Парижские тайны

Парижские тайны

С Юлианом Семёновым я познакомился в Париже в конце 1988 года. Вначале небольшое отступление. Я прожил в Париже 14 лет, и всё равно такое ощущение, что я не дожил в нём. Что он такое, этот город? Есть несколько моих о нём сравнений… Ну, конечно, он как декорации Старой оперы Моцарта. Хорошо подсвеченный, с небольшой аккуратной Сеной, с солидными, выпуклыми всамделишными камнями. Недаром Моцарт много жил в Париже. Там, на рю Франсуа-Мирон, есть старое облупленное здание 18 века с круглыми окнами, где Вольфганг Амадей квартировал. Из дряхлых ворот циклопического вида, так и кажется, сейчас выедет его карета. Мне кажется, вся его музыка – о Париже. Об острове Сент-Луи и реке Сене написаны многие стихи Бодлера. Достаточно выглянуть из окна дома на набережной Анжу, где он жил…

Ещё Париж – это бабушкина квартира. Привычная старая мебель с излишествами всяких шишечек, вышедшая из моды, человечная, спокойная. Уютно спать в бабушкиной квартире под сенью шкафов и буфетов. Потому Париж всем уютен и всем знаком, и всем легко в нём жить. У каждого ведь была бабушка и бабушкина квартира.

Когда я попал туда в 1980 году, Париж был ещё крайне бедным городом. В нём было полно домов-клоповников, с поспешно встроенной в средневековые внутренности поспешной сантехникой. В рассказе «Великая мать любви» у меня есть описание такой сантехники. Там запечатлён туалет с моторчиком, который обязан был гнать дерьмо в широкую трубу канализации, а гнал его в мою же сидячую, жёлтую от старости ванну. В большинстве домов туалеты были на поворотах лестниц, по одному на этаж – металлические башмаки, на которые ты вставал, проржавевший бачок под потолком и цепь с ручкой, прославленная Марселем Дюшаном. И запах свирепой хлорки.

Париж вспоминается мной одной большой прогулкой длиною в 14 лет. Зимний Париж с белыми не от снега, но от холода тротуарами и запахом горящего угля, дыма, доносимого от бесчисленных каминных труб. (Там я понял, что камин не роскошь богатых, но печка бедных.) Дождливый Париж, когда, вырывая и выворачивая зонты, несётся дождь по острову Святого Луи и аж по трём мостам перехожу я на левый берег с правого, и летний, когда плавится асфальт у Нотр-Дам, и безлюдно, только туристы – в массе это японские туристы: на голове гида высится на шапочке шест с японским флажком и номером экскурсии – наводняют город, да в Люксембургском саду стучат ракетками. В Люксембургском – под платанами – прохладнее. Там по аллее к задним воротам катают детей на пони, ведя их под уздцы, исправившиеся криминалы, опухшие девки и парни с кривыми носами. Париж… Если выйти из задних ворот Люксембургского сада, можно дошагать до знаменитого квартала Монпарнаса. Там в начале века жили и собирались в многочисленных кафе художники, по большей части эмигранты. В 20-е и 30-е годы там же отирались американцы, живущие в Париже. Толпа знает самые знаменитые имена: Хемингуэй, Гертруда Стайн, Скотт Фицджеральд, Генри Миллер, но вообще их до войны перебывало в Париже тысячи. И после войны – десятки тысяч. Когда я приехал в Париж, там было восемь англоязычных эмигрантских изданий и жили 80 тысяч американцев. Я печатался, помню, уже в 1982 году, а может, и раньше, в англоязычном журнальчике, который издавали малогабаритные американцы Кароль Праттл и Джон Стрэнд. Только вот я забыл, как он назывался, журнальчик. Если от бульвара Монпарнас добраться до площади Денфер-Рошро, там недалеко и улица со странным названием Томб Иссуар. «Томб» – это могила и по-английски, и по-французски. Кто такой или такая Иссуар, никто мне никогда не смог объяснить. Там на улице Могилы Иссуар жил тогда в доме 83, ателье А-2 пожилой американский верзила по имени Джим Хайнц. Именно у него в ателье-два я и познакомился с Юлианом Семёновым. Возможно, Джим и сейчас живёт там же. Возможно, нет.

Джим купил себе ателье (они специально строились для художников: крупные окна и все удовольствия) ещё в 60-е годы. Тогда можно было купить ателье за копейки – утверждал он. Джим Хайнц – писатель, театральный постановщик (по-моему, это он положил начало Эдинбургским фестивалям), постановщик художественных порнофильмов, друг знаменитых людей, от Джона Леннона до вот Юлиана Семёнова, – Джим Хайнц, живая легенда для американцев, отправляющихся в Париж, знал и связывал весь мир. Его информационные письма, рассылаемые им по миру еженедельно, звучали приблизительно так: «5-го пришла такая-то, с нею польские друзья такие-то, беседа была посвящена: следуют темы. Пришли художники из Занзибара. Из Японии приехала такая-то. Мы отлично поужинали тёртой морковью и горячей картошкой. Профессор из штата Юта принёс галлоновую бутыль виски мне в подарок». Я полагаю, я даже не утрирую стиль Джима Хайнца, имитируя его. Каждое воскресенье давался обязательный обед для всех желающих. С вином. Те, кто мог внести денежную контрибуцию, опускал её у входа в специальный сосуд с цепью, иногда просто в чашку. Те, кто хотел, чтоб его контрибуция была замечена, отдавал усатому Джиму лично в руки. У кого не было денег, приходил питаться на халяву. Еда стояла на очень большом столе в центре. Получив еды и вина, гости расползались и вниз, в отштукатуренную библиотеку, и вверх, где на антресолях находилась постель хозяина, и в кулисы.

Джим Хайнц, седоватый, уже тогда сутулый, усатый мужик, очевидно, ни на минуту не оставался один в последние сорок лет. Вот он-то мне позвонил осенью 1988 года и прохрипел: «Эдвард, приходи ко мне завтра. У меня должен быть русский писатель Джулиан». Я спросил его, как фамилия – он долго соображал, потом выдавил: «Симийонов. Наташа придёт с тобой?» – «Не знаю», – сказал я. Я бывал у Хайнца конвульсивно. Когда Наташа доставала меня так, что невмоготу, я приходил туда надраться, потом месяцами не появлялся. Там бывало множество разноплемённых девок, и мне, тогда уже довольно знаменитому, было раз плюнуть снять девку там, у Джима. Окололитературных американок немедленно убивали мои издательства: первая моя книга вышла в «Рэндом Хауз» – в лучшем их солидном издательстве. Вторая вышла в «Гров Пресс» – лучшем из современных, первый издатель и основатель «Гров Пресс» Барни Россет впервые в Америке опубликовал книги Генри Миллера! Не говоря уже о французских девках: к 1988 году у меня вышло не то семь, не то восемь книг по-французски, а первую опубликовал сам Жан-Жак Повер! (Издатель маркиза де Сада, Жоржа Батая, сюрреалистов). Но Наташу я любил и потому с девками в основном флиртовал, а больше потреблял алкоголь. Я много работал, мне нужно было оттянуться. Часто я уходил от Хайнца уже утром, пересекая Париж пешком.

В тот вечер людей было почему-то мало. Семёнов был несколько усталый, водянистый, беспокойный, щетина на физиономии. Мы смогли поговорить, заспорили о Сталине, я, конечно, был «за», он – «против». Он сказал: «Мне мальчиком привелось на колене у него посидеть. У Сталина, вот как… Неприятный человек. Я почувствовал. Дети это чувствуют». Но мы не поругались. «А вас в России уже напечатали?» – спросил он. – «Нет, – ответил я, – и вряд ли это произойдет в ближайшее время». – «Да ну, – сказал он, – сейчас всех печатают». – «Вы плохо читали мои книги». – «Совсем не читал, – сказал он. – Хотите, я вас напечатаю?» Я сказал, что да, хочу. Мы договорились, что не будем тянуть, я приду к нему завтра в отель. Я пришёл и принёс ему, кажется, шесть, что ли, рассказов. И он уехал. Я не поверил в то, что он меня напечатает.

Приехал он уже в 1989-м, в феврале. И привез мне книжку журнала «Детектив и политика», где были напечатаны два мои рассказа: «Коньяк Наполеон» и «Дети коменданта». Я был действительно счастлив получить в руки первую свою публикацию в России. Вместе с Семёновым приехали его помощники – двое. Имён не помню. Мы второпях выпили у них в номере за мою публикацию, и я убежал. Дома я сел читать свои рассказы по-русски. Предвкушая удовольствие. Первые же строчки «Коньяка Наполеон» образовали у меня на лбу и спине противный больной пот, устремившийся по телу вниз. Рассказ был переписан, почти пересказан, слова в предложении изменили местам, мной отведенным для каждого… Мой прекрасный, мускулистый, сильный стиль был разрушен. Наутро я позвонил в отель. «Кто?! Кто это сделал?» – «Очевидно, редакторша, – угрюмо отвечал Семёнов. – Ну ладно, приезжай, разберёмся. Может, сделаешь корректуру по тексту журнала? Во втором заходе исправим?» – предложил он. «Какую корректуру, тут нужно набирать всё заново!» – «Тогда захвати оригинальный текст рассказа», – попросил Семёнов так же мрачно, но спокойно. Выяснилась вещь простая и очевидная. Редактора в России не даром ели свой хлеб. Они кромсали и причёсывали все тексты, лишая их оригинальности. А новой школы редакторов, понимающей новые условия, ещё не было, не возникло. Потому его редакторша причесала и меня, как привыкла. Семёнов успокаивал меня, объясняя, что 1-й завод был отпечатан всего лишь тиражом в 50 тысяч экземпляров, а будут ещё последующие, и он мне клянётся, что в последующих всё будет как надо. Рассчитывали они на минимум 250 тысяч, а максимум: 500 тысяч экземпляров. Однако мне до сих пор стыдно перед теми первыми 50-ю тысячами читателей за мои оскоплённые тексты.

Тут уместно будет выступить против редакторш. Позднее слезы и истерику редакторши издательства «Молодая гвардия» вызвал мой яростный отпор её вмешательству в текст «Убийства часового». Она попробовала было прополоть меня от того, что она понимала как «сорняки». «Всё вокруг героя превращается в трагедию», – завершил я словами Ницше главу о кровавом нападении на мою жену Наташу 30 марта 1992 года, когда её шесть раз ударили отверткой в лицо. Редакторша посчитала, что это нескромно! «Это моя нескромность, не ваша, – ревел я, – я всегда ощущал себя героем, и не вам устраивать мне обрезание.» Результат был – отличным, в «Убийстве часового» всё выверено, текст свежий и чистый. Последний раз меня кастрировал еженедельник «Аргументы и факты» в конце 1994 года. Я съездил тогда в Крым (где меня три раза арестовывала «Служба Безпеки», последний раз после полуночи на Ангарском перевале по дороге в Ялту в машине службы безопасности президента Мешкова), был выслан из Крыма и написал статью для «АиФ». Сотрудники превратили мою статью в мёртвый памятник моей статье. Я ругался с ними долго, борясь за каждое предложение. «Аргументы» так и печатают тексты оскоплённые, скальпированные, пальцы отрезаны вместе с ногтями, всё уныло и ровно, как приготовленный к захоронению труп.

Редакторши в советское время исполняли и роль цензуры, дабы никакая крамола не просочилась ни в одной фразе, и роль этакого масла, выплеснутого на волны: этим баснословным приёмом пользовались пираты в старых романах, дабы благополучно пристать к берегу в бушующий шторм. Масло-метательницы и оскопительницы текстов, обычно жопастые мечтательные тётки с заспанными лицами, сидели в СССРе во всех печатных органах. Поскольку до моего отъезда на Запад меня в СССР не печатали, то я столкнулся с ними только с 1989 года, неизвестная мне редакторша Юлиана была первой. Каюсь, я тогда потребовал уволить к чёртовой матери бедную советскую жертву аборта. Судя по лицу Семёнова и его зама Плешкова, они моей злобности не одобряли. Редакторш я ненавижу до сих пор.

В газете «Лимонка» мы не редактируем тексты, ибо даже у безграмотных есть свой неповторимый стиль. Как-то мы напечатали статью нашего коллеги американца Марка Эймса, редактора журнала «Экзайл». Это была его первая статья, написанная по-русски. В ней было множество отличных свежих перлов, на какие русский автор не способен. Мы их все сохранили, – не стали портить свежесть текста. Ну и что, что это противоречит правилам языка?!

В 1989 году, в декабре, Семёнов устроил мне приезд в СССР. Это был первый после пятнадцатилетнего отсутствия мой визит. Своё ошеломление от увиденного я позднее выразил в романе «Иностранец в смутное время», в 1991 году роман вышел во Франции и в Сибири, в г. Омске (в Омске три раза, каждый раз тиражом в 100 тысяч экземпляров). В романе Семёнов у меня проходит под прозрачной фамилией Солёнов. Архетипический «феодал», сын заместителя главного редактора газеты «Правда» в годы, когда редактором был Бухарин (отца звали Семён, вот сын и взял псевдоним «Семёнов»), «кактус» был моим другом и покровителем всего полтора года. Отец Штирлица, человек, интервьюировавший Отто Скорцени, живая легенда (тут я, видите, пробую перечислить его заслуги) – он сумел остаться живым человеком. Об этом свидетельствует и тот факт, что он протежировал такому человеку, как я – сложному, неоднозначному, с очень плохой уже тогда репутацией. Я даже склонен верить в то, что он подавал бы мне руку даже и сейчас, как председателю Национал-большевистской партии. Предрассудки толпы интеллигентов его никогда не брали. Он сам был неоднозначным: певец советских чекистов и разведчиков, богач, известный миллионам миллионов. Одновременно: алкаш, бабник, слишком хороший отец глупых и жадных дочерей, содержавший на своем горбу орду родственников, нянек, бабок и прихлебателей. (О, как бы я их разогнал, всех этих иждивенцев, пинищами, сапогами в жопы, вон отсюда! Вообще не терплю иждивенцев и наследников. Наследство будем отбирать в пользу государства, когда придём к власти. Я или НБП.)

Вместе со мной были приглашены Семёновым певец Вилли Токарев и актриса Виктория Фёдорова. Опять-таки, все перипетии этого визита есть в книге «Иностранец в смутное время». Себя в этой книге я спрятал под личиной Индианы, но уже в эпилоге не вынес искушения и раскрыл все псевдонимы. Дело в том, что через шесть месяцев после поездки в Россию половина персонажей романа была мертва или клинически мертва. Умер даже эпизодический персонаж – французский режиссер Антуан Витез, живший в те дни со мной в крепости гостиницы «Украина». Умер Сахаров, умерла моя бабка Вера, умер друг мой Колька – Кадик в день, когда я приземлился в Москве. Целые отряды вымерли. Роман давно не переиздавался, но его можно найти и прочитать, отец Штирлица и основатель холдинга «Совершенно секретно» – человек известный, я не стану повторять написанного мной и другими. Здесь я хотел бы остановиться на парижских тайнах, на том, что случилось в Париже в апреле и мае 1990 года, о нескольких смертях.

Совместные планы у нас были большие. Они хотели с Плешковым начать выпускать мои книги. В Париже Семёнов тогда бывал часто, у него был партнер-француз Москович. Позднее этот старый авантюрист объявился в окружении президента Казахстана Назарбаева. Тогда они запустили огромными тиражами в продажу книжки журнала «Детектив и политика» и готовили к публикации первые номера «Совершенно секретно». То есть были заложены первые камни издательской империи, которую потом эксплуатировал младший Боровик. Надо сказать, что в очень коричневых первых томиках «Детектива и политики» встречались отличные вещи. Например, они тиснули «Прощание с Каталонией», Оруэлла. Ещё пара моих рассказов успела увидеть свет в этом журнале. Приезжая в Париж, Семёнов звонил мне. Как-то он привез во французскую столицу свою девку – кажется, она была его секретаршей. Находиться в непривычной роли экскурсовода ему было противно, я это сразу увидел. Он привык тяжело трудиться, напиваться, нажираться, интриговать, встречаться с подозрительными типами, а надо было водить по Парижу тридцатилетнюю крашеную рослую куклу, объяснять и показывать. Я, помню, пригласил его и её в немецкий ресторан на Елисейских Полях, большой, полный пьяных толстых фрицев, шумный, где мы пили пиво, вино, съели гору «шукрута» – немецкого традиционного блюда (чуть подтушённая горячая капуста со всевозможными сортами отварного мяса, сарделек, сосисок и ветчины). Редко кто съедает в таком заведении целиком свою порцию. Я отверг все его притязания заплатить и заплатил, ведь я же его пригласил. Семёнов был очень растроган тем, что заплатил я. Я подумал и, уже расставшись с ним и девкой, понял его трагедию. Я уже шёл по Шамп з’Элизэ (Елисейским Полям) один и понял. Ему, бедняге, всегда самому богатому и известному, всегда приходилось платить за всех и во всех ситуациях. А тут кто-то заплатил за него, нашёлся такой. Он растрогался, дело тут было не в деньгах. Мне даже показалось, что он расплачется, так его это растрогало. Коренастый, толстый, «скин» раньше, чем в России появились скины, борода тоже как башка у «скина», не брившегося пару недель, и глаза на мокром месте. Таким он ушёл тогда вверх по Шамп з’Элизэ, а я пошагал вниз. Поскольку на нём был мятый шёлковый пиджак (имея вполне импозантный вид, аккуратностью он не отличался), то в Париже было лето. Поскольку летом 1988-го мы не были знакомы, а летом 1990 года он был уже полумёртв или жив, как овощ, то безошибочно следует поместить эпизод в немецком (альзасском, что одно и то же) ресторане в лето 1989 года.

В апреле в Париж должен был приехать первый заместитель Семёнова Саша Плешков. Я познакомился с ним в Москве в декабре 1989-го. Чёткий, точный, он оформлял идеи Семёнова. «Феодалы» (а таковых я вот с ходу вспоминаю сразу троих: мой бывший босс-мультимиллионер Питер Спрэг, я работал у него в Нью-Йорке мажордомом в 1979–1980 годах; мой «патрон» – редактор L’Idiot International – Жан-Эдерн Аллиер, и вот Семёнов) обычно дают общую идею работы. «Я даю только общую идею. За оформление деталей – я плачу вам», – кричал Питер Спрэг, потомственный миллионер, глава производившей чипсы компании «National Semiconductor» своей секретарше Карле.

С Плешковым, я уже сообщил, мы познакомились в Москве, на вечере «Совершенно секретно» в Измайлове. Он даже свозил меня к себе домой, радушно накормил обедом, познакомил с абсолютно нерусской (по виду и по поведению) женой Галей и детьми. У него было двое детей. Очень business-like, он понравился мне. Та моя строго организованная часть (Э. Лимонов – организованный и чёткий) мгновенно среагировала на Плешкова. Я предложил ему стать моим литературным агентом. Я сказал, что не хочу, чтобы он работал даром, что я готов платить ему проценты, как полагается. Он тогда сказал, что очень занят своими обязанностями, но подумает. Очки, галстук, высокий, спокойный, тёмные волосы, начинающая лысеть голова, похож на еврея (это ещё более обнадёживало – агент будет деловой) – я ещё раз поглядел на него изучающе.

Он должен был прилететь, кажется, 19 апреля. За сутки до прибытия он позвонил мне из Москвы и сообщил, что не может дозвониться до Юлиана в Париж, не мог бы я позвонить Юлиану, дать ему номер рейса и сказать ему, что «я везу ему те материалы, о которых он просил. Запомнишь, материалы, о которых он просил… И, кстати, я подумал и отвечаю «да» на твое предложение стать твоим литературным агентом в России. Приготовь контракт. Мы его подпишем». В заключение разговора мы договорились с ним встретиться у главного входа в собор Нотр-Дам 20 апреля в 14 часов. Ясно, что там полно туристов, но он не знал Парижа совсем, а к Нотр-Дам его довезёт любое такси.

Юлиан был доволен известием о приезде Плешкова. Отлично – реагировал он. Лишь удивился, почему тот не мог к нему дозвониться. Он был дома и работал, – сказал он.

20 апреля Плешков нашёл меня у Нотр-Дам. Было жарко, в сквере Иоанна XXIII над цветами гудели пчелы. Он сказал, что хотел бы сделать репортаж «Париж глазами Лимонова», и попросил меня показать ему мои первые парижские места обитания. Мы выступили. У него был диктофон. Переведя его через мост Альма на правый берег, я привел его в Марэ, в еврейский квартал, на рю дэз Экуфф, там я прожил с ноября 1981 года по декабрь 1984-го. Соответствующие ремарки были наговорены мною в микрофон. О том, что впервые в летописях рю дэз Экуфф упоминается в 1233 году, что тогда на этом месте король Шарль держал свой зверинец. Какой из Шарлей? Я не смог ему ответить. Далее мы отправились на улицу Архивов, там на углу Архивов и рю Франк Буржуа в доме 54 я снял мою первую квартиру, она довольно удачно запечатлена мною в рассказе «Великая мать любви». Помню, что, стоя на улице Архивов, на довольно оживлённой улице, я усомнился в его диктофоне, в том, возможно ли преодолеть шум автомобилей и улицы. Он продемонстрировал мне, что да, голос мой слышен. Затем мы вышли с ним на рю де Тюренн, посетили моё нынешнее гнездо на крыше, не задержались там, он хотел всё быстро осмотреть, прошли на пляс де Вож, я обычно водил туда всех приезжающих. И если уж речь шла о Париже Лимонова, то как раз здесь Лимонов провёл немало человеко-часов, на этой площади. Я показал ему балкон Жан-Эдерн Аллиера, моего редактора, на балконе сидел деревянный негр в натуральную величину. Мы вышли с пляс де Вож по рю Бираг, всего метров пятьдесят, и сели в кафе на углу этой улочки и рю Сент-Антуан. Там, в кафе, мы подписали с ним договор о том, что Плешков Александр назначается Эдуардом Лимоновым его, Лимонова, литературным агентом, и дальше следовали условия. Всего было две страницы в двух экземплярах. И мы выпили за наше сотрудничество. Могли ли мы предполагать, что ему остаётся жить какие-то восемь или меньше часов?

Далее мы с ним отправились в район Монпарнаса, поближе к гостинице «Пульман Сент-Жак», где он остановился. Выбор гостиницы, несомненно, был сделан Семёновым, и потому неудивительна близость гостиницы к рю Томб Иссуар. Возможно, руку к выбору приложил и Джим Хайнц? Помню, что я привел Плешкова, успел затащить его даже в книжный магазин (он же издательство) «Дилетант» и представил Доминику Готье, директору с трубкой в зубах (он уже становился солиден, через десять лет после нашего первого знакомства). Расставались мы с Плешковым у ресторана «Ла Куполь» на бульваре Монпарнас, откуда только что вышли, где выпили шампанского за успех нашего совместного предприятия. Ему нужно было ехать в «Пульман» к 8.30, он был приглашён на обед к главному редактору журнала «VSD» (по начальным буквам Пятница, Суббота, Воскресенье). За ним должны были заехать на машине. Я попрощался с ним у входа в метро. Ехать ему было всего ничего – пару остановок. Я спросил его, не заблудится ли он. Он улыбнулся. И всё, скрылся в метро. А я пошел домой, с сознанием выполненного долга. Я оценил свою работу по встрече, сопровождению и развлечениям моего литературного агента на «пять».

Разбудил меня наутро хриплый голос «кактуса» Семёнова. «Эдик, Саша умер…» – «…Какой Саша?» – не понял я. – «Наш Саша, Плешков». Далее Юлиан пустился в строительство планов о том, как я полечу в Россию с гробом Плешкова.

– Но мне же нужна виза? – сказал я.

Только после всей этой словесной возни, изобличающей его растерянность, он рассказал мне, что случилось. Правда, он ещё не знал первых результатов вскрытия. Случилось вот что: на обеде у главного редактора журнала «VSD» Плешкову вдруг стало плохо. Он вышел в ванную и отсутствовал около 15 минут, был очень бледен, сказал, что устал, и попросил отвезти его в «Пульман». В машине ему было плохо, он лежал на заднем сиденье. В два часа ночи он переступил порог отеля, поднялся в номер. Служащий «Пульмана» нашёл русского постояльца в два тридцать ночи на галерее. Он сидел на полу в очень тяжёлом состоянии. Прежде чем спуститься вниз, он позвонил администратору. Жаловался на боль в груди, жажду. «Скорая» прибыла немедленно. Врач констатировал тошноту, из левого уха вытекала жидкость. В 2.38 наступила смерть. Попытки реанимировать русского не увенчались успехом.

Позднее, осенью 1990 года, я прилетел в Москву по приглашению младшего Боровика на его телешоу, кажется, оно называлось «Камертон». Во всяком случае, камертон там присутствовал. Моим оппонентом был режиссер Марк Захаров. В свой приезд я навестил вдову Александра Плешкова – Галю. Может быть, сам я и не отправился бы к ней, но Боровик прикомандировал ко мне сына Плешкова, он и свозил меня домой. Жена была убеждена, что мужа убили. Сын тоже был убеждён. Они считали, что убили как раз по причине тех бумаг, которые Плешков привёз Семёнову. Что там было, – жена Плешкова не знала, догадывалась. Возможно, там был компромат на самого Горбачёва, бумаги якобы принадлежали и были собраны скандальными следователями Гдляном и Ивановым. Гдлян состоял в редколлегии журнала «Детектив и политика». У самого Семёнова невозможно уже было узнать, что привозил Плешков в Париж. Через месяц после смерти своего первого заместителя Юлиан Семёнов вдруг впадает в коматозное состояние в Париже, перевезён в Москву, срочно оперирован в кремлёвской больнице. Вследствие операции парализован, мозговая деятельность парализована тоже. В общем, человек-овощ. В больнице его посещает в начале сентября Александр Мень, ещё один член редколлегии журнала «Детектив и политика», протоиерей Александр Мень.

9 сентября того же года на полпути к подмосковной станции Александр Мень убит, и жестоко: топором. Три члена редколлегии погибают (Семёнов ещё живет овощем, но всё равно погиб как мыслящее существо) в несколько месяцев одного года, с апреля по сентябрь! Случайность, совпадение? Говорят, даже молния не бьёт два раза по одному и тому же месту.

Но вернёмся к смерти Плешкова. Его жена показала мне первое предварительное заключение вскрытия, сделанное в парижском судебно-медицинском институте профессором Д. Леконт. Я прочитал там, что при вскрытии повреждений насильственного характера обнаружено не было. Отмечены ссадины на колене и локте. Переломы четырёх рёбер, сказано, произошли при реанимации, как и внешняя контузия печени. Это всё пустяки, не стоящие внимания. В Боснии один парень при мне получил шесть огнестрельных ранений и остался жив. И не инвалид. Вскрытие выявило «сильное кровотечение всех внутренних органов, в частности, лёгких, позволяющее предположить, что смерть наступила в результате отравления…»

«Сашу отравили», – сказала жена. Я тоже думаю, что Плешкова отравили. В 1992 году меня интервьюировала для статьи в «Совершенно секретно» журналистка Елена Светлова. В этой статье («Смерть без диагноза») она приводит мнение старшего научного сотрудника НИИ морфологии человека – патологоанатома Александра Свищева о заключении вскрытия трупа А. Плешкова, сделанного его французскими коллегами. «Почему-то не указано время вскрытия. Странно, что нет описания одежды убитого, у нас с этого обычно начинают. Врач «скорой помощи» обратил внимание на непонятную жидкость, вытекавшую из уха, но, судя по данным патологоанатомической экспертизы, полость внутреннего уха почему-то не вскрывалась. Практически не описаны эндокринная система, состояние гипофиза, а также ткани надпочечников. Это очень важно. Отсутствует в описании состояние лимфатических узлов. Спинной мозг не вскрывался, а там могло быть не всё в порядке. Патологоанатомический диагноз не поставлен, и неизвестно, что привело к смерти…»

– Допускаете ли вы версию отравления? – спрашивает Светлова.

«Я бы эту версию не исключал. Во всяком случае, все симптомы отравления присутствуют: плохое самочувствие, жажда, рвота, сильное кровотечение всех внутренних органов. Это знак какой-то внезапной катастрофы». И Свищев поясняет, подумав: «Современные яды, которые могут быть использованы в целях убийства, действуют опосредованно, достаточно минимального количества, чтобы вызвать самые серьёзные нарушения. Эти яды распадаются полностью за несколько часов, они не регистрируются приборами».

Вот так. Сама по себе внезапная смерть Плешкова в Париже, возможно, не вызывала бы столько подозрений, не последуй за ней сразу катастрофы с Семёновым, а затем убийства Меня. Гипотез случившегося хватает. Бывший сотрудник «Совершенно секретно» Вадим Молодый опубликовал в американском журнале «Вестник» гипотезу, что Плешков и Мень погибли потому, что Мень имел информацию о сотрудничестве очень высокопоставленных чинов Русской Православной Церкви с КГБ. И что на тот самый пропавший (он исчез и в списке возвращённых французами вещей покойного не значится) в Париже диктофон, на который Плешков записывал меня в свою последнюю прогулку, было записано как раз интервью протоиерея Меня, где содержались эти разоблачения. Якобы «речь шла о митрополите Питириме, о попе Салтыкове, о некоем Николае Филимонове и киевском митрополите Филарете», заявляет Молодый.

А вот гипотеза из статьи Алексея Белякова в журнале «Профиль» № 47/48 за самый конец декабря 1998 года. Статья называется «Мальчик-мажор из Безбожного переулка», и посвящена она Артёму Боровику. Цитирую: «Семёнов и Плешков отправились в Париж на встречу с Эдуардом Лимоновым (тогда он ещё считал себя, скорее, писателем, чем политиком-экстремистом). И гостеприимный Лимонов пригласил Александра на банкет, который устраивала какая-то французская газета. На банкете Плешкову стало плохо, он поспешил к себе в отель и пригласил врача из советского посольства. Врач почему-то не приехал. Плешков, так и не дождавшись его, уже с трудом спустился к портье и попросил вызвать «скорую». Однако прибывшие французские медики констатировали смерть. Вскрытие показало, что Плешков умер вследствие кровотечения всех внутренних органов. Его семья уверена, что он был отравлен советскими спецслужбами, поскольку якобы вывез в Париж какие-то материалы, касавшиеся КГБ. Семёнов очень тяжело переживал эту смерть. Примерно полгода спустя вместе с Боровиком он ехал на встречу с представителем Руперта Мэрдока, западного пресс-воротилы, чтобы договориться об инвестициях для «Совершенно секретно». Внезапно Юлиан Семёнович стал заваливаться – прямо на сидевшего рядом Боровика. В больнице диагностировали инсульт. Семёнов был помещён в госпиталь имени Бурденко и оказался уже неспособным заниматься делами издания. Очевидно, Юлиан Семёнович на этом этапе воспринимал Боровика как человека, которому можно доверить «Совершенно секретные дела». Приёмный сын Семёнова, ныне известный журналист Андрей Черкизов, тогда, по воспоминаниям современников, в силу алкогольных проблем был неспособен к конструктивной деятельности. Так что Артём стал «вторым сыном» Семёнова. Надо заметить, Боровик до сих пор с истинно сыновними чувствами относится к памяти основателя, и те, кто бывает в «Совершенно секретно», отмечают атмосферу лёгкого культа Семёнова».

Остановимся. В начале процитированного отрывка брошена лёгкая тень подозрения на меня. Так и видится «гостеприимный» Лимонов, подсыпающий из перстня яд Плешкову в бокал, специально пригласив его на банкет. Фон – Париж, ночь. Лимонов злодейски оглядывается, сверкнув очами. Он же – советская спецслужба. Однако если отбросить абсурдность этого лёгкого намека на обвинения и начать размышлять, то обозначится, что у Лимонова не было мотивов мочить Плешкова. Вот у кого были, так это у Артёма Генриховича Боровика. Хотя и это, разумеется, абсурдное рассуждение. Но продолжим некоторое время рассуждать абсурдно. Вспомним толстые буржуазные романы XIX века. Так сказать, поместим себя в их атмосферу. Как делались состояния капиталистов, как они возникали? Ведь именно эта атмосфера царила в России конца 80-х годов XX века и самого начала 90-х. Именно атмосфера создания капиталов «первичного накопления», если использовать терминологию г-на Маркса Карла. Процитирую-ка я ещё из статьи Белякова: «На исходе 80-х писатель Юлиан Семёнов, отец Штирлица, решил создать свою газету с будоражащим воображение названием «Совершенно секретно». Семёнов тогда возглавлял Международную ассоциацию детективного и политического романа – эта организация и стала учредителем нового издания. Обладая самыми широкими связями, Юлиан Семёнович сумел убедить тогдашнего Председателя Совета Министров Рыжкова выделить газете кредит. Знатоки называют невиданную по тем временам сумму – то ли миллион, то ли полтора миллиона долларов. На эти деньги было закуплено новейшее импортное оборудование. Сотрудники получали зарплату раз в пять больше, чем в других изданиях: ведь «Совершенно секретно», несмотря на государственный кредит, было, по сути, первым частным изданием в стране. /…/ Артём оказался в газете не сразу, а когда его пригласили – и вовсе не на руководящих постах. Но тогда он вполне довольствовался своим журналистским хлебом. Зато с маслом. Вся административная деятельность в «Совсеке» лежала на плечах самого Семёнова и его заместителя Александра Плешкова».

Стоп. Продолжая рассуждать абсурдно, опять вообразим себя внутри, в атмосфере буржуазного романа. В эпоху, когда обманом, подлогом и убийством создавались состояния. В 1989 году Черномырдин одним росчерком пера превратил Министерство газовой промышленности в концерн «Газпром». Молодой журналист, отпрыск хорошей советской вельможной семьи (папа Генрих Боровик – «Председатель Комитета Борьбы за мир», в Совдепе это была кагэбэшная должность, соответствующая генеральскому званию, глава Комитета автоматически был видный гэбэшник) приходит в атмосферу денег, свободных поездок за границу. Приходит (цитирую опять Белякова: «Юлиан Семёнов говаривал: «Хотите куда-то ехать? Просто берёте билет и летите!» Те, кто работал в «Совершенно секретно» в ту счастливую мажорную пору, объездили весь мир. /…/ Всем журналистам выдали синие загранпаспорта») в строящуюся издательскую ИМПЕРИЮ! Он видит, какой мощной она уже стала, только начав, и какой ещё обещает стать. Может стать, как империя Мэрдока, как империя гражданина Кэйна! (Фильм «Ситизэн Кэйн», я уверен, Тема Боровик видел много раз. Он был американофил и с интересом оценил, помню, мой пиджак от «Сирс энд Врубек», он даже прослужил две недели в американской армии и сделал об этом репортаж.) А он в этой империи – «вовсе не на руководящих постах». Как парень эффективный и энергичный, он мог бы стать «на руководящих». Но есть уже Плешков – ещё более работоспособный, пунктуальный, чёткий, таких работников в России – раз, два и обчёлся. Боровик видит, что на пути его стоит только Плешков, все остальные сотрудники не в счет, они обычные рабочие лошадки…

Дальше рассуждать абсурдно становится опасно. Родственники Боровика могут в суд подать. Однако, рассуждая не абсурдно, больше всех смерть Плешкова была выгодна Боровику. Что касается тайн, привезённых в Париж Плешковым, то Гдлян голоса не подавал, ни о каких его документах не сообщал, а Молодый, которого я знаю и с которым как раз в то время, в 1990-м, и ещё чуть позже переписывался, без сомнения, начал строить гипотезы после того как я ему написал, что смерти в руководстве «Совершенно секретно» – странные смерти.

И вот Тема Боровик, оказывается (этого обстоятельства я не знал или не упомнил), находился рядом с Семёновым в машине, когда у того произошёл инсульт. Случилось это, правда, никак не через полгода, но в конце мая 1990 года. И в госпитале Бурденко (по моим сведениям, это была «Кремлевка», или вначале была сделана операция в «Кремлевке», а потом перевели в «Бурденко») была произведена операция, в результате которой Семёнов стал овощем. В 1990 году мне говорили (когда Боровик пригласил меня в Москву) люди из окружения Семёнова, что операция была не необходима. Что она была не нужна.

Как бы там ни было, ситизэн Кэйн оказался в том же полукоматозном состоянии, что и генерал Романов. Двигать членами и мозгами он не мог. И вокруг него, как полагается вокруг главы Издательской империи, началась борьба за тело. Милые доченьки вырывали его друг у друга, одна умыкнула тело в Австрию, где в пансионате стала учить папу-овоща водить рукою (сама водила его рукою), дабы он мог подписать ей завещание… Так и не научила. В конце концов Юлиан Семёнов, основатель и глава Империи «Совершенно секретно» тихо угас где-то в 1995-м или 1996 годах. Точная дата мне неизвестна. Он был своего рода российский «ситизэн Кэйн» – герой эпохи первоначального накопления. Создатель империи, мощный человек. Как я уже упоминал, одним из бизнес-партнёров Семёнова был «француз», на самом деле польский еврей, французский гражданин – лысый, красногубый неприятный старик по имени Алекс, по фамилии Москович (другая транскрипция – Машкович). Я видел его один раз на единственном банкете «Совершенно секретно», который я посетил в Домжуре на Зубовской. Именно тогда сказал мне Семёнов, радостно: «Мы выебли партнёров». Кому-то из них достались 33 и три десятых процента. Кому, я не стал домогаться. Семёнов радовался, и я порадовался с ним. Москович тогда прибыл в Москву из Парижа. Как и я, нормально жил в Париже. Артём Боровик, по-моему, находился в тот вечер в состоянии глубокого похмелья. Он долго разговаривал со мной и выпил много пива. Потом переместился и долго разговаривал с Московичем. А через четыре месяца в Париже странным образом погиб Плешков. А потом Семёнов «стал заваливаться на… Боровика…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.