжело пере носило новое пополнение.

Новому бойцу необходимо было не только переносить все тяготы ночного перехода, но во время дневки накормить и напоить коня, привести в порядок свое личное оружие (карабин) и противотанковое орудие. Ездовым орудий и боевых бричек забот было еще больше, на каждого из них приходилось по две (у ездовых орудий) и по три (у ездовых бричек) лошади. Ну а тем, кому еще надо было заступать в наряд, приходилось еще тяжелее. Солдаты были измотаны до предела. Один из моих новых бойцов так намучался у нас, что самовольно покинул часть. Это было ЧП, дезертирство! Но боец пошел не в тыл, а на фронт и примкнул К пехотинцам. СМЕРШ его отловил только после Белорусской операции. Его привели к нам под арестом, был трибунал. Боец не сказал ни слова в свое оправдание, только отдал судьям свое представление к награде за успешные действия в бою. Его все равно отправили в штрафную роту, но боец даже обрадовался: «А, я там всех знаю».

На одной из дневок пришел приказ: сдать все трофейное оружие, автоматы оставить только у командиров орудий. Вообще в боевой обстановке на наличие нештатного стрелкового оружия у расчетов смотрели сквозь пальцы. Один из командиров орудия из нашей батареи всегда возил с собой даже ручной пулемет. На мои вопросы зачем он ему, следовал ответ: «Пусть будет, вдруг пригодится»,

Вместо сданного оружия мы получили для ездовых и для расчетов старые длинноствольные винтовки, которые никак не подходили ни тем ни другим. Но приказы не обсуждают, и мы принялись приводить В порядок эти чудо–винтовки. Винтовки были старые, в плохом состоянии, Один из молодых бойцов, прочищая ствол, так загнал шомпол, что его никто и никак не мог вытащить из ствола. Боец чуть ни плакал от обиды. Пришлось прийти ему на помощь. Приказав вынуть пулю из гильзы патрона, я заложил ее в патронник винтовки, закрыл затвор и, отойдя подальше от людей, выстрелил шомполом в небо. Шомпол улетел, и из винтовки уже можно было стрелять. Это было нарушение всех правил, но другого выхода у нас в то время не было.

Место, где мы расположились на отдых, было между лесом и проселочной дорогой. Во время пристрелки к нам подъехал незнакомый подполковник (как позже выяснилось, начальник особого отдела дивизии) И устроил нам разнос. Выяснилось, что, когда он ехал по дороге, возле него свистели пули от нашей стрельбы. Мы переглянулись. Я указал подполковнику направление нашей стрельбы. Он не поверил и, погрозив нам кулаком, уехал. Осматривая канал очередной винтовки, я обнаружил, что ствол у нее кривой … Вот почему пули из этой винтовки летели на дорогу. Помкомвзвода не огорчился и сказал, что он знает, кому надо вручить это «ружье». В новом пополнении есть солдат, который не прочь стрелять из–за угла, как в том анекдоте: «Воевать, так воевать, пишите в обоз на последнюю бричку и дайте мне кривое ружье, чтобы я мог бить фашистов из–за угла!»

И пошли солдатские анекдоты … Командир орудия не моргнув глазом рассказал, как он сам наблюдал во время атаки следующую картину у соседей в пехоте. Командир роты поднимал бойцов в атаку словами: «Вперед, орлы!» Все поднялись, а два солдата сидят в окопе. Политрук спрашивает у них: «Почему сидите, вся рота наступает?» Отвечают: «Команда была орлам, а мы львы!»

Мне было не до шуток, слава Богу, что с подполковником все обошлось, с Особым отделом шутки плохи, доказывай потом, что мы в него не стреляли … Вообще с особистами я дел имел мало. Один раз он меня вызвал и сообщил, что мои бумаги с предыдущего места службы, из армейского минометного полка, еще не пришли. У меня екнуло сердце. Несколько позже особист вызвал меня снова и сообщил, что все в порядке. Особист также требовал от меня информации о бойцах, кто как себя ведет в бою, не позволяет ли себе лишних высказываний? Особенно он требовал следить за бойцами из нового пополнения, то есть из Полтавской области — они успели побывать под немецкой оккупацией. Я просто сказал особисту, что дерутся все хорошо, а если ему надо посмотреть, кто чего стоит, то ему надо самому поучаствовать в бою. На этом наши контакты с ним прекратились.

Наша дивизия была кадровая и сохранила костяк довоенного офицерского состава. Это были первоклассные наездники. Ткаленко, командир полка, при любой возможности устраивал занятия по верховой езде, лично наблюдал за ними. Все офицеры полка участвовали в этих выездах. Для меня поначалу это было сущим мучением, ведь я в первый раз сел на коня по прибытии в дивизию.

— Учебной рысью! Ноги из стремян убрать! Мааарш! — командовал Ткаленко. И начиналось сущее мучение, задняя часть отбивалась страшно. Говорят, что у кавалеристов не бывает камней в почках — все вытряхивается при езде на коне.

— Ох уж эти мне артиллеристы! — ворчал Ткаленко, имея в виду в первую очередь меня. Однако со временем я научился сносно ездить на коне, и меня уже было не отличить от кадрового кавалериста.

Несмотря на то что я служил в кавалерийском полку, я продолжал носить артиллерийские погоны с красной выпушкой, только поменял артиллерийские эмблемы на кавалерийские. Каждый раз при встрече командир полка говорил мне: «А, здравствуй, пехота!» Каждый раз я отвечал, что я не пехота, а артиллерист. На что Ткаленко всегда говорил: «Все равно пехота!» Только позже я понял, что таким образом Ткаленко прививал мне уважение и любовь к кавалерии, этому элитному в Красной армии роду войск.

И опять начались ночные марши. На одном из маршей не обошлось без происшествия. Завершая утомительный переход, мы в полной темноте вошли в большое село. Было холодно, сильный ветер бросал колючие крупинки снега прямо в лицо. Естественно, что у каждого было желание хотя бы на пять минут зайти в избу и обогреться. А вот этого, в таком состоянии бойцов на марше, делать было нельзя. Комбат по колонне передал команду: «Никому в дома не заходить!»

Я предупредил командиров орудий и наказал им особенно следить за новым пополнением. В середине села колонна, как назло, остановилась минут на десять, и младшим командирам пришлось, как пастухам, все время следить за бойцами, что в полной темноте оказалось нелегким делом. И, как всегда, после остановки колонна перешла на крупную, продолжительную рысь. Когда полк перешел на шаг, командиры стали проверять нахождение в строю личного состава.

У меня во взводе не оказалось бойца Балацкого из нового пополнения! На поиски Балацкого я направил его командира орудия, гвардии сержанта Петренко. Спустя полчаса он явился без Балацкого. Потеря бойца, особенно в небоевой обстановке, — это же ЧП! Поэтому я, предупредив комбата, сам отправился на поиски Балацкого. В темноте проезжая в обратном направлении, вдоль колонны полка и дивизии, я время от времени громко кричал: «Балацкий! Балацкий! Балацкий!» — но ответа не было.

Прошла уже наша дивизия, за ней, с некоторым интервалом, пошли полки 6–й гвардейской кавдивизии, а Балацкого все не было. И только не доезжая несколько километров до злополучного села, я на свой зов получил слабый отклик: «Ось я! Ось я!» У меня как камень свалился с души. Я направил коня на отклик. Сквозь темноту я разглядел, как по обочине дороги навстречу мне двигалась маленькая фигурка солдата. Это был Балацкий, солдат полтавского набора, прибывший с новым пополнением. Коня при нем не было. Наскоро выяснив причину случившегося, я от радости, что солдат нашелся, и от возмущения из–за его поступка, приказав ему держаться за мое стремя, за короткое время догнал свою батарею. А все произошло так, как предвидел наш комбат Агафонов.

При нашей остановке в селе Балацкий, изрядно продрогший, подошел к ближайшему дому, привязал коня (монголку) к изгороди, зашел в дом обогреться и сразу же уснул на стуле. Проснувшись, выбежал из дома, коня у изгороди уже не было. Конь или сам отвязался и пошел за колонной, или был уведен конниками других полков дивизии. Поиски коня в полной темноте не принесли успеха, и Балацкий, испугавшись, что его могут принять за дезертира, стал пешком догонять полк. В кавалерии сбережению коня и уходу за ним уделяли исключительное внимание. В своей брошюре «Конница в Отечественной войне» легендарный полководец Ока Иванович Городовиков писал: «Для того чтобы кавалерийские части имели высокие боевые качества, надо воспитать во всем личном составе большое чувство ответственности за сохранность коня. Конь является боевым оружием кавалериста, и утеря коня должна рассматриваться как утеря боевого оружия».

Знал ли все это Балацкий — не знаю. Вид у него был жалкий и растерянный. Вину свою он сознавал и, чтобы не отстать от части, бегом с передышками, изо всех сил догонял свою батарею. В этот момент он готов был понести любое наказание, лишь бы ему простили его проступок. Он чуть не плакал. Мне и жалко было его, он был мой ровесник, но вел себя как малый ребенок, несмотря на свои девятнадцать лет.

Но жалость плохой советчик в армии, особенно в канун новых сражений. Впереди нас ждали бои, и Балацкий как орудийный номер мог обходиться и без коня, передвигаясь на лафете (на станинах) орудия. Строго наказав Балацкого, я приказал ему добыть коня и седло в первом же бою. Забегая вперед, скажу, что в бою Балацкий не оплошал и добыл себе коня и седло.

Спустя несколько дней мы расквартировались в довольно большом селе с невеселым названием Голодуша. Начались дни усиленной боевой подготовки личного состава. Я и командиры орудий отрабатывали с расчетами огневую подготовку, изучали материальную часть орудий, занимались политической и строевой подготовкой, изучали личное оружие, так как молодые бойцы обо всем этом имели слабые знания. Как–то спросил у молодого бойца:

— Из каких частей состоит карабин?

И получил ответ:

— Из трех частей: железяки, деревяки и ременяки! Выяснилось, что, кроме этой шутки, он ничего не знал. В один из весенних дней я получил приказ готовить одно орудие на смотр боевой техники корпуса. Нам, всем участникам смотра, был отведен полигон для боевой стрельбы, у каждого был свой сектор обстрела и свои цели.

Целями нашего орудия были три макета пулеметов на расстоянии 1,5 км (более расстояния прямого выстрела 45–мм орудия). Рядом со мной расположилось 76,2–мм орудие полковой артиллерии, у которого также были свои цели (пулемет и дзот). На подготовку нам был отведен один день. Этого было вполне достаточно, чтобы изготовить и установить макеты целей, отрыть и оборудовать огневую позицию. Промерив шагами расстояние до целей, я с большой точностью определил прицелы. Командир орудия гвардии сержант Паланевич подготовил и наклеил на щит орудия схему ориентиров. Утром все было готово. Вся боевая техника корпуса, от ручного пулемета до танка Т–З4 вытянулась по фронту полигона в одну линию. Появилось командование корпуса, генералы и старшие офицеры. Они двигались большой группой от одного вида оружия к другому. Отстрелялось стрелковое оружие.

Командование приближалось к нам. В группе генералов я заметил и нашего командира полка и командира нашей дивизии. Коротко и четко представив свое орудие с его характеристикой, я попросил разрешение на ведение огня. Получив разрешение, подаю команду, сначала целеуказание, затем:

— Ориентир № 1, правее о–за, прицел … и так далее.

— По пулемету, гранатой, взрыватель осколочный, один снаряд, огонь!

Расчет повторяет мою команду. Четкий щелчок затвора поглотившего снаряд, выстрел и … Разлетевшийся в щепы макет пулемета! На все три цели мне понадобилось всего четыре снаряда. Даже без бинокля было хорошо видно, как от разрывов разлетались мои деревянные цели. Генералам наша стрельба понравилась, и они приказали мне продолжить огонь по другим макетам. Я доложил, что эти макеты не мои, но генерал приказал поразить один макет полкового орудия. Что я и сделал, одним снарядом уничтожив и эту «цель».

С большим подъемом и чувством отлично выполненного долга возвращались мы к месту нашего расположения. На душе было легко и радостно.

Один из старослужащих запел старинную артиллерийскую песню:

— Ориентир в зеленом поле …

— Застыл связист у телефона, еще минута и приказ! — мелодично выводил запевала.

Расчет дружно подхватывал припев:

— Готовь снаряд! Готовь снаряд!

— Гранаты и шрапнели!

— Команды жди! Команды жди!

— Не тратя лишних слов

— По цели бьем! По цели бьем!

— Не тратя зря снарядов

— По цели бьем! Все цели разобьем!

Так с молодецкой песней вошли мы в наше село, где нас ждал сытный, на редкость вкусный обед. Повар был в ударе и постарался на славу. Я перед строем взвода поблагодарил гвардии сержанта Паланевича и его расчет за отличную стрельбу. Этот день для нас был как большой праздник. Мы доказали себе и командованию, что готовы к предстоящим боям. Приятно было сознавать, что время на боевую подготовку взвода потрачено не зря. Через несколько дней проводились учения полка «Наступление полка с боевой стрельбой». Учения проводились в обстановке, приближенной к боевой. Боевые патроны и снаряды, применяемые на учениях, необходимы были нам чтобы «обстрелять» не только солдат нового пополнения, но и новых коней. Необстрелянные кони особенно опасны в упряжках. При близких разрывах снарядов в боевой обстановке они шарахаются в сторону и путают постромки. Один необстрелянный конь может в самый ответственный момент сорвать своевременную доставку орудия на огневую позицию. При ведении огня минометной батареи у одной мины в полете отвалился стабилизатор, и мина упала в цепь наступающего эскадрона. От разрыва мины пять человек были выведены из строя. Но, несмотря на потери, результаты учений, приближенных к боевым, оправдали себя. В предстоящих боях полученные навыки сохранили жизни десяткам и сотням бойцов, которые приобрели первый опыт поведения в бою. Всегда с болью приходится вспоминать первые бои, где, как правило, погибали в основном молодые, неопытные бойцы.

После боевой стрельбы орудийные расчеты усердно банили и пыжевали стволы орудий, чистили личное оружие, готовились к предстоящим боям. Особенно надо отметить прекрасные характеристики советских противотанковых пушек. 45–мм противотанковая пушка отличалась хорошей маневренностью, была легкой и подвижной даже на сильнопересеченной местности. Малые габариты (у некоторых пушек были даже откидные щитки) обеспечивали хорошую и быструю маскировку на огневых позициях. Пушка обладала способностью пробивать любую броню танков противника 1941–1942 года выпуска. При дальности прямого выстрела (900–1100 метров) она пробивала броню до 160 мм.

С появлением у немцев средних и тяжелых танков с усиленной броней на фронт поступили 57–мм пушки, которые успешно справлялись со всеми типами немецких танков. К концу войны на вооружение поступили и сверхмощные 100–мм противотанковые пушки, насквозь прошивающие «тигров». В подразделениях полка проходили очередные отчетно–выборные комсомольские собрания. На комсомольском собрании батареи я был избран комсоргом батареи, или, как в шутку называли в войсках, — «комсомольским богом», комсомольским вожаком. Кроме обязанности командира взвода, у меня появилась еще и общественная обязанность — комсорга батареи.

Гвардии сержант Силютин, санинструктор нашей батареи ПТО, был самым старшим по возрасту из всех нас. Небольшого роста, скромный и тихий, он не выделялся из общей массы батарейцев. Исправно справлялся со своими обязанностями как в бою, на марше, так и между боями. Лечил бойцов по своим способностям и возможностям. Перевязывал раны, лечил пилюльками, мазями, шутками и прибаутками.

Проверял бойцов на вшивость, организовывал бани, дезинфицировал обмундирование. Героических подвигов не совершал, но службу свою нес исправно и пользовался, как говорится, заслуженным авторитетом среди батарейцев. Почти за каждую боевую операцию нашего корпуса награждался медалью ЗБЗ («За боевые заслуги»). А так как операций было много, то и медалей этих у него была полная грудь. К ним нужно добавить еще медаль «За оборону Сталинграда». Он их берег. Начищал и надевал по праздникам. Однажды я был свидетелем его разговора с молодым бойцом из нового пополнения. Боец жаловался на головную боль. Силютин взял его руку, пощупал пульс и изрек:

— Пульс 65. Здоров, как молодой олень! Пошто в шинели?

— Голова болит и знобит.

— А шинель–то новая, пехотинская. Где выдали? В запасном полку? Как же ты в этой шинели на коня сядешь? Сделай разрез по самый пояс и будь кавалеристом. Как орел, а не как курица на яйцах. Ну, так что у тебя?

— Я же сказал. Голова болит и знобит.

— Голова болит, заднице легче! Задница не болит? Холку коню не стер?

— Нет, и задница не болит, и холку коню не стер. Голова болит.

— Ну, вот и молодец. Видно, хорошо учился. А задница — это главное у конника, так же, как у пехоты ноги. А головная боль бойцу не помеха. Я дам тебе пилюльку, боль как рукой снимет. А вот если задница заболит у конника, дело дрянь. Тогда прощай, кавалерия! Читал книжку «Всадник без головы»? Так там все его боялись и без головы. А ты говоришь, голова болит. Получай еще одну таблетку и иди к своему командиру орудия и доложи, что ты здоров. До свидания! Кругом! Марш!

Заметив меня, Силютин вздохнул и сказал:

— Трудно при выкать сынкам к нашей службе. Еще молодые. А что поделаешь. Война. Через два, три боя забудут свои болячки.

И добавил:

— Если будут живы. С танками шутки плохи! Хозяйка дома, где мы стояли, заговорила о том, что мы скоро уедем. Незаметно пробежали майские и июньские деньки 1944 года в районе Пушкинских Гор на реке Великой (2–й Прибалтийский фронт). Все предвещало скорую переброску нас поближе к линии фронта. Не знали мы еще тогда, что наш корпус снова перебросят в Белоруссию, под Витебск … Как и откуда бабы первыми узнавали секретные сведения о передислокации полка, было для меня загадкой, так как этими сведениями заранее не располагал даже штаб полка. И действительно, через два дня полк поднят сигналом «Седловка!». Через час полк выступил в походной колонне. Двигались всю ночь, а утром нас погрузили в железнодорожный эшелон и повезли на юг. В поезде было хорошо и уютно. Отдыхали и люди, и кони. Хорошо было путешествовать под стук колес, когда весь твой взвод на месте, в соседних вагонах и кони, и пушки, и брички с ящиками снарядов. На коротких остановках, на полустанках или прямо в поле бойцы с удовольствием разминали ноги, выскакивая из вагонов за фуражом, сеном, скошенной травой, водой или продуктами для питания. Единственное беспокойство за то, чтобы никто не отстал от эшелона.

Под вечер эшелон остановился в открытом поле, и поступила команда: «Выгружаться!»

Мы опять на марше. Временно сосредоточились в лесу. Могучие деревья, кроны которых уходят высоко вверх, внизу только гладкие, как колонны, стволы деревьев. Лучи солнца почти не пробивались сквозь кроны деревьев, на земле не росла трава, и было просторно, как в колонном зале сказочного дворца. Лучшего места для маскировки большого скопления войск с воздуха трудно было бы отыскать … Здесь, кроме нас, были сосредоточены и разные пехотные части, и фронтовые тылы.

На импровизированной сцене (на открытом кузове автомашины) по соседству с нами выступали артисты. Здесь я впервые услышал вальс «В лесу прифронтовом», и, поскольку обстановка соответствовала этому вальсу, впечатление от его исполнения было огромное. Затем мы опять двигались вдоль фронта, теперь уже на северо–запад. И вот мы в новом районе сосредоточения. Это березовое мелколесье со множеством веселых полянок. Погода по–летнему солнечная. Но нам никуда не разрешается выезжать и выходить. Требуется тщательная маскировка. При выезде из расположения части по срочным делам службы личному составу меняли погоны на общевойсковые и снимали шпоры, а с транспортных средств убирали опознавательные знаки частей (в то время лошадиная голова с номером дивизии).

Продовольственное снабжение из–за ограниченного передвижения тыла корпуса заметно снизилось, особенно нам не хватало табака. На очередном сборе командиров в штабе полка только единицы курили те крохи табака, которые они наскребли в своих кисетах и карманах, вывернув их наизнанку. К моему удивлению, у моего лучшего друга гвардии лейтенанта Кучмара оказался целый кисет, туго набитый табаком. Улыбаясь, он неспешно набивал свою неразлучную трубку. На правах лучшего друга я сразу же подготовил бумажку на полстраницы тетрадного листа и запустил руку в его кисет.

Скрутив самокрутку с собачью ногу и прикурив из его трубки, я чуть было не задохнулся при первой же затяжке от горького, удушливого дыма, из глаз брызнули слезы … А Кучмар улыбался, спокойно попыхивая своей любимой трубкой, глядя на меня и на других любителей чужого табачка, так называемых «стрелков». Отдышавшись и растоптав злосчастную «собачью ногу», я получил ответ на свой вопрос о происхождении этого мерзкого табачка. Оказывается, Кучмар, до войны работавший на одном из уральских заводов, ни дня не мог обходиться без своей любимой трубки, и, чтобы как–то восполнить отсутствие табака, он сам изготовлял его из сухих березовых листьев и сухих опилок. По цвету и форме он напоминал что–то среднее между махоркой и легким табаком низкого сорта. Как он его курил, не могу себе представить, при воспоминании у меня и теперь появляется горечь во рту и першит в горле …