«БАРСКИЙ ГНЕВ»
«БАРСКИЙ ГНЕВ»
Все, кто жил в те годы, помнят жутковатый обычай — перед каждым советским праздником, а их было множество, многие окна на фасадах домов завешивались огромными полотнищами — размером минимум на два этажа!
На этих полотнищах были гигантские лица наших лидеров — членов Политбюро ЦК КПСС. Набегающий ветер слегка морщил их, казалось, что они нами недовольны. То, что в занавешенных квартирах наступает мгла и люди ничего не могут из своих окон увидеть, в том числе и радостного праздника на улицах, во внимание не принималось. Кроме «линии партии», тогда мало что принималось во внимание. Эти занавеси вешали даже на окна Большого дома, на время их закрывая. «Как же им за нами следить-то?» — шутили мы.
Некоторые гигантские лица были знакомы — например не стареющий и не теряющий власти уже много десятилетий Анастас Микоян. С другими было сложнее. Оказывается, у них там шла борьба, и порой появлялись незнакомые лица, что-то они олицетворяли, за каждым что-то стояло, но люди не очень этим интересовались. Известна шутка Иосифа Бродского, который поглядел на портрет Мжаванадзе на своем фасаде и спросил Довлатова: «Кто это? Похож на Уильяма Блейка».
Но одно лицо того времени врезалось в память сильно.
Другие порой казались даже симпатичными. Художники, естественно, старались придать благородства и обаяния своим героям. Но в отношении одного из персонажей — Григория Васильевича Романова — им это не удалось. В любом формате и исполнении характер его прочитывался сразу — властный, самонадеянный, круглые его глаза, чуть навыкате, полны презрения к нам, мелкомасштабным. Его появление означало конец недолгой «оттепели» шестидесятых.
Один мой друг, работавший на «Ленфильме», рассказывал, как однажды они пригласили Романова консультантом на одну картину — и партийный вождь охотно согласился. Наверное, потому, что фильм, в духе того времени, был о партийном деятеле, который своей мудростью исправляет ошибки, возникшие при строительстве нового комбината. Поправки Романова были точны и очень конкретны: «У вас второй секретарь ходит в каракулевой шапке-пирожке. Такого не бывает: такие шапки носят лишь первые секретари. У вас в фильме в кабинете третьего секретаря стоит холодильник. Это не правда — холодильники положены, начиная со второго секретаря». Романов четко знал, что кому положено в этой стране. И вдруг кто-то нарушает этот четкий и разумный порядок. Какой-то профессор, чье дело рыться в пыльных свитках бумаг, и даже не член партии, вдруг поднимает голову и начинает указывать властям, что делать и что не делать. Ему несколько раз указывали, что он забывается — но он упорно продолжает свое!
И действительно — Лихачев не слишком соответствовал эпохе. В спальне у него стоял портрет царевича Алексея, убитого большевиками (в детстве Лихачев походил на него — особенно на фотографиях в матросском костюмчике). В кабинете за стеклом были безделушки и фотографии — философа Мейера, Астафьева, Солженицына, Пастернака, брата Михаила, мамы Веры Семеновны, стоял портрет его отца, Сергея Михайловича. Щеголь в чеховском пенсне, чья жизнь была переломана революцией. Главный инженер «Печатного двора», проигрывал царские подарки в карты, пил с пролетариями, боясь, что те выскажут ему «классовое недоверие», как уже высказали однажды. Из-за чего находился в постоянном конфликте с женой Верой Семеновной, которая зачастую даже не давала ему ужинать. Лихачев его нежно любил.
Революцию Лихачев не признавал, никогда даже не произносил этого слова, говорил «до несчастья». Никогда не ругал царя. Только Распутина. Когда водил дочерей и внучек по городу, рассказывал: «Здесь жил мой учитель Аничков, а здесь вот, на Шпалерной, я сидел».
Ненавидел фильм «Чапаев», говорил, что тот любил расстреливать пленных белых офицеров из пулемета.
При всех его научных успехах — советская власть явно не любила его, использовала любую возможность, чтобы унизить. Лихачев рассказывал своему другу профессору Илье Захаровичу Серману удивительную историю. Однажды он пробился в Смольный к третьему секретарю обкома Кругловой и задал вопрос: «Почему меня не отпускают на международные конференции, если меня приглашают?» Ответ был странный: «Мы боимся за вас! Вдруг вам что-нибудь впрыснут и вы не то скажете!» Лихачев спросил с изумлением: «И что, я могу рассказывать об этом всем?» — и получил потрясающий ответ: «Конечно можете!»
Его плохие отношения с властью, прежде как-то маскируемые с обеих сторон, вырвались наружу.
В атаку, надо отметить, пошел сам Лихачев. В обществе явно намечалось противостояние властям, у всех накопилось немало претензий, и нужны были отважные люди, чтобы посметь это высказать. И Лихачев сразу сделался ключевой фигурой. Еще в 1964 году состоялось его выступление по телевидению на тему вроде бы нейтральную — о защите исторических садов. Тема, казалось бы, мирная, но Лихачев своим тихим, размеренным, интеллигентным голосом впервые сказал о попустительстве властей, о их равнодушии к русской культуре. Эта «тихая» передача прозвучала как взрыв. Были уволены редактор передачи И. Муравьева, директор телевидения Б. Фирсов, который прежде был секретарем райкома партии Дзержинского района, потом возглавил Ленинградскую студию телевидения, проникся там новыми идеями и стал затем весьма заметным, прогрессивным и знаменитым человеком в нашем городе, доктором философских наук. Менялись времена, по-новому раскрывались люди. Появлялись новые, смелые ученые. Помню переполненные залы на выступлениях знаменитых прогрессивных социологов — Ядова, Кона — идеи их резко противоречили «партийным установкам».
Успехи Лихачева тех лет весьма впечатляют.
В 1961–1962 годах он, на волне его славы, избирается депутатом Ленинградского городского совета.
В 1962 году издает книгу, одну из наиболее ценимых коллегами, — «Текстология: На материале русской литературы X–XVII веков».
В 1963 году он избран иностранным членом Болгарской Академии наук. Награжден болгарским орденом Кирилла и Мефодия 1-й степени на Пятом международным съезде славистов в Софии. В том же году он командируется АН СССР в Австрию для чтения лекций. На бумаге это выглядит здорово. Но реальность тех лет отнюдь не была сладкой.
Александр Рубашкин рассказал мне о встрече с Лихачевым в 1963 году в Ялте. Накануне его приезда он зашел к директору Дома творчества и увидел на его столе телеграмму: «Приезжаю такого-то. Профессор Мейлах». Репутация профессора Мейлаха из Ленинграда была далеко не безупречной, на воротах его каменной двухэтажной дачи в Комарове висела вывеска: «Злая собака», и кто-то дописал от руки «и беспринципная». Однако изображать великого ученого и высокий чин — он умел. Телеграмма его оказала действие, администрация готовила ему лучшие покои. Прибытие же Лихачева с семьей, назначенное на тот же день, никакого рвения у обслуги не вызывало. Рубашкин увидел в расписании, что Лихачевым предназначен чуть ли не самый плохой, сырой номер. И он сказал директору: «А вы знаете, кто на самом деле великий ученый и выдающийся человек? Лихачев!» Слова его возымели действие. Лихачевым отвели хороший номер. Вечером в день прибытия Лихачев, с присущей ему деликатностью, подошел к Рубашкину и поблагодарил: «Я слышал, что вы за нас хлопотали. Спасибо вам!» Постепенно они сдружились. Там же отдыхала сестра Рубашкина, врач, и Лихачев советовался с ней по поводу обострения язвы, начавшегося в Австрии, куда он был командирован практически без денег. Такова была реальная жизнь: почести на бумаге — и унижения на земле.
Противостояние Лихачева и власти становилось все более острым. Он не собирался прощать этой власти ничего, и прежде всего своей каторги. Он начинает заниматься восстановлением «бесславной истории» нашей власти — вопреки все нарастающей какофонии прославления очередных вождей, их непрестанных награждений друг друга и т. д. Дмитрий Николаевич Чуковский, внук Корнея Чуковского, режиссер документального кино, вспоминает, как однажды они вместе с Лихачевым, готовя материалы по изучению и сохранению памятников старины, сумели проникнуть в Красногорский киноархив и увидеть съемки Соловецкого лагеря 1929 года.
Д. Н. Чуковский пишет: «Дмитрий Сергеевич проработал смену, ничем не выдав своего волнения от увиденного более чем через полвека лагеря, где он сидел несколько лет… А вот когда мы возвращались в Москву, Дмитрий Сергеевич дал волю своим воспоминаниям. Тот просмотр в архиве через несколько лет дал толчок к созданию первого фильма о концлагерях СССР — „Власть Соловецкая“».
Из этого же родился и другой фильм — «Дмитрий Лихачев. Я вспоминаю», снятый замечательным питерским документалистом Владиславом Виноградовым. Тот написал: «На съемках этого фильма Лихачев сам греб по соловецким каналам, чтобы показать печально знаменитую Секирку (место ужасного карцера. — В. П.). Потом мы долго поднимались по крутой деревянной лестнице к вершине горы».
Лихачев сказал Виноградову тогда: «Сделайте фильм так, чтобы было видно — я им не продался».
Лихачев был не одинок, было еще несколько великих фигур, на которых с надеждой глядели люди, учились у них мужеству и стойкости.
О. В. Панченко, один из учеников Лихачева, сотрудник Древлехранилища, вспоминает:
«…Дмитрий Сергеевич рассказал, что обычно он приходил к Ахматовой вместе с В. М. Жирмунским. В Комарове она принимала их, сидя за письменным столом, расположенным поперек окна, слева от которого была полочка со сборниками ее стихов. Не поднимаясь, Ахматова доставала один из этих сборников и начинала разговор о стихах… По словам Дмитрия Сергеевича, это был удивительный праздник, во время которого у него возникло ощущение, будто они перенеслись совсем в другую, давно ушедшую эпоху».
Общество выбрало кумиров, за которыми готово было следовать. И Лихачев был среди них.
В 1964 году он становится почетным доктором наук Университета имени Николая Коперника в Торуне (Польша).
В 1965 году он участвует в симпозиуме «Юг — Север», организованном ЮНЕСКО в Дании.
В 1965–1966 годах он — член оргкомитета Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.
В 1966 году его награждают к шестидесятилетию орденом Трудового Красного Знамени. Награда для знаменитого ученого — далеко не самая престижная.
В 1967 году он издает книгу «Поэтика древнерусской литературы», удостоенную в 1969 году Государственной премии. В этом же году он избран почетным доктором Оксфордского университета и приглашен в Англию для чтения лекций.
В 1970 году избран академиком, действительным членом Академии наук СССР.
В 1971 году избран иностранным членом Сербской академии наук и искусств. А также ему присуждена степень почетного доктора наук Эдинбургского университета. В том же году издает книгу «Художественное наследие Древней Руси и современность» (совместно с дочерью Верой).
С 1971 по 1999 год является председателем редколлегии серии издательства АН СССР «Литературные памятники» и проделывает там огромную работу.
В 1973 году становится иностранным членом Венгерской академии наук. Издает книгу «Развитие русской литературы X–XVII веков: Эпохи и стили», награжденную в 1975 году золотой медалью ВДНХ.
В 1975 году он издал книгу «Великое наследие: Классические произведения литературы Древней Руси».
Власть понимала, что все больший авторитет в обществе завоевывают ее противники. Порой она пыталась вступать в диалог, но чаще предпочитала действовать нахрапом.
Когда однажды Лихачев спросил Романова прямо — почему он препятствует его делам и поездкам, Романов ответил так же прямо: «Потому что ваши друзья на Западе — наши враги!»
Партийный вождь Толстиков, несмотря на возражения общественности и даже на телеграмму, пришедшую из Москвы, взорвал церковь на Сенной площади, сказав своим подчиненным: «Я никакой телеграммы из Москвы не видел!» Лихачев откликнулся на это так: «Постоянное разрушение русской культуры, начавшееся с войны 1914 года».
В том же 1975 году произошло знаковое событие: Лихачев открыто заявил о своем несогласии с происходящим в стране. Ему позвонил академик-секретарь ОЛЯ АН СССР М. Б. Храпченко и предложил подписать письмо членов Президиума Академии наук против «художеств», как выразился он, академика Сахарова, с предложением исключить Сахарова, великого физика, из академиков. Храпченко предложил за это некий куш, правда, не очень понятный: «С вас будут сняты все подозрения и претензии». Не очень было понятно, о чем идет речь. Впрочем, Лихачев даже не стал вникать в суть предложения и сразу отказался. «Я не могу этого подписывать, тем более не читая!» — сказал Лихачев. «Ну, на нет и суда нет!» — сказал Храпченко.
Потом Лихачева спрашивали: «Правда ли, что вы демонстративно порвали письмо Храпченко на глазах у всех?» — «Надо знать, что такие предложения делались по телефону. Кроме того, — заметил Лихачев с мягкой улыбкой, — это не мой стиль».
Действительно — пафос не был его стилем, скорее, ему была присуща ирония, именно поэтому он и пользуется такой любовью — пафосные персонажи кажутся фальшивыми и быстро надоедают. С той же иронией он рассказывал и о последующем — вслед за отказом подписать письмо — покушении на него.
Какой-то крепыш с наклеенными усами и в шапочке подскочил к нему на лестнице и ударил в живот — но новое двубортное пальто из толстого драпа смягчило удар, после чего он ударил кулаком в сердце — но там как раз лежала папка с докладом про «Слово о полку Игореве» и смягчила удар. «„Слово“ спасло меня!» — шутил Лихачев. Шутил, хотя, как выяснилось, тогда ему сломали ребра, но он пришел на заседание, сделал блестящий доклад и только после этого обратился к врачу.
Было совершено и еще одно нападение — в этот раз на квартиру Лихачева. Связано оно было, несомненно, с публикацией в 1974 году в книге Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» материалов Лихачева о СЛОНе. Лихачев передал Солженицыну свой лагерный дневник. Это был смелый шаг. Автора дневника легко вычислили — хотя Солженицын прямо не называл его имени, но код, которым Солженицын «зашифровал» имя Лихачева, легко разгадывался.
Агония режима, как называют некоторые историки 1970–1980-е годы, отличалась событиями довольно драматическими. «Бои» шли во всех сферах жизни. Наступление «нового искусства» встречали бульдозерами — именно так была разогнана одна из выставок художников-неформалов. В 1976 году в Ленинграде произошло несколько явных поджогов мастерских художников, неугодных власти. При одном из таких поджогов погиб художник Евгений Рухин, уже набиравший известность, входивший в моду и, главное, «нарушавший идеологию», пользовавшийся спросом за границей.
Тем же способом воздействовали и на Лихачева.
Юрий Иванович Курбатов рассказывает, как однажды приехал на машине с дачи и еще с улицы увидел, что дверь на балкон распахнута и в комнате горит люстра — тогда как на самом деле в квартире никого быть не должно. Он поднялся наверх, почувствовал резкий запах, увидел, что дверь и стена рядом с ней чем-то заляпана. Тут же поднялся сосед снизу, с которым Юрий Иванович дружил, и рассказал, что поздно вечером накануне вдруг загудел «ревун» — сигнал тревоги на лихачевской двери. Когда все двери на лестницу стали отворяться, какие-то люди побежали вниз.
Вскоре подошел капитан милиции, объяснил, что это они вместе с вневедомственной охраной открыли дверь, поскольку сработала сигнализация. Он сказал, что, по всей видимости, была сделана попытка поджога квартиры. Были обнаружены на месте происшествия канистры с зажигательной смесью, резиновая трубка, через которую, по-видимому, пытались закачать жидкость в квартиру и потом поджечь. Но дверь оказалась железной, и чтобы как-то раскачать ее и расширить щель, злоумышленники вставили в щель ломики — и в этот момент сработал «ревун», о существовании которого они не знали. Видимо, они действовали так нагло, потому что были уверены в отсутствии сигнализации. Это наводит на мысль, что действовали они в контакте с правоохранительными органами, которые сказали им, что сигнализации нет. Действительно, охраны, зарегистрированной на имя Лихачева, в квартире не было — и это и ввело в заблуждение поджигателей (и их вдохновителей). Проще говоря, подвела обычная расхлябанность, плохая подготовка. Охрана квартиры была зарегистрирована на имя Юрия Ивановича Курбатова, которого Лихачев попросил установить систему сигнализации. Но до этого «разведка» не докопалась — из-за чего план сорвался. Обычная халатность! Но чувство угрозы, разумеется, осталось. Власти почти демонстративно «спустили это дело на тормозах». Куда-то вдруг исчезли канистры, и не удалось определить состав зажигательной смеси, многочисленные отпечатки на стенах не заинтересовали следствие… все это наводит на мысль, что имена поджигателей «органы» и так знали, более того — они и заставили уголовников совершить поджог. Власти не собирались прощать Лихачеву его независимости.
Сам Лихачев понимал это ясно и четко: «Майский поджог — за мое участие в написании черновика главы о Соловках в „Архипелаге ГУЛАГ“».
А слава Лихачева все росла. Самый пик его популярности произошел при его «воцарении» на телевидении. Одно лишь появление такого человека на экране — учтивого, старомодного, с «прежней», «дореволюционной» изысканной речью уже наносило советской власти непоправимый удар, превосходящий воздействие всех «вражеских голосов». «Вот как надо! — говорило все его поведение. — А не так, как это делаете вы!» Советские идеологи, безусловно, это чувствовали. В те годы на телевидении были чрезвычайно популярны транслируемые на всю страну встречи знаменитостей с публикой в Колонном зале. Времена менялись, на телевидение приходили новые люди, и на эту встречу в Колонном обычно приглашались личности не просто известные, но прогрессивные, одним своим существованием отрицающие прежний застойный дух.
Организатор тех встреч, редактор Татьяна Земскова, вспоминает, что первую встречу с Лихачевым в Колонном зале они организовали еще в 1984 году. Авторитет Лихачева в обществе и особенно среди интеллигенции был очень высок. Астрономы, открыв неизвестную малую планету, решили назвать ее «Лихачев» — «конкурентов» Дмитрию Сергеевичу не нашлось. Выступлений его — впервые перед столь широкой аудиторией — ждали с нетерпением. Уже были распроданы, причем мгновенно, все билеты. Все жили тогда переменами, жаждали их — и огромные надежды возлагались на Лихачева. Но тогда, в 1984 году, несмотря на то что билеты были полностью раскуплены (а может, и именно поэтому), последовал внезапный приказ Лапина, тогдашнего начальника радио и телевидения: «Лихачева — не надо!» Никаких объяснений не последовало. Все и так всё понимали.
В то время наше неугомонное руководство чрезвычайно настойчиво готовило новый гигантский проект — поворот северных рек. Кто стоял когда-нибудь на берегу Енисея, видел эту бескрайнюю, стремительно несущуюся массу воды, тот понимает, что это такое: остановить, а тем более развернуть назад эту мощь! Но такие проекты были чрезвычайно важны для советской власти, для идеологии: если не удается сделать обычное — накормить страну, нормально одеть людей, то поразим весь мир необычным, таким, на что другие страны не способны: запустим спутник, экономя на еде, в невероятных, нечеловеческих условиях выстроим БАМ (как вскоре окажется, не очень и нужный)… что бы еще?.. Повернем северные, самые мощные реки! Зачем? Объяснение подберем. Например — для орошения пустынь, превращения их в цветущий сад!..
Но в 1986 году (жизнь тогда менялась очень быстро) выступление Лихачева в Колонном зале с трансляцией на всю страну состоялось. И это воспринималось тогда с колоссальным восторгом: «Уже можно и такое! Новое побеждает!»
— Как можно поворачивать северные реки, — говорил он со сцены Колонного зала, — если при этом исчезнут старинные русские города, наша история, жемчужины Севера: Каргополь, Тотьма!..
Увидев, как огромный зал аплодирует Лихачеву и потом встает, власти сдались и отменили указ. Север был спасен. И не только Север. Может — впервые за все время тоталитаризма частный человек одолел систему. И с этого дня началась его не только научная, но и всенародная слава. И открылась его настоящая сила. Только Лихачеву, больше никому, удавалось своим словом не просто влиять на людей, но и отменять уже принятые постановления правительства!
Одно только появление на экране учтивого, старомодного, седого, красивого, здравомыслящего человека не совмещалось с «совковым», серым и одновременно наглым стилем подачи казенных материалов. И победил — он. «Вот как надо жить и говорить!» — поняли все, увидев, наконец, Лихачева на голубом экране! И жизнь наша перевернулась. Оказалось, что он гораздо важнее и ближе миллионам телезрителей, чем все прочее, что «варили» на этой кухне.
Он сделался кумиром. Вся страна теперь знала его в лицо, и не только знала, но восхищалась им.
Конечно, были завистники, считавшие, что Лихачев похитил их славу незаслуженно и что он специально подбирает лишь самые резонансные дела, чтобы прославиться. Ходила байка: правительство специально поворачивает реки, чтобы Лихачев разворачивал их как надо. Это, конечно, злая шутка. Отношения Лихачева и власти благостными не были никогда. Он показал нам всем пример настоящей стойкости. Он не изменял ни своей научной, ни гражданской позиции, вел упорную работу по охране памятников культуры, он продвигал проекты восстановления церкви Спаса-на-Сенной и Путевого дворца на Средней Рогатке, защитил храм Святой Екатерины в Мурине, боролся против вырубок в парках Царского Села и реконструкции Невского.
Он написал: «Достаточно посмотреть список моих газетных и журнальных статей, чтобы понять, как много сил и времени отнимала у науки борьба в защиту русской культуры».
Лихачев пережил, преодолел «барский гнев» — и не сбился с дороги, сделал свое. Впереди у него было испытание тоже непростое — «барская любовь».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.