Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

На Берлинском центральном вокзале она чувствует слабость во всем теле. В ожидании встречи, у нее начинает кружиться голова. Ее пугают новые хозяева страны в черных и желтых мундирах. Нацисты следят за теми, кто ее встречает и эти взгляды вселяют страх. Лотшин в сильном волнении обнимает ее.

— Где твой чемодан, Бертель?

— На вокзале в Италии я попросила мужчину и женщину присмотреть за ним. Когда я вернулась из туалета, их и след простыл вместе моим чемоданом.

— Понимаю.

— Воры очень разочаруются одеждой из коммуны, — Наоми опускает взгляд, чтобы не видеть красные флаги с огромными черными свастиками, развевающиеся вокруг.

— Где все красивые платья, которые я тебе послала? — голубые мечтательные глаза Лотшин смотрят на грубую неряшливую одежду младшей сестры.

— В коммуне, — отвечает Наоми.

Сестра не поймет, почему красивая одежда ее сестры используется привилегированными членами кибуца.

— Купим тебе все новое.

На центральной улице заскрежетала тормозами закрытая со всех сторон машина, и полицейские затолкнули в нее расхристанного мужчину явно еврейской внешности. Лотшин оттянула ее в сторону. Равнодушно объяснила, что нацисты охотятся на улицах за душевно больными, среди которых много евреев, потерявших рассудок из-за преследований. Наоми идет рядом с сестрой со смешанным чувством душевной тяжести и гордости. На фоне уличной толпы красавица Лотшин выделяется своей утонченностью. Наоми это кажется чем-то искусственным. Она шагает рядом со старшей сестрой, и шаги ее нерешительны. Она поворачивает голову налево и направо, и подозрительно осматривает людей и дома. Лотшин говорит, что в городских центрах ощущается смягчение в отношении еврейской общины. Не набрасываются на евреев. Убраны в центре анти еврейские плакаты, и даже уменьшилось число выставляемых в витринах магазинов выпусков газеты «Дер Штюрмер». Третий рейх стремится представить всему миру сплоченность германского народа в своей верности фюреру. Девяносто процентов, проголосовавших в плебисците, состоявшемся в 1934 году, были за линию, проводимую фюрером.

Широко разрекламированной Олимпиадой Гитлер хочет представить всему миру иную Германию, ее несомненные успехи в арийско-германском спорте. Не запретили участие фехтовальщицы наполовину еврейки, и хоккеиста еврея в Олимпийских играх. Гитлер хочет представить картину, в которой нет никакого намека на чистоту расы, введенной его режимом.

— Евреи в опасности, — говорит Наоми.

— Временное успокоение, — Лотшин не подается иллюзиям.

Ну, не насмешка ли? — улица Пренслау-Галле! На этой улице, на границе с нищим пролетарским районом, в центре города прожил последние дни дед. Жить барином в своей усадьбе в Пренслау, и уйти из жизни в жалком жилище на улице Пренслау-Галле. Сестра повела ее к запущенному входу в дом. Они поднялись на второй этаж, и в нос ударил резкий запах ветхости. От осыпающихся штукатуркой стен несло плесенью. Из соседних домов слышались какие-то глухие шорохи. Можно было только благодарить Бога, что отец и дед по ту сторону жизни не видят судьбу принцессы. Сжимая кулаки, почти теряя дыхание, стоит Наоми перед тяжелой дубовой входной дверью. Губы сжаты, чтобы подавить удушье. Кто мог поверить, что Лотшин, добрая душа, будет жить в таких унизительных условиях.

Мертвая тишина в маленькой жалкой квартире.

— Дед лежал здесь, как мумия.

Лотшин стоит в проходе между двумя комнатками и смотрит на кровать деда, и потрясение не сходит с ее лица.

— Здесь он сам себя замуровал среди четырех стен, как добровольный узник. Оправлялся в постели и ждал смерти, — прошептала она, — равнодушно смотрел на письма, приходившие из Израиля, из Аргентины. Не проявлял ни капли внимания к тому, что она читала, даже к вызывающим слезы письмам Фриды. Руки его без движения лежали скрещенными на груди. Только воспоминания родительского дома в Силезии вызывали у него человеческие чувства: он сжимал пальцы в дрожащие кулаки и прижимал их друг к другу. Дед, невероятный жизнелюб, так трагически завершил свою жизнь. Этот рассказ Лотшин об агонии деда никак не вязался с его жизнерадостным образом.

— Я просто не в силах войти в его комнату, — ее мечтательный, несмотря на непреходящую боль, взгляд упирается в постель деда, — он просто уморил себя голодом до смерти. Я пыталась привлечь его любимыми блюдами. Он глядел на них расширенным голодным взглядом, но даже не прикасался. И тогда я поняла, что он пропал.

Лотшин разволновалась до слез:

— Он сжимал губы и отключался от окружающих. Открывал рот и сухо просил ее войти в комнату лишь тогда, когда ему надо было в туалет. Он просто сошел с ума. Всего две недели прожил в этом жалком жилище и отдал Богу душу — униженным и побежденным. В его постели Лотшин нашла листок с начертанными им словами: «Я прожил здесь красивую жизнь!».

На похороны деда, которые были скромными из-за угроз со стороны нацистов, приехал барон из Пренслау, немецкий националист, ставший нацистом. Барон любил деда за помощь, которую ему оказывал этот еврей, будучи истинным его другом.

— Нет у меня посуды, — Лотшин готовит какое-то блюдо в коричневой старой сковороде. Виноватый ее взгляд просит прощения за свою жалкую жизнь. В эти дни трудно найти домовладельцев-христиан, которые согласятся сдать даже самую невзрачную квартиру еврейке. К тому же заработок ее, секретарши у еврейского адвоката, мал. Лотшин рассказывает, что, после короткой задержки в Берлине, Фрида вернулась в родное село со всем богатством, которое нажила, и гардеробом нарядной одежды покойной их матери, подаренным верной домоправительнице. Лотшин описывает сестре свое положение, и сковорода на столе красноречивее всего указывает на разлом в жизни семьи.

— Лотэ, оставь Германию. Не задерживайся. Езжай в южную Аргентину или в Китай.

— Добьюсь сертификата в Палестину. Я хочу жить рядом с тобой. Я исполню то, что обещала отцу: не оставлять тебя.

Соседи-христиане, живущие ниже этажом, относятся к ней по-доброму, успокаивают:

— Держись, еще год-два, и этот ужас пройдет.

Они не скрывают от нее свое восхищение нацистской властью, сумевшей установить в стране порядок и укрепить хозяйство. Еврейская община сама себя успокаивает тем, что все тяжкое и страшное уже позади. Лотшин весьма сомневается этими спекуляциями на тему будущего еврейства Германии. Самое худшее еще только надвигается. Гиммлер назначен главой всех полицейских сил по всей Германии. Эта чудовищная организация со всеми своим ответвлениями — часть государства СС.

— Я ужасно сердилась на деда за его горячий германский патриотизм, — душу Лотшин гложет чувство вины, — Я не могла на него смотреть. Когда купала его или подавала стакан воды, я отворачивала голову. Однажды он почувствовал мою враждебность, оттолкнул стакан, и вода пролилась на постель.

Подбородок ее дрожал:

— Отец никогда не восхвалял немцев, говорил, что они — варвары. Дед же обманывал нас чудесными рассказами о Германии. Он умер и с ним ушел мой гнев. Я шла за его гробом с чувством раскаяния, хотя и помирилась с ним, когда он лежал на смертном ложе. Все его поколение воспитано было на пламенном патриотизме. Обманули деда и всех его сверстников, как и обманули меня. Они оказались жертвами этой иллюзии.

Ночь за ночью беззвучное дыхание парило над обеими сестрами, спавшими в одной постели. Перед духовной и общественной катастрофой, обрушившейся на еврейство Германии, ставшей империей зла, бледнеют все трудности вхождения в жизнь кибуца. Лотшин находится в ужасном положении. Наоми стыдится рассказать сестре о своем одиночестве и беззащитности в стране Израиля.

На следующий день, на еврейском кладбище в Вайсензее, слезы невольно текли из их глаз. Лотшин окидывала взглядом мраморные памятники и говорила о том, что нацисты требуют от евреев сжигать тела умерших близких, чтобы не осквернять святую германскую землю. Немецкие друзья Лотшин, приближенные к властям, помогли ей получить разрешение похоронить деда на клочке земли еврейского кладбища. Ее шелковый платок мокнет, когда она рассказывает о том, как грабят мрамор с дорогих могил, о разгроме семейных склепов богатых евреев, в том числе, семейства Френкель, на старом кладбище. Все эти участки сравняли с землей. Даже памяти не осталось от мест захоронения бабушки и ее потомков. Лотшин ведет сестру к надгробью деда, находящемуся неподалеку от сохраненной в целости могилы отца. Слышатся Наоми слова дорогих мертвецов. Дед говорит глухим голосом: «Бертель, страна Израиля — священная страна, легенда праотцев, но не реальность. Она — праздничная молитва, место раскаяния и покаяния. Она принадлежит далекому прошлому».

Наоми читает позолоченные буквы на черном мраморе могилы отца, написанные согласно его завещанию: «Годы, полные веры, дни, полные любви».

У нее щемит сердце. Мудрый отец не предвидел того, что надвигалось. Был бы жив, увидел бы, как еврейское начало пробуждается в сердцах таких же, как он, ассимилянтов. Не хватает ей присутствия матери рядом с отцом. Из-за ситуации в стране, они не смогли перенести прах матери с кладбища в Пренслау в Берлин, хотя разрешение на это было получено. Как палестинской туристке, ей разрешено находиться только в Берлине. Она не сможет посетить могилу матери.

Огромное черное пятно на фоне белого снега встает в ее памяти. Роскошные черные шубы богатой еврейской буржуазии, выделявшиеся на многолюдных похоронах отца, преследуют ее. Огромное черное пятно и комья земли, падающие в отверстую могилу отца, окруженную самодовольной толпой богачей в черных шубах, не отстают от нее в ночных кошмарах. Если бы кто-то сказал этим уверенным в себе буржуа, что всего через год Гитлер придет к власти, и жизнь их реально окажется в опасности, вся эта еврейская аристократия приняла бы его за полного дурака. Черное пятно живет в ней, дышит с нею, замкнуто в ее душе, как памятка в черном цвете на белом фоне снега.

Нацистская Германия празднует. И в душе Наоми пробуждается с новой силой любовь и тоска по Палестине. Болезни, голод, холод, хамсины, страдания — всё поглощается тоской по стране Израиля. Какими незначительными кажутся трудности жизни в Израиле, по сравнению со страхом, который охватывает ее здесь, на центральных улицах Берлина.

Она, как со стороны, видит себя у Бранденбургских ворот, одного из символов Берлина. Богиня свободы над воротами символизирует в ее глазах образ деда. Он не знал никаких преград и границ, не обращал внимания на несущиеся автомобили, увлеченно рассказывая ей о своих выдающихся успехах в прошлом, в тот вечер, накануне ее отъезда в страну Израиля. Дед был первый еврей, сумевший проникнуть в сталелитейную германскую промышленность при канцлере Бисмарке. Он оставался верным клевретом этой промышленности. Взгляд его скользил вверх по Бранденбургским воротам, над которыми неслась на зеленой колеснице, управляя упряжкой коней, богиня Победы Виктория, держа пальмовую ветвь, подобную расправляющему крылья лавровому венку. Неожиданно мышцы лица деда стали дряблыми, щеки опали. Богиня свободы, дочь Фалеса, убитого богиней Минервой, летит в пространство на знойных лучах солнца. Поверх берлинских крыш четыре бронзовых коня несут богиню к свободе. Наоми убегает от Бранденбургских ворот с тяжкой мыслью. Дед потерял основу существования, которое укоренил в его душе еврейский народ в диаспоре. Он был уверен в том, что евреи навечно обрели здесь равенство. Как еврей, он думал, что свободен, подобно всем остальным германским гражданам.

Она с трудом плелась в сторону зоопарка Тиргартен. По этому огромному парку Фрида прогуливалась с ней после сеансов кварцевого облучения в клинике доктора Вольфсона, который жил неподалеку. Тут Наоми думала отдохнуть на грубо сколоченных скамьях, под сенью многолетних широко разросшихся деревьев. Громадные буквы остановили ее: «Евреям запрещено сидеть!». Она сбежала с чувством обиды и гордости. Она — гордая израильская еврейка. Она живет в среде евреев, распрямивших спины, мужественных сердцем, умеющих постоять за себя, ведущих беспощадную войну с высохшей землей, защищающихся от врага. Беспокоясь за судьбу Лотшин, она посетила общинный дом. Там ей сказали, что Лотшин может репатриироваться в Израиль только нелегально. Еще сказали, что принадлежность сестры к ассимилированной антисионистской семье, является непреодолимым препятствием. Разрешение в первую очередь дают членам молодежных или сионистских движений или восточноевропейским евреям, которых преследуют нацисты.

В клубе ее встретил Реувен Вайс с несколько преувеличенным чувством собственного достоинства. Если бы он не был блондином не похожим на еврея, его репатриации не чинили бы никаких препятствий. Реувен — инструктор в клубе Ашомер Ацаир, и все свои силы отдает репатриации евреев в страну Израиля. Он обращается к ней стальным голосом лидера, и выражение его лица высокомерно. Но времена изменились. Он все еще в диаспоре, а Наоми, которую он считал буржуазным аутсайдером, осуществила свою мечту, став первопроходцем в Мишмар Аэмек. Конечно, она не признается ему в том, что он был прав. Ее розовые мечты рассыпались. С большим трудом она существует в коллективных рамках. С работой она справляется, но общественная жизнь входит в противоречие с ее душевной жизнью. Они вышли вдвоем из клуба. Гуляли по рабочему кварталу восточного Берлина. В детстве Реувен частенько был ее гидом, которого она слушала с трепетом неофита.

Александерплац шумел, как всегда. Поезд мчался по стальным рельсам на уровне вторых этажей, звенели трамваи, гудели клаксоны автомобилей, людские массы текли по тротуарам. Она смотрела на универмаг Тич, хозяевами которого были евреи. Фасад огромного здания покрывали — огромный портрет Гитлера в мундире, свастики, рекламные плакаты. Кружение толп и транспорта, вертящихся дверей универмага вызвали у Наоми память о прошлом. Тут она ходила с братом Гейнцем, но не за покупками. Одежды и драгоценности для детей покупались только в универмагах «Израиль» и КДВ в западном Берлине.

Скрежетали рельсы под мчащимися поездами, неслись машины с красными плакатами: «Евреи, вон!».

Германия потеряна! Реувен был погружен в свои рассказы. Он вовсе не чувствовал, как Наоми бросало то в жар, то в холод при появлении эсэсовцев в черном и штурмовиков в коричневом. Они то и дело встречались им по пути. Реувен получил прививку от нацистского окружения. Его атлетическая фигура, светлый цвет глаз и волос особенно оттеняли ее еврейскую внешность на антисемитской улице. Стук сапог, громкое пение победителей, чьи физиономии были затянуты черными ремешками касок, в мундирах с множеством значков, тут же готовых к бою, угрожающе надвигались на нее. А Реувен все говорил и говорил. Шел медленно, не ощущая ее тревогу. Они прогуливались вдоль реки Шпрее. Добрались до низеньких домиков старого Берлина. Она остановилась напротив статуи девственницы из бронзы на мосту святой Гертруды, очарованная игрой лучей заходящего солнца на темных водах. Медленно гас ореол, и темень, казалось, восходила из глуби реки. Небольшие лодки скользили по поверхности воды.

«Наоми, пойдем, выпьем кофе», — Реувен отвлек ее от волшебного зрелища. В кафе, до отказа забитом народом, выражение его лица стало особенно важным. Он взглянул ей в глаза и сказал: «Отношения между нами, Наоми, теперь будут иными. Сделай выводы».

Выводы? Какие выводы? Она вовсе не расположена к серьезным разговорам. Реувен — парень с золотым сердцем, но поверхностен и не умен. С ним невозможно углублять беседу. Ответы его на ее вопросы о политическом положении в Германии и германском еврействе весьма банальны. В основном, он говорил о своей деятельности в настоящем и не переставал вспоминать события детства в молодежном движении.

— Я буду актрисой театра или кино, — прервала она его, и пирожное с кремом таяло у нее во рту.

— А я буду мужем актрисы, — говорил он, глядя поверх чашки, и, как в детстве, обращался к ее блуждающему неизвестно где взгляду.

Она возвращается к местам своего детства. Вот полуподвальная квартира поварихи Эмми в квартале Вайсензее. Дед был расположен к ней и ее мужу, инвалиду Первой мировой войны. В период большой безработицы дед использовал свои связи с бизнесменами и устроил ее мужа охранником на заводе. Теперь же нацистская атмосфера овладела улицей. Социал-демократы и коммунисты прячутся. Часть из них сумела сбежать в другие страны, некоторые попали за решетку или убиты. Но большинство из них сменила кожу. Положение мужа поварихи Эмми, быть может, ответит ей на вопрос — есть ли шанс, что нацистская власть является преходящим эпизодом, как думает большинство немецких евреев. Муж Эмми изучал марксизм и немецкую историю в лучшей школе для рабочих, которую основал и руководил ею Август Бебель, ученик и друг Маркса. Бебеля высоко ценили рабочие, как известного во всем мире, идеолога социал-демократической партии. Муж Эмми — фанатичный социал-демократ. Если он придерживается и сейчас этого мировоззрения, быть может, Германия все же очнется.

У входа в квартиру Эмми пара глаз буравит лицо Наоми. Множеством портретов нацистских лидеров, которыми награждают тех, кто участвует в кампании взаимопомощи, обклеены стены. Наоми чуть не упала в обморок. Эльфи, дочь Эмми, высокая и худая блондинка стоит перед ней в форме гитлерюгенд. Эльфи простая и не очень красивая девушка, но в форме с нацистскими значками она выглядит самоуверенно и внушительно. Взгляд ее сверкает, когда она приглашает Наоми войти в дом. Наоми потрясена. Как это может быть, что девушка, которая с пяти лет воспитывалась в детском саду социал-демократов, каждый день носила красный галстук, сменила его на черный, который носит гитлеровская молодежь.

Наоми должна разобраться в этом явлении. Три года назад Эльфи провозглашала: «Мы ненавидим нацистов. Никогда не будем голосовать за Гитлера!». Теперь социал-демократы поддерживают фашизм?! Семья Эмми сидит на ящиках. Отец Эльфи объясняет, что они готовятся переезжать в Аахен. В этом городе металлургических заводов он будет работать охранником на одном из предприятий Круппа. Молниеносная мысль пронизывает Наоми. Брат Эмми, живущий в рабочем квартале в Аахене, работает охранником на одном из предприятий Круппа. Он-то и прислал письмо сестре, остерегая ее от работы в еврейском доме. Эмми оставила дом Френкелей, и домочадцы страдали от Вильгельмины.

— Наконец-то есть порядок, нет безработицы, никогда не было так хорошо рабочему человеку. Что же ты хочешь? — объясняет отец Эльфи гостье из Палестины, почему он оставил социал-демократическую партию без всякого угрызения совести, — Нет воровства, нет преступности! Посмотри на нашу прекрасную молодежь, на ее чистоту и любовь к порядку. Каждый рабочий, даже самый неквалифицированный, имеет отпуск. Гитлер действует в интересах народа.

Муж Эльфи приподнимается со стула, выпячивает грудь, тянет раненую ногу в угол комнаты, кладет руку на радиоприемник, и говорит взволнованным голосом:

— Это нам дали бесплатно. Власть дает каждому гражданину радиоприемник.

Он опьянен гордостью, пылающие его глаза говорят сами за себя. Вот, пожалуйста, самый простой рабочий может пользоваться в своем доме таким радиоприемником. Наоми в шоке, она не может понять, куда делся разум у такого прямодушного человека, как отец Эльфи. Он что, не понимает, что радиоволны этого приемника могут принимать программы только в пределах Германии. Радиоприемник, которым так гордится отец Эльфи, по сути, орудие пропаганды в руках нацистов, насилующих массы массированным промыванием мозгов. Эта фальшивая духовность, превратившая социал-демократическую семью в пламенную нацистскую ячейку, вызывает в ней тошноту, подступающую к горлу. Гитлер действует в пользу граждан государства?! Правда, что нет безработицы. Все силы Германии нацелены на войну. Множество граждан работает в военной промышленности. Но какую человеческую цену платит за это отдельный индивид? Потерей личной свободы и жестокостью в отношении граждан, которые не принадлежат арийской расе или выступают против нацизма. Бебель переворачивается в гробу! Его ученики предают школу, основанную им, которая воспитывала немецких рабочих. Рты их зажаты или округлены, как у музыкантов, дующих в угоду власти.

— Транспортная сеть развивается и расширяется. Гитлер восстановил Германию, — решительным голосом вещает отец Эльфи.

Губы его сжимаются, напрягаются, и голос его то повышается, то понижается, славословя нацистскую власть.

Германия потеряна! Если такой порядочный человек, как отец Эльфи, стал нацистом, Германия потеряна! Если верный социал-демократ сменил кожу, Германия в безумии несется в мир хаоса.

Наоми возбуждена. Лотшин равнодушно реагирует на ее сообщение о том, что Эмми и ее семья поддерживают Гитлера, и отвергает попытки Наоми заставить ее упаковать вещи и присоединиться немедленно к семье в Аргентине.

В преддверии Олимпиады Германия сверкает чистотой более чем всегда. Неужели свершится чудо, и опасность исчезнет? В писчебумажном магазине Наоми осталась наедине с продавщицей. У нее мягкий приятный голос. Она одновременно тревожится и принимает все, что происходит вокруг. Продавщица сразу определила, что перед ней еврейка, коснулась ее руки и сказала:

— Девочка, не беспокойся. Нацисты долго не удержатся. Все это кончится, и нацисты поплатятся. Придут другие дни.

Мир сошел с ума! Немка выражает ей сочувствие и поддержку, в отличие от продавщицы-еврейки, благодушно сидящей в маленькой лавке, где продаются остатки тканей. В полдень Наоми остановилась у вывески «Габриель». Сквозь стекло витрины она видела невысокую продавщицу. Ей овладело неодолимое желанием увидеть еврейское лицо. Она вошла в лавку и узнала мать своей одноклассницы Герды. Наоми представилась и через некоторое время задала дающий ей покоя вопрос: «Почему вы до сих пор не покидаете Германию?» Мать Герды напрягла свое маленькое тело и похвасталась: «Нацисты покупают у меня, Товарищ моей дочери — нацист».

Герда и нацист нарушают два нюренбергских закона, о защите крови и германской чести?! Германия обезумела! Она сбежала из лавки. Он села в трамвай, идущий в бедный торговый район, чтобы встретиться с бывшей одноклассницей. Светловолосая, голубоглазая, с тонкой талией, Герда удивленно встретила ее на пороге своей квартиры. В углу маленькой квартиры, скрючившись, сидел отец Герды, бессмысленно глядя в пространство. Несчастный лишился разума в результате ранения в голову во время большой войны.

— Герда, почему вы не оставляете Германию, не едете в Палестину?

— Как можно ехать в такую дикую страну, как Палестина? — усмехнулась Герда, как усмехалась с приходом Гитлера к власти, когда Наоми предложила ей вступить еврейское молодежное движение: «Чего вдруг я пойду в движение еврейской молодежи? Это не для меня». В ее голосе чувствовались нотки высокомерия.

Германская патриотка Герда повысила голос до крика, когда Наоми уже второй раз осмелилась предложить ей покинуть Германию.

— Оставить наше отечество?! — Герда устрашилась самой этой мысли и стала похваляться своим общественным положением. — В нашем здании проживает нацистская семья. Глава семьи — эсэсовец. И, несмотря на это, между нашими семьями — истинно дружественные отношения. Мы ходим друг к другу в гости.

Наоми замолчала. Герда видела ее сомневающийся взгляд и пыталась навязчиво убедить ее, что страхи ее преувеличены, как и у всех, кто покидает страну:

— Ты не понимаешь, немцы любят евреев. Все это преследование только внешне. Наша связь с нацистской семьей доказывает это.

Жалкая квартира, зараженная преувеличенной любовью к ненавистникам евреев, пробудила в Наоми сильнейшее желание убежать от непрекращающегося словоизлияния Герды, но каждый раз она останавливалась у дверей. Герде было важно убедить Наоми в том, что жизнь ее в Германии прекрасна. Она открыто и подробно рассказывала ей о своих интимных отношениях с любовником-нацистом.

— Ты рискуешь, — сказала она, когда та распространялась о своих поездках в Грюнвальдский лес, где они занимались любовью.

— Я не боюсь. Он нарушает закон и он в моих руках. Он охраняет меня и мою мать.

Герда и ее мать не видят того, что надвигается на страну. Дед ушел на тот свет с осознанием горькой истины, что обманывал себя, уверенный в том, что он такой же гражданин Германии, как все остальные. Семье открылись глаза лишь после того, как им вручили два приказа: отказаться в течение трех дней от фабрики и продать их роскошный дом за жалкую цену важному чину нацистской партии, который положил на него глаз. Несчастная семья. Гейнц был освобожден из подвалов гестапо лишь благодаря нацистскому адвокату Рихарду Функе, который удовлетворил свою похоть с ее сестрой — красавицей Лотшин. Она заплатила своим телом за спасение жизни брата. Наоми вспоминает голос Рахели Янаит: «Евреи в диаспоре были изнасилованы со звериной жестокостью, но не сделали из этого никаких выводов». И голос этот схлестывается с голосом отца: «Ты немецкая девочка, как все немки!»

Страна Израиля священна, и голос Рахели побеждает все остальные голоса в ее душе. Да, она еврейка, израильтянка: так она отвечает смертельному страху, который овладевает ею на нацистской улице.

Доктор Филипп Коцовер стоит в своем офисе, не скрывая волнения.

— В стране Израиля есть уже своя промышленность. Страна Израиля — нечто весьма реальное. Это больше не мечта и ожидание Мессии, — говорит Наоми.

А он держит в руках, как настоящую драгоценность, две привезенные ему в подарок бутылки апельсинового сока фабрики «Асис» с надписями на иврите.

Филипп берет свой портфель и, вместе с Лотшин и Наоми, направляется в специальный суд по делам сирот, получить разрешение на деньги, завещанные Наоми. По дороге он все расспрашивает ее о событиях в еврейском анклаве. Она, чувствуя себя представительницей страны Израиля, описывает достижения сионистских предприятий, и глаза ее сверкают. Судя по ее расширенным зрачкам, жизнь ее в Палестине — сплошной мед, помня, что это земля, текущая молоком и медом.

— Филипп, ты — сионист, — взгляд ее упирается в его очки и медленно скользит к кончику носа, — Почему же ты не торопишься репатриироваться с семьей в страну Израиля?

— Я знаю подлинную правду, я знаю, что случится, — Филипп смотрит на свою подопечную, и взгляд его говорит, что он смирился со своим предназначением, — я буду последним евреем, который покинет Германию. Останусь, пока не выведу отсюда последнего еврея.

— А жена и дети?

— У нас единая судьба. Мы — семья.

Наоми почувствовала сильное сердцебиение. При посещении его дома, Филипп познакомил ее со своей симпатичной женой эмигранткой из Литвы. Не очень красива. Невысокого роста с квадратной, как и у него, фигурой. Первый его ребенок — двухлетняя дочь, и младшенькая, которой всего несколько недель от рождения. Как юрист, представляющий еврейскую общину перед гестапо, Филипп не может позволить себе эмигрировать из нацистской Германии. Он в отчаянии. После Олимпиады нацистский режим обрушится со всей силой на евреев. Это является основой нацистской идеологии! Евреи просто не осознают убийственность своего положения. Они сопротивляются мысли, связывающей облегчение их участи с годом Олимпиады. Они убеждают самих себя, что жестокое отношение к ним, не могло долго длиться. Его предупреждения — глас вопиющего в пустыне. Недостаточно того, что они не бегут — спасать свои жизни. Временное ослабление преследования евреев, тянет беженцев вернуться на свою любимую родину. Экономика Германии стабилизировалась и даже окрепла. Мероприятия, инициированные властью, увеличение производства, концентрация капитала и другие шаги, почти совсем уничтожили безработицу. Евреи сами себя обманывают, уверяя себя, что подстрекательская политика против них движется к завершению.

Как ашкеназский еврей, Филипп хладнокровно анализирует близорукость еврейства Германии. В эпоху духовной катастрофы, культурного и общественного потрясения и необузданной ненависти, решительное большинство еврейской общины верит в силу еврейства и его вклада в германское общество, способного изменить отношение к евреям. За годы жизни в Германии, Филипп изучил степень влияния энергичной еврейской духовности на германскую культуру. Евреи продвинули германскую культуру, привели ее к расцвету. Стремясь отдалиться от иудаизма, они внедрялись в духовную и культурную жизнь Германии. Евреи поддерживали художников, музыкантов, скульпторов, литераторов. Положение изменилось, но они не могут к этому привыкнуть, не могут увидеть реальность в ее оголенном и отвратительном выражении. Как и в детстве, так и сейчас Наоми знает, что Филипп прав.

Страх и унижение держат в тисках ее душу. Портреты Гитлера, огромные свастики красного цвета на знаменах нацистов, предупреждающие угрожающие надписи — «Евреям запрещено здесь сидеть», сопровождают Филиппа, Лотшин и Наоми по всему пути к пустому залу суда по делам сиро. Единственный полицейский сопровождает их, как опасных преступников. В такие унизительные минуты в душе Наоми просыпается сильнейшая ностальгия и любовь к стране Израиля. Более чем всегда, она ощущает себя счастливой. Трудности пустынной страны ничтожны по сравнению с положением евреев в нацистской Германии.

Два часа они ждали, стоя, прихода трех судей в зал заседания. Филипп представился, как адвокат и попечитель Берты-Наоми Френкель, и попросил от ее имени перевести деньги, которые положил отец в английском банке на ее имя, с целью оплаты ее образования. Речь шла о ее учебе в условиях интерната. Судьи возражают, исходя из предположения, что она выйдет замуж за еврея, а законом запрещено переводить столь большую сумму еврею. Вместе с тем, она сможет использовать деньги только на медицинские цели.

Лотшин обладает мужеством, не боится идти на риск. Она везет сестру в самый берлинский санаторий, один из самых известных в Европе. В холле две монахини беседуют под огромным портретом Гитлера.

— Как велика любовь человека, который отказывается от королевского звания во имя женщины, — говорит одна, обращаясь к другой.

— Они — редкая пара, — отвечает ей собеседница.

Речь идет о наследнике британского престола Эдуарде и госпоже Симпсон, разведенной американке. Лотшин переводит свои, как всегда подернутые мечтательной поволокой, глаза с портрета Гитлера на монахинь, и в долю секунды в мозгу у нее мелькает мысль, что она с сестрой могут быть в наручниках сопровождены из санатория в гестапо в эти долго длящиеся минуты, пока беседующие монахини не освободятся, чтобы выслушать их просьбу.

Доктор Фон Айкен, уважаемый человек, высокий и плотный, личный врач фюрера. Он лечит его от хронического заболевания горла. Лотшин смотрит ему прямо в строгое лицо, вызывающее трепет и уважение, и хладнокровно описывает решение нацистского суда. Доктор Айкен искренне огорчен жестоким отношением к евреям в государстве. Его голубые глаза перебегают со светлых глаз Лотшин к ее золотистым кудрям, и при этом он думает, как помочь еврейкам получить их деньги. Хриплый голос Наоми подсказывает ему, что у нее не все в порядке с горлом, явно какое-то хроническое заболевание. Он тщательно проверяет ее и говорит извиняющимся тоном:

— Я смогу прооперировать ее гланды. Она и так страдает от повторяющихся воспалений горла. Госпитализирую ее на две недели и напишу, что у нее было осложнение.

В частной клинике доктора Айкена медсестры носятся вокруг нее в период выздоровления после операции. По приказанию доктора спрашивают ее все время, чего ей не хватает. Доктор посещает ее каждый день. Сидит около нее, и с большим интересом слушает ее рассказы о мужестве еврейских поселенцев, борющихся с трудными условиями жизни. С пафосом она красочно описывает нацистскому врачу все предприятие, называемое еврейским анклавом в Палестине, — несмотря на пустыню, тучи комаров, малярию, голод, болота и осушение болот в Саронской долине. Она рассказывает о цитрусовых плантациях, о том, как выращивают пшеницу, о вооруженной борьбе между еврейскими стражами и бандами грабителей, о гибели евреев в автобусах, обстреливаемых арабами.

— Положив руку на Тору, мы клялись быть верными защите наших достижений. Я готова пожертвовать жизнью во имя страны Израиля и моих товарищей.

Удивление, написанное на лице врача, усиливает ее пафос. Чтобы он не подумал, что речь идет о дилетантах, она рассказывает о деталях быта поселенцев. С чувством национальной гордости она рассказывает, что в кибуцах обязывают всех парней и девушек присоединиться к обороне. Батальоны делятся на роты, мужские и женские. Они учатся стрелять из винтовок и пистолетов. Если нет оружия, то упражняются в рукопашной схватке. Кибуц окружен бетонными укреплениями. В каждом дежурят по два-три парня. Им придана одна винтовка. Дежурят они днем и ночью, охраняя кибуц от проникновения арабских банд. Упражняясь, они делятся на две сражающиеся между собой группы — арабов и евреев, набираясь опыта боя лицом к лицу. Она пытается доказать врачу Гитлера, что евреи умеют сражаться.

— Ты участвовала в военных действиях?

— Конечно. Я отличилась в рукопашном бою.

— Ты не боишься? — его взгляд буравит ее черные пылающие глаза.

— Нет! Привыкают к реальности жизни! Мы тренируемся с собакой-боксёром, который надрессирован набрасываться на арабов. Один из нас надевает арабскую одежду и куфию на голову, и с этим псом мы защищаемся от грабителей, проникающих в поселение. Иногда по ночам мы входим в арабские села, чтобы нейтрализовать охранных белых собак особым порошком.

Она замечает заинтересованные взгляды доктора, оценивающие сионистское предприятие в Палестине. И даже чувствует отеческое отношение к себе. Из бесед с ним она делает важный для себя вывод: люди высоко ценят мужество, самоуважение и личное достоинство.

Доктор Фон-Айкен сдерживает свое обещание. Пишет раздутый счет расходов за операцию и госпитализацию и не берет с сестер ни одной германской марки.

— Не благодарите меня. Это то малое, что я смог делать для евреев, — отвечает он сестрам, благодарящим его за все, что он сделал для них.

А Наоми он говорит:

— Ты убедила меня в том, что Палестина — лучшее место для евреев.

Она вручает ему в подарок бутылку апельсинового сока «Асис» и с удовлетворением говорит:

— В стране Израиля мы производим соки.

Доктор смотрит на нее с удивлением: что такого особого в сионистских соках. Недостаточно соков в Германии?

Сестры оставляют клинику, имея на руках медицинские подтверждения для обращения в банк. Наличные помогут Лотшин в час беды.

Страх, с которым она приехала в страну Израиля из нацистской Германии, не оставляет ее душу. К этому добавляется гнев на Гейнца за то, что он написал Лотшин. Любимый брат ожидает падения режима Гитлера и воссоединения всей семьи в Германии! Он не может осознать, что страна Израиля, даже такая пустынная и засушливая — весь ее мир. Еврейство и сионистская идея далеки от Гейнца, Руфи и Ильзе. Они создали для себя дома в Аргентине. Ассимилянты и индивидуалисты, они пропадут в дикой, засушливой, пустынной стране Израиля.

Что касается ее самой, она до последнего вздоха будет бороться со своими слабостями. Она должна завоевать для себя Израиль. Она всей душой клянется в верности исторической родине своего народа, даже если оторванность от него и беспомощность преследуют ее. Как еврейка, она репатриировалась сюда, и в один из дней, она поймет, что такое иудаизм, кто это — еврей и почему преследуют еврейский народ. Если бы она систематически и основательно изучала историю народа и его страны с древних времен до сегодняшних дней, нет у нее сомнения, что перед ней открылись бы врата к пониманию мучающих ее вечных вопросов.

В Израиль она возвращалась, ощущая сильнейший душевный подъем. Сказала себе, что страна эта важнее всяких материальных благ, и отдала в коммуну все личные вещи, оставив себе лишь элегантный вязаный свитер темно-красного цвета. Дамы кибуца, уезжая в заграницу, надевают ее золотые часы и наряжаются в наряды, которые ей купила Лотшин. Наоми это не мешает. Одно у нее желание: вырастить в душе жизненные силы для борьбы с отчужденностью, устраивающей ей засаду в любом месте.

Апрель 1937. Некоторые из ее товарищей и присоединившиеся к ним парни и девушки из других кибуцев Издреельской долины решили создать новый кибуц Гимель-Хацор. К концу лета к ним присоединилась еще молодежь, закончившая курс подготовки в Мишмар Аэмек. Только Наоми все еще пребывает в одиночестве. Моше и Элишева Фурманские, Йудке и Эмма приглашают ее к себе. Ирма, богатая американка, которая оставила легкую жизнь в Соединенных Штатах и приехала в кибуц, влюбившись в Мордехая Бентова, также пригласила ее к себе домой, и не рассердилась, когда из рук Наоми выскользнула чашка и разбилась на мелкие осколки. У Ирмы особый статус в кибуце. По ее инициативе британские офицеры собираются в читальном зале. Ципора Бентов помогает ей в приеме британской аристократии, приезжающей в гости в Издреельскую долину.

Рыжая Ципора, приехавшая из польского городка, кружится между британскими офицерами, щеголяя прической и модной одеждой современной западной женщины. Как жена Мордехая Бентова, Ципора может себе позволить не появляться в одежде типичной кибуцницы. Статус есть статус. От нее и Мотке ждут рассказов об их поездке в Америку. В конце концов, из всех членов кибуца они единственные, которые пересекли на самолете Атлантический океан.

— Я не соглашусь обслуживать англичан, — рассердила Наоми рыжую Ципору.

Девушка бунтует, хотя всем была разъяснена польза от приемов британского офицерства, именно теперь, в дни кровопролития на дорогах.

Все в ней восстает против лицемерного подхалимажа британцам. Ее Лотшин подвергается опасности из-за ограничения правительством Великобритании репатриации евреев, чтобы ублажить арабов. С отвращением она смотрит, как в честь этих иностранцев, вносят в читальный зал кожаные кресла и роскошные фарфоровые сервизы, которые Ирма пожертвовала кибуцу. На фоне простой мебели и скромной посуды эти вещи Ирмы кажутся привезенными в Издреельскую долину прямо из британского королевского дома. И эта суета каждый раз перед приемом британских офицеров отталкивает ее.

Шофар, израильский мухтар, репатриировавшийся в из Польши, скачет верхом в соседнее арабское село, чтобы пригласить почетных гостей на праздничную трапезу и продемонстрировать доброе отношение евреев к соседям-арабам. У ворот кибуца Шофар, выпрямившись во весь свой высокий рост, раздуваясь от гордости, принимает британское офицерство.

— Вы видите, — указывает он на шалаш для гостей при входе в кибуц, — арабы нас атакуют, а мы отвечаем им трапезой и дружбой. Шофар гордится сдержанностью анклава. И арабы из дальних и ближних сел приезжают на праздничную трапезу в Мишмар Аэмек, угощаясь кубиками овечьего сыра, маслинами, чашкой кофе. Шофар ведет беседы на арабском языке с гостями.

Большие мечты Наоми развеялись. Она отторгнута, чужда обществу, но во имя великого предвидения она готова переносить невыносимые страдания. Она ругает себя, наказывает, пытается следовать наказу: будущее страны Израиля важнее любого ее личного чувства. Особенно, когда опасность гибели преследует евреев. Репатрианты из Германии, которые в эти дни прибыли в кибуцы, рассказывают об ухудшении положения евреев. Евреи получают продуктовые карточки, по которым можно получить небольшое количество продуктов, и только в ограниченном числе магазинов. Быть может, Лотшин страдает от голода? В письмах ее много скрытого. Наоми не знает, что бывшая служанка в их доме Кетшин, благодарная семье Френкель за незабываемые годы, которые она провела в их доме, тайком от мужа-нациста, привозит продукты Лотшин. Наоми очень скучает по Лотшин и боится за ее участь. Как эта девушка со столь тонкой интеллигентной душой приспособится к дикой пустынной стране? В одном из писем Лотшин написала, что Наоми нечего опасаться, она, подобно сестре, сумеет успешно преодолеть все трудности. И, все же, она не торопится приезжать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.