ОТ ГОРБАЧЕВА ДО ЕЛЬЦИНА

ОТ ГОРБАЧЕВА ДО ЕЛЬЦИНА

Лихачев и Горбачев. Две ключевые фигуры того времени. Горбачев спас Дмитрия Сергеевича: если бы не он, прежние власти так или иначе расправились бы с неугодным Лихачевым — попыток такого рода было уже немало. И Горбачев «выбрал» Лихачева из всех — и Лихачев очень был благодарен ему за помощь в делах. Как два гиганта, переделывающие жизнь, они не могли не взаимодействовать — но их пути различались.

В 1987 году Лихачеву было прислано приглашение в Смольный на встречу Горбачева с представителями города. По словам профессора Бориса Федоровича Егорова, с которым Дмитрий Сергеевич делился впечатлениями, дело было так: пунктуальный Лихачев пришел в Смольный за полчаса до начала, но была какая-то досадная неразбериха со списками приглашенных: фамилию каждого охрана разыскивала очень долго. Выстроилась очередь. Когда удалось войти и подняться по лестнице — зал был уже набит битком.

Он сел в задних рядах — третьим от прохода. Вышел Горбачев и говорил долго, и когда заговорил о ленинградской интеллигенции — все телекамеры повернулись к Лихачеву.

После своего выступления Горбачев не скрылся в дверку за сценой, как это делали до него другие начальники, а демократично пошел через зал, по центральному проходу между креслами. Никто не решался выйти в проход и поздороваться, дабы не мешать его движению. Некоторые здоровались прямо с мест, Горбачев здоровался в ответ, но нигде не останавливался. Остановился лишь возле Лихачева. Сказал, что видел его из президиума. Лихачев поклонился. Чуть помолчав, Горбачев спросил, будет ли он принимать участие в работе Детского фонда. Лихачев замялся, не совсем, видно, понимая, о чем речь. На помощь пришла Раиса Максимовна, которая уже общалась с Лихачевым в Фонде культуры. Она с улыбкой произнесла, что Дмитрий Сергеевич и так перегружен. Благожелательно кивнув, Горбачев проследовал дальше. Эта встреча продемонстрировала всем, что Горбачев сделал свой выбор. Тогда многие пытались перетащить его на свою сторону. По рукам ходил текст обращения к Горбачеву группы черносотенцев — «истинных патриотов», как они себя почему-то называют, сделавших из своего «патриотизма» профессию, состоящую в том, чтобы поливать грязью всех тех, кто не так назойливо, как они, говорят о своем патриотизме, а заодно и тех, кто тоже говорит назойливо, но не состоит в их компании. О Лихачеве в том тексте сообщалось, что он не любит Россию, поскольку предпочитает Шагала отечественным мастерам. Наверное, Горбачев знал о письме (наверняка влиятельные авторы позаботились об этом) — но демонстративно, при всех, обласкал Лихачева, решив, видимо, что этот сдержанный, воспитанный человек не станет нарываться и лезть на рожон и своим авторитетом сможет влиять на настроения интеллигенции в нужном направлении.

И началась стремительная общественная карьера Лихачева. Б. Ф. Егоров пересказывает рассказ Лихачева в Пушкинском Доме — 23 февраля 1987 года — о кремлевском форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества»:

«Участники. Марина Влади. Каждый день — новый костюм. Первый день — в трауре, посетила могилу Высоцкого, затем — яркие тона. Главным образом — красные. Евгений Евтушенко — в кумачовом костюме. Грэм Грин. Питер Устинов. Барон Фальцвейн из Люксембурга, большой друг России (по материнской линии Епанчин)… Свободно говорит по-русски. Очаровал обслугу в гостинице, она ему — „Товарищ барон!“… Обещает найти доступ к Голландскому королевскому архиву (закрытому), где есть письма Николая I о высылке Геккерна… Встреча в Кремле. Большинство везли на автобусах. На „Чайке“ — Грин (вот оно, преклонение перед Западом!), и — Лихачев. И Генрих Боровик. Вот она, советская аристократия!»

Помню, как я, автор этой книги, оказался именно в те дни в Москве по делам. Дела были плохи. Благодаря «экономической свободе», объявленной Горбачевым, все старые государственные издательства померли, а новые, «самопальные», вели себя кое-как. Денег не было — ни выпить, ни закусить. Да и выпивка с закуской исчезли. Помню, как мы с двумя московскими коллегами шатались по бесприютной Москве, промокли насквозь, особенно ноги. И в то же время поперек чуть ли не каждой улицы висели растяжки: форум «За безъядерный мир, за выживание человечества». Предполагалось, видимо, что это мероприятие вызовет у нас трепет и восторг: какими важными делами занимаются эти важные люди, тратя свое драгоценное время! Однако, помню, лозунги эти вызывали у нас лишь досаду. Во, устроились! Кто же не знал, что «борьба за мир» всегда была для властей и примкнувшим к ним сладкой кормушкой, «окном на Запад» — но только для них. И как только кто-нибудь из прежде любимых писателей — Константин Симонов, Илья Оренбург, Николай Тихонов — появлялся вдруг среди наших холеных «борцов за мир», на нем как писателе можно было ставить крест. И вот снова, холеные наши, «борются» под икру и коньяк, под усиленной охраной. Помню, как один из нас вдруг вспомнил, что у него же на этом форуме есть кореш, в одной из комиссий, и сейчас у нас все будет! Из гостиницы «Космос», где проходили некоторые заседания, нас выгнали в шею. Охрана всегда гениальна: она безошибочно отделяет настоящих «борцов за мир» от самозванцев. Мы только успели увидеть, как там, в манящей дымке, плывут «удостоенные». И то, что Лихачев оказался там «своим», в наших глазах его отнюдь не красило. Боюсь, что если бы он увидел тогда нас, то «не узнал бы», даже если кого-то и знал. Сверху — не видно ничего. Лучше все же для человека честного суровый «барский гнев», нежели лукавая «барская любовь»!

Продолжение рассказа Лихачева о форуме (в пересказе Б. Ф. Егорова).

«Ужин в Кремле: члены правительства ходили по рядам… (небывалое счастье!), Е. К. Лигачев (главный тогда идеолог) подошел к Лихачеву: „На что теперь жалуетесь?“ — „На Новгород!“ — сказал Лихачев (там строился опасный для памятников культуры химкомбинат). Лигачев сказал, что сменили первого секретаря обкома и теперь Новгород будет спасен… Ждали Горбачева. Фальцвейн демонстративно заложил руки под мышки: „Не буду аплодировать!“ — но когда Горбачев появился, в большом окружении официальных лиц, дипломатов — не удержался и зааплодировал. „Аплодисменты, переходящие в овацию“ — штука заразительная».

Как же влияла на Лихачева «барская любовь»? В 1986 году ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Награда эта никоим образом не «приручила» Лихачева, он по-прежнему считал своим долгом быть в гуще самых острых событий. Весной 1988 года перед Владимирской церковью, как раз там, куда выходили окна квартиры его сурового деда и где Лихачев играл еще мальчиком, начались бурные события. Много дней без перерыва там происходил несанкционированный митинг. Официальный повод — защита исторического дома Дельвига, который власти хотели снести при строительстве станции метро «Достоевская» (мог ли представить себе такую ситуацию Достоевский?). Но на самом деле — это был митинг неповиновения, неподчинения государству, его опостылевшим законам и действиям. Известно было, что Лихачев выразил поддержку демонстрантам. И это еще больше вдохновляло их. Власти, однако, вовсе не думали поощрять подобное своеволие. Обещания свободы, «гласности», брошенные в народ Горбачевым, вовсе не предполагали столь непредсказуемых для власти последствий. Карательную машину никто не отменял — и она заработала. Участники той демонстрации вспоминают, что их участь могла бы быть печальной — и всех спасло лишь личное обращение Лихачева к Горбачеву в их защиту. Горбачев его послушался. Демонстрантов выпустили из кутузки. Дом Дельвига сохранили. Это было победой.

Нужно отметить, правда, что выступления те шли под знаком защиты города, его истории и культуры, что несколько облегчало задачу Лихачеву. Против «защиты культуры» властям трудно было возразить. Также под покровительством Лихачева успехом закончилась демонстрация в защиту гостиницы «Англетер», которой тоже грозила опасность. Таким образом, все больше укреплялся статус Лихачева — главного защитника справедливости перед властями, и он становится популярен и среди бунтующей молодежи — как в свое время Достоевский или Некрасов.

В 1989 году Лихачев согласился баллотироваться в Верховный Совет СССР и на волне огромной своей популярности был избран. На него возлагали очень большие, часто нереальные надежды: «Ну, раз уж Лихачев в Верховном Совете — начнется справедливая жизнь!»

Теперь, когда он ехал на сессию, у его вагона каждый раз собиралась толпа просителей — с просьбами, которые мог решить «только Лихачев». И многие просьбы действительно были «по его теме», и он их старался решить. Нагрузка его еще больше увеличилась. Смеясь, он рассказывал, как однажды вышел из душа голый и вдруг увидел в номере незнакомого человека, который как-то пробрался к нему «с неотложной просьбой». Годы работы Первого съезда народных депутатов было временем огромных надежд. Еще бы — там оказалось столько любимых, уважаемых всеми людей — Михаил Ульянов, Кирилл Лавров, Олег Басилашвили, Ролан Быков, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Дмитрий Лихачев!

Олег Басилашвили вспоминает:

«Дмитрия Сергеевича необычайно ценили те люди, которых мы называем демократами первой волны… На Съезде народных депутатов возникали ситуации, когда необходимо было чье-то слово, которое перевесило бы демагогию наших оппонентов, коммунистов. Мы всегда пытались прибегать к поддержке Дмитрия Сергеевича и знали, что он никогда не откажет. Этот человек, уже очень немолодой, безотказно приходил на различные совещания, съезды. Откладывал в сторону свои научные дела. Им руководило российское, интеллигентное сознание долга».

Лихачев, в отличие от многих уважаемых людей, которые считали свою партийность делом неприятным, но необходимым, никогда в коммунистической партии не был, и даже ни разу не был приглашен в нее вступить, и тем более в нее не просился — что вполне ясно показывает отношение власти к нему и его к власти. Поэтому и в Верховном Совете он оказался в оппозиции, которая в те годы была необычайно велика и, казалось, сильна (такого больше не повторилось). И он всегда голосовал с демократами по всем вопросам. Но главной его темой была русская культура, и больше всего он говорил о ней — и на Первом, и на Втором съездах народных депутатов. «Культура, — повторял он, — это то, что в значительной мере оправдывает перед Богом существование народа и нации». В своих выступлениях — и с трибуны съезда, и на разных приуроченных к съезду комиссиях, и на сессиях Академии наук, и в Фонде культуры он говорил о самом для него важном, причем не в общих словах, а конкретно: об опасностях, грозящих Невскому проспекту, Соловецкому кремлю, подмосковным усадьбам Шахматово и Мураново, о судьбе церкви Спас-Нередица в Новгороде, о Воронцовском дворце в Алупке, о парках Петергофа, Пушкина, Гатчины, Павловска, Выборга — и о Байкале.

Огромная энергия потребовалась, чтобы пробить важные для него публикации, которые иначе не вышли бы: в «Литпамятниках» — мемуары «монархиста» Александра Бенуа, «Жития византийских святых», в Гослите — «Доктор Живаго». При всей его усталости, он понимал: уйди он с общественной арены — и никто его не заменит.

Тот Верховный Совет был уникальным собранием. Там смогли встретиться выдающиеся люди, которые иначе, в силу чрезвычайной занятости, могли бы и не пересечься — а тут они оказались рядом и попытались вместе что-то сделать… или хотя бы заявить о симпатии и уважении друг к другу. А это так важно для жизни! Пишущие люди очень одиноки, и столь разные персонажи, как Дмитрий Лихачев и Виктор Астафьев, иначе могли бы и не встретиться. А тут — встретились!

Астафьев написал: «…Дмитрий Сергеевич поздоровался со мною и было прошел мимо, но вернулся, подхватил меня под руку и заговорил: „Что, Виктор Петрович, гнусная погода? И на душе паршиво, устали от этой говорильни? Устали от толчеи, устали от гама, от дури и хитрости людской?“ Я кивнул головой, подтверждая догадки академика. Он повернул меня назад и прогулял по двору Кремля, говоря о том, что в России бывало хуже и страшней, что не стоит падать духом… В заключение академик начал настойчиво дарить мне варежки, толстовязаные, из овечьей шерсти, чем окончательно растрогал меня. Варежки, догадался я, связала ему дочь, с которой случилось несчастье, — и от дара такого сердечного и бесценного отказался».

В эту «говорильню» Верховного Совета, в которой опытные аппаратчики уже явно начинали переигрывать хороших людей, Лихачев вносил дух добросердечия, искренности, правильной речи… и для многих делегатов тех лет (у того же Астафьева) то были единственные добрые впечатления.

Всё шло вразнос. Начиная с власти. Горбачев пришел как любимец всего народа — его любила и интеллигенция, и толпа. Часто повторяли по телевидению такой эпизод: он — симпатичный, улыбчивый, так не похожий на прежних угрюмых вождей, стоит перед толпой, и из нее несутся восторженные крики: «Ближе! Ближе подойдите!» Горбачев делает шаг, другой. «Еще ближе!» — «Так куда ж ближе!» — простодушно, обаятельно улыбается Горбачев. Было время счастья, обоюдных надежд, бесстрашного хождения Горбачева в народ… Неслучайно офицеры его личной охраны оставили о Горбачеве неприязненные воспоминания: пренебрегал их работой! Вот Брежнев — тот охрану понимал, как к родным относился. Поэтому и просидел так долго. А Горбачев — тот охрану не понимал! И она ему отомстила.

Вячеслав Всеволодович Иванов в своих воспоминаниях пишет, что Лихачев не скрывал своей близости с Горбачевыми, рассказывал о посещении их семьи. На вопрос Иванова, что же все-таки за человек Горбачев, Дмитрий Сергеевич, задумавшись, ответил вдруг весьма неожиданно: «Очень одинокий!»

Не имеющий, в отличие от других вождей, глубоких корней в партийной номенклатуре, он так и не сошелся близко ни с кем, никому не доверился. При его простодушной внешности, он был человек очень осторожный и из верхов никого к себе не приблизил: «Этот тянет назад!.. А этот — наоборот, лишь бы ему вперед, не разбирая дороги!» Так что своей «партийной гвардии» он не создал, большинство партийцев, даже вначале поддержавшие его, сочли его путь неразумным и разрушительным, прежде всего из-за потери партией власти. Военные, конечно, ненавидели его за разрядку, за разрушение в процессе разоружения всей армейской «матчасти», в том числе и материального обеспечения. Неглупые люди из генералитета говорили ему, что Америка, наоборот, как-то не спешит разоружаться, в отличие от России. Но Горбачев был упоен международным успехом, любовью всего мира к Горби, уничтожившим «империю зла», да и вообще империю как таковую. Наша интеллигенция (на 90 процентов техническая), так горячо поддерживающая действия Горбачева против реакционного военно-промышленного комплекса, вдруг с удивлением обнаружила, что с уничтожением ВПК исчезли и их любимые НИИ, в которых было так уютно жить и смело критиковать. К тому же исчезли продукты, началась унизительная охота за «наборами».

Простой народ перешел от любви к ненависти после введения Горбачевым антиалкогольных реформ. Порыв Горбачева, не дружившего с алкоголем, в отличие, скажем, от Брежнева, был по сути правильным: пьянство стало кошмаром. Любой рабочий день — на заводе, в НИИ, даже в поликлинике (спирт доступный!) кончался пьянкой. Было такое ощущение, что трезвым домой вообще никто не приходил! Я помню вечерний Невский, усыпанный телами. Кто не добирался домой, ночевали в вытрезвителе, а утром опохмелялись, и по новой. Алкогольная реформа, ограничения и талоны привели к еще большему, протестному пьянству и потере рабочего времени в унизительных очередях. Выиграли от нее только пьяницы: благодаря прежним тесным связям с продавщицам и они сделались «бутлегерами», прямо как в Америке, и вес их в обществе значительно возрос. Интеллигенция разочаровалась в вожде: «Но зачем же вырубать виноградники?.. Такой же головотяп, как и все они!»

Разочаровался в своих действиях и сам Горбачев: свободой воспользовались «возмутители спокойствия»! Пора осадить! И после кровавых избиений людей в Вильнюсе и Тбилиси звезда Горбачева закатилась. Зато взлетел рейтинг Анатолия Собчака, первого мэра Ленинграда, блестяще разоблачившего «роль партии» в тбилисских событиях.

И «охрана» почувствовала «свой момент»! Как учил их вождь: сегодня рано, завтра — поздно… Пора!

И — произошел путч. И многие вышли на защиту свободы, на защиту появившегося у людей чувства собственного достоинства — но отнюдь уже не в защиту Горбачева. Да и позиция его, степень его осведомленности трактовались по-разному — вряд ли он уже «настолько не знал»! Было мнение, что это он сам попросил войска «осадить народ», как в Вильнюсе и Тбилиси.

Так что люди вышли на улицы не «за него». За себя! Позиция Лихачева в эти дни, в отличие от позиции того же Горбачева, была активной и вполне определенной. Как только он узнал про путч, сразу же попросил дочь Милу звонить в Смольный, рассчитывая, что там должен же быть какой-то дежурный. В те роковые дни, когда танки двигались в Москве на Дом правительства, где был со своими сторонниками Борис Ельцин, а также, по слухам, двигались и на Ленинград, — Лихачев решил выступить перед горожанами с речью, направленной против путча и путчистов. Единственное, что он просил для себя: выступать не на улице — могут не услышать — а желательно в помещении. Но когда с ним связались, оказалось, что надо выступить именно на открытом воздухе, на Дворцовой площади, куда стекались горожане. И он, не щадя здоровья, невзирая на возраст, приехал туда и, стоя рядом с Собчаком, сказал речь — и был прекрасно услышан. И если кто-то раньше сомневался, сомневаться перестал: «Лихачев с нами!»

Мы победили. А Горбачев — проиграл. Помню его на экране, спускающегося с трапа самолета — растерянного, потерявшего весь кураж, в какой-то домашней курточке…

На трибуну взошел Ельцин — прямо с брони знаменитого танка. Подводя итоги своей работы с Лихачевым, Горбачев написал для сборника воспоминаний «Дмитрий Лихачев и его эпоха»:

«…Не буду лукавить, не всегда наши отношения были безоблачными. В какие-то моменты, особенно сложные для судеб России, возникали размолвки, появилось взаимное недопонимание. Но и прежде, и сейчас я считал и считаю, что заслуги Дмитрия Сергеевича перед российской культурой чрезвычайно высоки. Вклад его был по достоинству оценен современниками и, я уверен, не будет забыт потомками».

Так что же это за «взаимное недопонимание», которое не захотел расшифровывать Горбачев? Лихачев порой совершал поступки весьма резкие, какие от этого «почтенного старца» трудно и ожидать. Чему-то он научился и у Ивана Грозного, изучением характера которого так тщательно занимался…

Когда Ельцин «аннулировал» Советский Союз, проведя в Беловежской Пуще совещание глав республик, заявивших о выходе из Союза, а значит, и о его конце, оставшийся «ни при чем» Горбачев горячо надеялся на поддержку своих соратников, и в том числе, конечно, интеллигентнейшего Лихачева, с которым они столько сделали славных дел и которому наверняка морально чужды подобного рода «закулисные перевороты»… Ждал поддержки, письма. Кто, как не Лихачев, главный блюститель чести в стране, должен выступить? Ведь выступил же он против путча!.. а тут разве не путч? Ведь недавно совсем большинство граждан СССР выступили на свободном референдуме с поддержкой Союза!.. И где же, как узнал с возмущением Горбачев, находился Лихачев в то время, когда законного президента фактически свергли? В приемной Ельцина. Он просидел терпеливо несколько часов, чтобы тот его принял! Зачем?! Как оказалось — чтобы срочно переименовать Советский фонд культуры… в Российский фонд культуры! Да — Лихачев порой бывал решителен, сообразителен и стремителен. И с точки зрения главного его дела — абсолютно прав. После исчезновения Советского Союза терял официальный статус и Советский фонд культуры, и его можно было растащить — и Лихачев стремительно перерегистрировал его!.. что Горбачева конечно же обидело: «Бегут с корабля „СССР“ и даже „до свидания“ не скажут!»

Но Лихачев, по сути, был прав: президенты приходят и уходят, а культура должна оставаться!

Однако он, в отличие от многих, после свержения Горбачева не набросился на их семью с запоздалыми упреками. Как истинный джентльмен, он предпочел поддержать эту достойную чету, попавшую в опалу, и написал Раисе Максимовне теплое письмо с просьбой передать наилучшие пожелания Михаилу Сергеевичу.

…Встречи Лихачева с Ельциным не были столь частыми и теплыми, как с семьей Горбачевых. Да Лихачев вовсе и не стремился к «барской любви», понимая неизбежные, связанные с нею, напасти. Но — довелось работать и с Ельциным.

В моей памяти осталась лишь телевизионная трансляция весьма неординарной встречи петербургской творческой интеллигенции с Борисом Ельциным, состоявшейся в Русском музее в 1997 году. Кстати, на эту встречу предполагалось пустить и несколько необычных для советского истеблишмента персонажей, но когда они подошли к оцеплению вокруг музея — их не оказалось в списке.

На той встрече (если телевизор не врет) справа от Бориса Ельцина сидел Дмитрий Лихачев, слева — Кирилл Лавров. Звучали обычные гладкие слова. И вдруг Лихачев сказал Ельцину неожиданное — слух мой сразу обострился: «Я думаю, надо возродить в Петербурге недорогие трактиры, чтобы люди могли выпить в чистой, культурной обстановке». Ельцин вздрогнул — видно, тема заинтересовала его. «Но мне кажется, такие уже есть?» — неуверенно произнес Ельцин. Лихачев, скромно улыбаясь, отрицательно повел головой… Второй раз мой слух обострился, когда Ельцин сказал: «Я думаю — надо именно в Петербурге сделать специальный телеканал, посвященный исключительно культуре, без всей этой рекламы!» — и сделал в воздухе брезгливое движение пальцами. Лихачев идею поддержал. Возможно, она от него и исходила и была Ельцину передана. «Так давайте сделаем!» — своим чуть сиплым голосом произнес Ельцин. Лихачев кивнул. Уже только за это мы ему должны быть признательны. Благодаря ему появился лучший — до сих пор лучший! — канал. Досадная мелочь: канал этот появился не в Петербурге.

Когда академик Сахаров, которому удалось, наконец, вырваться из ссылки в Горьком, пришел в Президиум Академии наук, в зале встретил лишь одного Лихачева, который всегда приходил на заседания раньше других. Они разговорились.

Лихачев деликатно поинтересовался, как Сахаров поведет себя, если встретится с теми, кто предавал его, подписывал против него письма. Сахаров сказал: «Мне их жалко. Я волнуюсь за них».

А когда Ельцин стал звать Лихачева на гражданскую панихиду Сахарова, сказал ему неожиданную вещь: «Обязательно приходите. Вы один незапятнанный». Хотя на трибуне стояло много достойных людей.