Маршал Жигарев

Маршал Жигарев

После отставки Шафранова начальником Академии стал Главный маршал авиации Павел Федорович Жигарев.

Начиная с 30-х годов Жигарев находился на высших командных должностях в военно-воздушных силах и дважды назначался командующим ВВС страны. Для того, кто не жил в то время, трудно представить, что значили тогда военно-воздушные силы! «Кто силен в воздухе, тот в наше время вообще силен», – провозгласил Сталин. Летчиков называли «Сталинскими соколами», о них снимали фильмы, пели песни, их любили, им давали лучшие квартиры…

Жигарев был в первой тройке в этой привилегированной касте. А потом началось его медленное соскальзывание по карьерной лестнице вниз. Нашей Академии суждено было стать последней ступенькой.

Появление столь высокого начальника вызвало в Академии легкое замешательство: ожидание неприятностей. Внешний облик маршала – угрюмый вид, хмурый взгляд – такие опасения отнюдь не рассеивал. Однако за три года в Академии маршал никого не уволил, в должности не понизил, очередного звания не задержал. Склонности делать людям пакости у него явно не было, и он не любил тех, кто побуждал его к подобным поступкам.

Как-то он назвал фамилию одного из начальников кафедр и сказал: «Представь: он написал мне донос на своего подчиненного. Требует убрать его из Академии. Вот сволочь!»

Ко мне он поначалу отнесся не очень-то дружелюбно. Видно было, что его раздражает, что в его подчинении находится какой-то штатский мальчишка (мне было за тридцать, но выглядел я еще моложе). Увидев меня на Совете среди соцветия генералов, он чуть не потерял дар речи. Я был уверен, что он выведет меня из состава Совета. Но он этого не сделал.

Когда же он узнал, что я всего лишь лейтенант запаса, он не на шутку рассердился и позвонил Министру обороны, чтобы мне дали воинское звание, более приличествующее начальнику кафедры и члену Совета Военной академии: «Ну, хотя бы подполковника, что ли». (Это всё мне рассказывал его адъютант – мой заочник.) Подполковником меня, понятно, не сделали, а просто присвоили очередное звание – старший лейтенант.

Тем не менее мне приходилось время от времени появляться в кабинете Жигарева – докладывать о каких-то делах, подписывать какие-то бумаги. Он молча и не глядя на меня подписывал, пока однажды, когда я принес на подпись очередную бумагу, не без едкости спросил:

– А есть у нас в Академии кто-нибудь еще, кто мог бы подписать Вам эту бумагу?

– Возможно, – ответил я, отлично сознавая, что бумага пустяковая. – Но в соответствии с положением, утвержденным Министром обороны, мне полагается обращаться именно к Вам.

– А что, есть положение, в котором сказано, что начальник кафедры иностранных языков должен обращаться к начальнику Академии, скажем, по поводу покупки десятка карандашей?

– Павел Федорович, – сказал я, демонстративно не называя его «товарищ Главный маршал», – вот же у Вас на столе лежит положение о военно-учебных заведениях Советской армии. Там четко сказано, что начальники общеакадемических кафедр находятся в непосредственном подчинении начальнику Академии и решают с ним все возникающие вопросы…

Жигарев потянулся было к Положению, но, видимо, ему очень не хотелось его читать, и он, помолчав несколько секунд, процедил:

– Ну что ж, не будем нарушать приказы Министра обороны. Заходите, когда это будет надо.

С того дня Жигарев стал относиться к моим посещениям более терпимо. Так продолжалось еще около года, пока один довольно курьезный случай не изменил его отношения ко мне коренным образом.

Мне позвонил его адъютант и сказал, что в Академию прибыла на учебу группа индонезийских офицеров:

– Они приехали без переводчика и лопочут что-то непонятное на своем туземном языке. Маршал просит подойти, помочь разобраться.

«Туземным» языком оказался ломаный английский с вкраплением голландских слов. На первый же мой пробный вопрос, знает ли кто-нибудь из них английский язык, все восемь индонезийцев закивали головами и стали наперебой выяснять у меня волновавшие их вопросы. Маршал выглядел очень довольным и от души поблагодарил меня. Когда индонезийцы ушли, он попросил меня остаться и впервые стал с интересом расспрашивать, как поставлено в Академии преподавание русского языка иностранцам. У нас к тому времени обучались не только чехи, поляки и венгры (вероломства которых так опасался генерал Шафранов), но и офицеры других стран, охваченных «глобальной» политикой Хрущева, – вьетнамцы, китайцы, арабы и др.

– А на каком языке Вы говорили с индонезийцами? – поинтересовался маршал, когда я уже поднялся, чтобы уйти.

– На туземном… Это ломаный английский язык – «пиггиш инглиш» – распространенный в свое время в английских и голландских колониях. Им до сих пор пользуются во многих странах Юго-Восточной Азии.

На очередном заседании Совета маршал демонстративно задал мне несколько вопросов об обучении иностранных офицеров русскому языку, а затем выступил с краткой речью насчет того, как важно для преподавателей, работающих с иностранцами, учитывать их национальную культуру и традиции. Генералы смотрели на него несколько озадаченно.

На следующей неделе Жигарев вызвал меня к себе.

– У наших преподавателей русского языка нищенская зарплата, а некоторые – так называемые «почасовики» – вообще получают какие-то гроши. Я не понимаю, как Вы это терпите. Надо будет съездить к Дутову[26] и добиться повышения им зарплаты. Такими вопросами обычно занимается начфин, но я думаю, Вы лучше знаете положение дел.

Он вручил мне официальное письмо к Дутову и обещал ему позвонить.

ЦФУ находилось тогда в проезде за ГУМом. Дутова не было, и меня принял его зам, генерал К**. Вооруженный письмом от маршала, я заговорил вежливо, но твердо. В ответ я услышал, что в армии теперь строжайшая экономия и не может быть и речи о повышении кому-либо денежного содержания.

– Вот посмотрите, – говорил К**, – через наше управление проходят огромные денежные суммы, равные бюджетам двух-трех союзных республик. А работников у нас в три раза меньше, чем в министерствах финансов этих республик.

– Не знаю, как насчет экономии в Вашем управлении, – сказал я недовольным тоном, – а у нас в Академии военных преподавателей в три раза больше, чем этого требует учебный процесс. Одних полковников что-то около двухсот. А экономия получается именно на гражданских преподавателях.

– Каждый полковник – это, в случае развертывания, готовый командир дивизии. Вы знаете, что в войну у нас дивизиями командовали полковники?

– Слышал, товарищ генерал-майор.

К генерал-майору было принято обращаться просто «товарищ генерал», это как бы приравнивало его к генералам более высокого ранга: генерал-лейтенантам, генерал-полковникам. Обращение «генерал-майор» содержало в себе оттенок некоторого снисхождения.

К** подозрительно посмотрел на меня:

– А у Вас, простите, какое звание?

– У меня звание по другому ведомству, – ответил я, имея в виду звание доцента и степень кандидата наук. Но К** понял слово «ведомство» в другом смысле и слегка присмирел:

– Видите ли, мы готовы поддержать Ваше ходатайство перед директивными органами о разрешении повысить ставки преподавателям, но…

– Какие могут быть «но»? Обучение офицеров дружественных армий русскому языку – важный элемент внешней политики партии и правительства. – Я вошел в раж и шпарил напропалую. – Нельзя, чтобы наши преподаватели русского языка являлись перед иностранцами в поношенных костюмах и с голодным блеском в глазах…

– Хорошо-хорошо, – примирительно сказал К**. – Мы сделаем вот что…

Через несколько дней мы получили три дополнительные ставки для преподавателей русского языка, распоряжение о снижении им учебной нагрузки и разрешение на внутреннее совместительство. Всё это вместе увеличивало их месячный заработок в полтора-два раза.

После истории с индонезийцами и успешной поездки в ЦФУ Жигарев стал приглашать меня на приемы, которые в нашей Академии не были редкостью. К маршалу приезжали и по делу, и просто в гости многие военачальники его уровня. Жигарев принимал их с размахом.

Чаще всего на этих приемах ничего примечательного для меня не происходило. За исключением, может быть, двух случаев, которые мне запомнились и о которых стоит рассказать.

Первый из них относится к маршалу артиллерии Яковлеву, который был у нас во время одного из выпусков председателем гос. экзаменационной комиссии. На выпускном вечере Жигарев пригласил меня за свой стол (на вечере все сидели за небольшими столиками по 4–5 человек, а начальство – за большим длинным столом) и представил сидевшему с ним рядом маршалу Яковлеву:

– Вот, Николай Дмитриевич, наша знаменитость – начальник кафедры, который говорит почти на всех языках.

Яковлев улыбнулся и обратился ко мне на прекрасном французском. Не знаю почему, но мне показалось крайне неуместным демонстрировать свои знания.

– Mon Marechal[27], – сказал я, – конечно же, как считает Павел Федорович, я говорю на всех языках, но французский не входит в их число.

Яковлев от души расхохотался, но тут же вернулся к какому-то разговору, от которого его отвлек Жигарев.

Через несколько минут я отошел обратно к своему столу, как того требовал военный этикет. В конце вечера, когда все понемногу разбрелись, кто танцевать, кто размяться, к моему столику подсели два моих теперь уже бывших слушателя, майор и капитан, и стали рассказывать, как они меня уважают и с каким удовольствием они учили иностранный язык. Какой именно, они, похоже, забыли… В это время к столику подошел Яковлев:

– Позвольте, товарищ начальник всех языков?

Майор и капитан, мгновенно протрезвев, поспешно встали и попросили разрешения удалиться.

– Хорошо, что в наших академиях есть гражданские преподаватели, – заметил маршал, глядя им вслед. – Это как-то разгоняет унылую серость военной формы и даже военного мышления.

– Спасибо. Только для многих Ваших коллег это не разгоняет, а только портит: ложка дегтя в бочке меда.

– Вы так чувствуете? Вам неуютно работать среди военных? Судя по тому, как относится к Вам начальник академии, Вас здесь ценят и любят.

– Я не жалуюсь: и любят, и ценят. Но не чувствовать свою неуместность в этом учреждении я тоже не могу. Как заметил один мой приятель, я работаю здесь белой вороной.

– Лишь бы не барсуком на цепи[28]. Белые вороны так часто кончают… А в принципе, – продолжал Яковлев, – ох, как Вы не правы! В военных академиях остро ощущается недостаток гуманитарного начала. Гражданские кафедры – это глоток чистого воздуха. Без них там было бы совсем глухо. Кстати, своего сына я направил по гуманитарному пути: он историк…

Яковлев проговорил со мной всю оставшуюся часть вечера. Он буквально поразил меня своей образованностью, легкостью, остроумием, с которым он вел беседу. Он был человеком из другого века – века, завершившегося Первой мировой войной… Порой мне даже казалось, что я разговариваю с маршалом эпохи Людовика XIV, сошедшего со страниц французского романа…

Совсем по-другому был интересен для меня прием по случаю приезда маршала Еременко, а вернее, неожиданные последствия этого приема.

Еременко был близким другом Жигарева и в Академию наведывался часто. Я видел его несколько раз, но разговаривать с ним мне не приходилось. На этот раз Жигарев пригласил на обед довольно ограниченный круг лиц, в основном членов Совета. Еременко был, очевидно, не в духе. Он сидел с довольно отсутствующим видом, почти не пил и мало реагировал на происходящее за столом. Жигарев не придумал ничего более неуместного в этой ситуации, чем знакомить Еременко с теми из присутствовавших, кого он еще не знал. Таких было человека четыре, и я был в их числе. Жигарев представил нас, но Еременко, который сидел, опустив голову, даже не посмотрел в нашу сторону. Жигарева это, по-моему, задело, и он спросил: «Александр Иванович, что это ты? Или обижен на кого?» – И, не получив ответа, добавил: «Давай-ка лучше выпьем».

Когда через пару дней я оказался в кабинете Жигарева, он, после недолгого разговора о делах, счел нужным вернуться к недавнему приему:

– Я хотел сказать Вам несколько слов о маршале Еременко. Это мой близкий друг, я знаю его давно. Он замечательный человек. Многое пережил… Неблагодарность, несправедливость. Ведь это он обеспечил победу в Сталинградском сражении. А лавры достались? Кому? Так что…

Я никогда не задумывался, кто из наших полководцев выиграл Сталинградскую битву и кому достались лавры. Но стоять молча было неудобно, и я не нашел ничего лучшего, чем сказать:

– Но ведь Александр Иванович – Маршал Советского Союза. Разве маршальское звание – не высшее признание воинских заслуг?

– Признание? Кем? Эх, молодой человек… (Жигарев назвал меня так впервые.) Что для них маршальское звание? Маршалами помыкают, как беспородными щенками. – Он побагровел. Монгольские глаза сузились.

Я стоял, уже совершенно не понимая, что происходит.

– Можете идти. – Он постепенно успокоился.

– Подождите минуту, – услышал я уже у самой двери. – Я давно хотел пригласить Вас к себе. На дачу. Что Вы делаете в следующее воскресенье?..

Я не люблю общаться с людьми не своего круга (я имею в виду неформальное общение, не по работе). Поэтому я сразу же хотел отказаться от приглашения и соображал, как это приличнее сделать. Маршал принял затянувшееся молчание за благодарное согласие и кивнул – дескать, разговор окончен, детали потом.

* * *

Детали заключались в том, что я должен был доехать на электричке до Клина, а там меня встретит его шофер и отвезет на дачу.

Но поездка с самого начала не заладилась. На электричку я опоздал – ушла буквально из-под носа, а следующая – через два с половиной часа. Скорых поездов на Москву много, но в Клину ни один не останавливается. Хреново. По счастью, подошел какой-то опаздывающий пассажирский поезд из Осташкова, и я радостно в него заскочил.

Поезд довез меня до Клина почти вовремя, шофер оказался на месте, и, миновав живописные пригорки и перелески Дмитровско-Клинской гряды, мы подкатили к воротам жигаревской дачи.

Честно говоря, ничего интересного от визита к маршалу я не ждал: уж слишком далеки мы были друг от друга и по положению, и по жизненному опыту, и по кругу интересов. И действительно, поездка оказалась довольно бесцветной. Но самый факт этого визита настолько выбивался из рамок обыденности, что я запомнил его в мельчайших подробностях.

Маршал встретил меня во дворе. В светлой летней рубашке он выглядел более подтянуто, чем в несуразной маршальской форме, перегруженной всякого рода позументами и прибамбасами. (Особенно аляповато выглядели погоны с вышитым на них непомерной величины гербом Советского Союза. Один мой знакомый полковник, намекая на опереточный вид этих погон, острил: «Это чтобы с галерки можно было разглядеть».)

Жигарев поздоровался в своей обычной немного угрюмой манере и спросил:

– Устали? Обед будет не скоро, так что пока мы с Вами что-нибудь перехватим.

Поднялись на веранду, где на плетеном столике стояла водка и вполне скромная закуска. Ели мы почти молча: разговор не клеился, но потом маршал, очевидно вспомнив, что я имею отношение к иностранным языкам, сказал:

– Я никогда не понимал, зачем в военных академиях всех поголовно учат иностранному языку. Всё равно его никто никогда не знает. Да это и не нужно: достаточно подготовить небольшой контингент хороших переводчиков. Разговаривать с иностранцами надо на своем языке – а переводчики переведут. Получается даже торжественно.

Я понял, что маршал имеет в виду памятную ему поездку в Англию, когда он в качестве министра гражданской авиации торжественно открывал новую линию «Аэрофлота» Москва – Лондон. Об этой его миссии в Академии рассказывали примерно следующее: банкет в Лондоне по случаю открытия новой линии был, что называется, на славу, и на обратном пути маршал появился в пилотской кабине, требуя от командира корабля, чтобы тот дал ему управлять самолетом. Командир отказался, маршал требовал, разгорелась ссора, и командиру корабля пришлось силой нейтрализовать маршала. По прибытии в Москву об инциденте тут же доложили в ЦК. В результате пилот получил благодарность за решительные действия в сложной ситуации, а Жигарева освободили от должности министра. Потом его простили и с серьезным понижением назначили начальником нашей Академии.

После завтрака маршал предложил немного пройтись. Однако едва мы сделали несколько шагов, выяснилось, что ему нездоровится (вид у него действительно был неважный) и ему лучше полежать. Я, если хочу, могу прогуляться сам – заблудиться здесь невозможно, – а то могу тоже полежать или посидеть на веранде. Я выбрал последнее.

После недолгого отдыха мы все же вышли прогуляться. Заодно маршал предложил посмотреть его мастерские, которыми, судя по его интонации, он очень гордился. Действительно, множество всякого инструментария и новенькие станки для обработки металла впечатляли. В столярной мастерской маршал взял рубанок и, не знаю уж зачем, стал строгать лежавшую на верстаке и так хорошо обструганную доску. Но то ли рубанок был не налажен, то ли маршал после водки не рассчитал сил, но он снял такую толстую стружку, что в гладкой доске образовалась выбоина. Он даже расстроился. Я не удержался, попросил у него рубанок и стал демонстрировать свое плотницкое умение: подправил нож, легонько снял несколько стружек и тем немного сровнял неровность. Не знаю, обиделся Жигарев или обрадовался, но так или иначе, этот подвиг явно перевесил в его глазах мои прошлые заслуги, включая владение туземными языками.

Я подумал, что теперь самое время, сославшись на его недомогание, отправиться в обратный путь, но едва я об этом заикнулся, он прервал меня и сказал, что сейчас мы идем обедать. Я ожидал, что за обедом появятся кто-то из его близких или, может быть, другие гости, но за столом мы опять оказались вдвоем. Выпивки на столе было довольно много, но маршал и сам почти ничего не пил и меня не агитировал, как это обычно случалось на застольях у знакомых офицеров, где доходило чуть ли не до мордобоя: «Шесть полковников просят Вас выпить с ними, а Вы…».

К концу обеда маршал пришел в столь благодушное настроение, что начал вспоминать свою боевую молодость, когда в Гражданскую войну он был командиром пулеметной тачанки. Меня так и подмывало запеть:

Мы в бой поедем на тачанке

И пулемет с собой возьмем, —

но для такого коленца я все-таки выпил недостаточно.

Между тем Жигарев стал рассказывать что-то интересное, так что я даже навострил уши: как в году 19-м или 20-м к ним в часть приезжал Троцкий – в то время главком Красной армии. Он знакомился с пулеметными тачанками, которые были тогда в армии новшеством.

– Да, это был настоящий главком, настоящий стратег, – говорил Жигарев, грозя кому-то указательным пальцем. – Он сразу понял, что значит тачанка. Он понимал, что бой должен быть не окопным, а маневренным, и тачанка будет самым подходящим оружием для этой цели. Это уже потом приписали Сталину, что он-де разработал тактику маневренной войны, в противовес линейной тактике, на которой русская армия десятилетиями строила свои боевые действия. На самом деле это всё ввел в Красную армию еще Троцкий во время Гражданской войны. Да. Сталин просто украл у него эти идеи и приписал их себе. Украл – как и многое другое у многих других.

Развенчание Сталина было в те годы делом обычным. Но дифирамбы главкому Троцкому мне тогда еще слышать не приходилось, тем более от бывшего главкома военно-воздушных сил СССР.

* * *

Я возвращался в Калинин с ощущением какой-то внутренней неудовлетворенности. Ведь с самого начала было ясно, что этот визит не нужен ни мне, ни маршалу, что не могло между нами возникнуть то взаимопонимание, та душевная теплота, которые, собственно, и составляют суть нормального человеческого общения.

А может быть, и могло, да не получилось? Ведь зачем-то пригласил меня маршал к себе, ведь хотелось же ему, наверное, что-то сказать, как-то выговориться. Его неожиданная вспышка насчет «беспородных щенков» и его друга Еременко, пожалуй, и была подступом к такого рода разговору. Но и здесь сработали какие-то тормоза.

«Ладно, – уговаривал я себя сквозь дремоту в полупустой электричке, – еще будет случай – поговорим».

Случая больше не представилось.

Вскоре пришла весть, что Павел Федорович скончался[29].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.