РОДОСЛОВНАЯ
РОДОСЛОВНАЯ
Тихий переулок в самом центре Москвы, за старыми корпусами Московского университета. Из конца в конец, от Воздвиженки до Большой Никитской, по Романову пройдешь за пять-шесть минут. Но здесь лучше не спешить…
Вот ротонда наугольного дома, характерного для восемнадцатого века. Отсюда могли любоваться Кремлем, московскими далями граф Шереметев и его венчанная супруга, вчера еще крепостная актриса Жемчугова (Ковалева). О них напоминает мемориальная табличка. Другая, чисто служебная, извещает, что здесь располагается Департамент инвестиционных программ строительства города Москвы. Московские строители по старым чертежам любовно восстановили архитектурный шедевр, разваленный временем, коммуналками, беспамятными конторами.
А дальше, к Большой Никитской, — череда мемориальных досок. Дом увешан ими, как боевой маршал орденами. «Здесь жил маршал Советского Союза Тимошенко». Маршал Буденный. Маршал Ворошилов. Председатель Совета Министров СССР Косыгин. Заместитель Председателя Совета Министров СССР Малышев. Секретарь ЦК ВКП(б) Кузнецов. Председатель Госплана Вознесенский…
Да, они жили здесь, но вовсе не в Романовом переулке, а на улице Грановского. И соединяла она не Воздвиженку с Большой Никитской, а улицу Калинина и улицу Герцена.
На новой карте Москвы этих названий нет. В 1920 году Моссовет переименовал Большую Никитскую, разделявшую корпуса Московского университета, в улицу Герцена, а соседний Романов переулок — в улицу Грановского; в 1994-м московская мэрия вернула им старые названия. Тогда же улица Калинина снова стала Воздвиженкой.
На смотрины наркомовского жилья Косыгиных привел то ли комендант, то ли домоуправ, одетый по служивой моде в «сталинку», чиновный мундир эпохи. Держался он подобострастно, но и с некоторым — странным в этом сочетании — чувством превосходства.
— Что это он ломается? — спросил Косыгин Клаву, когда сопровождающий, показав их пятикомнатную роскошь, растворился. Прощаясь, комендант таинственно прошептал, что в этом доме, раньше он назывался доходным, есть квартиры по десять — и даже пятнадцать комнат! Клавдия Андреевна хорошо понимала людей. Наверное, товарищ многих приводил в этом дом, сказала она, но кое-кому и помогал уходить. И показала на дверь, которая вела из кухни на черную лестницу. Ее было велено ни в коем случае не забивать. Потом говорили, что по таким лестницам уводили председателя Госплана Вознесенского, секретаря ЦК ВКП(б) Кузнецова… Увели. Поставили где-то к стенке. А потом — спасибо! — приставили к стене… Черный ход в своей квартире Косыгин забил лишь после марта пятьдесят третьего года. Сам взялся за молоток.
Спустя несколько месяцев в доме на Грановского стали выковыривать «прослушки». Сначала из квартир маршалов Буденного, Жукова и Тимошенко.
«Совершенно секретно экз. № 2
Товарищу МАЛЕНКОВУ Г. М.
По вопросу об установлении аппаратуры подслушивания в доме № 3 по улице Грановского докладываем.
В архивных материалах 2 Спецотдела МВД СССР обнаружены документы, утвержденные Кобуловым и Абакумовым по установке оперативной техники (подслушивания) на квартирах тт. Буденного, Жукова и Тимошенко, проживающих в этом доме.
28 сентября и 2 октября 1942 года Кобуловым утвержден план организации установки аппаратуры подслушивания на квартире т. Буденного. Этим планом было предусмотрено устройство техники подслушивания в квартире т. Буденного через квартиру № 93. Причем работы по установке аппаратуры подслушивания проводились под видом ремонта отопительной системы.
5 июня 1943 года Абакумовым утвержден план дополнительных мероприятий по установке техники подслушивания в квартире т. Буденного с использованием квартиры № 89.
Для организации подслушивания в доме № 3 по улице Грановского была занята отдельная комната, в которой было смонтировано оборудование специальной техники.
Во 2 Спецотделе МВД СССР обнаружены также документы об установке аппаратуры подслушивания на квартирах у т.т. Жукова и Тимошенко.
После ареста Берия, как только нам стало известно о наличии аппаратуры подслушивания у т.т. Буденного, Жукова и Тимошенко, сразу же были приняты следующие меры: обрублены провода, ведущие к аппаратуре, специальное оборудование в отдельной комнате демонтировано и вывезено, а комната сдана коменданту дома.
Прилагаем: дело № К-960 об установке аппаратуры подслушивания на квартире т. Буденного в двух томах — на 13 листах и на 11 листах, дело Гордец № 584 (кв) об установке аппаратуры подслушивания на квартире т. Жукова на 14 листах и рапорта начальника 9 Управления МВД СССР т. ЛУНЕВА и начальника 2 Спецотдела МВД СССР т. ЗАБОЛОТНОГО об обнаружении и снятии техники подслушивания в доме № 3 по улице Грановского.
С. КРУГЛОВ
Н. СЕРОВ
23 июля 1953 года
№ 283/к»
(РГАНИ. Ф. 89. Оп. 18. Д. 27. Л. 1–2).
Конечно, в «отдельной комнате», где слухачи днем и ночью несли свою службу, прослушивали не трех маршалов, не три квартиры, а весь огромный дом. Секретом это могло быть только для очень наивных. Но такие здесь не селились.
И все же Клавдии Андреевне полюбился этот уголок в двух шагах от Кремля, Манежной площади, консерватории, понравилась квартира с окнами во двор, больше похожий на уютный сквер. С годами на Малой Бронной, Алексея Толстого и других заповедных улочках стали прорастать, выделяясь, как красавицы среди дурнушек, элитные высотки. Соседи чередой начали перебираться туда, где жить было престижней. Клавдия Андреевна не поддалась общему настроению. Тем более — Алексей Николаевич. В домашних делах он полагался на жену: «Как Клавочка скажет, так и будет».
Собираясь с работы, Косыгин всегда звонил домой: «Я выезжаю, Клавочка» и она выходила во двор, если в эти дни они были в городской квартире, или к воротам дачи, если жили в Архангельском. И сейчас, после звонка Клавдия Андреевна, накинув платок, вышла во двор, присела на лавочку. Няни уводили заигравшихся детей. Пожелтевший кленовый лист неслышно покружился и упал у ее ног.
Алексей Николаевич обычно выходил из машины, не заезжая во двор. Хлопнула дверца и снова за каким-то окном заголосила радиола: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Клавдия Андреевна шагнула навстречу другой улыбке — не придуманной, не сочиненной для модной песенки, а такой искренней и открытой, какой в мире больше нет ни у кого. Алексей Николаевич успел оценить ее новую прическу (спасибо, отозвалась в душе Клава).
— Ты у меня все молодеешь! — похвалил жену Алексей Николаевич, и она зарделась от нежности, так что даже мочки ушей, никогда не знавшие сережек, покраснели.
Пока они шли к подъезду в глубине двора, Клавдия успела пересказать семейные новости: была у Люси и Джерри, повидала Танечку и Алешку — парня в школе хвалят, а Таня все допытывается, когда опять пойдет с дедой «лыбку ловить».
В кухне уже пыхтел самовар — это расстаралась Евдокия Прохоровна, такая же любительница почаевничать, как и зять. Самовар у Косыгиных был медный пузатик, не электрическая подделка, а настоящий самограй, с трубой и жаровней, их первая семейная покупка. Сработанный где-то «во глубине сибирских руд» самоварец согревал молодую семью в Киренске, потом в Ленинграде и вот теперь в Москве. Самоварничала баба Дуся, дю-баба, так ее звали внуки. Разливала кипяток, предлагала заварку, сахар… Алексей Николаевич попросил еще стакан. Кто не знал его секрета, удивлялся, как он пьет такой обжигающий чай. Но всем ведь объяснять не станешь: еще в юности цинга, свирепствовавшая в Петрограде, забрала чуть ли не все зубы.
— Спасибо, — сказал Алексей Николаевич. — Я пойду еще позанимаюсь…
Евдокия Прохоровна сложила посуду в раковину. Помолчав, поделилась с дочерью своей тревогой.
— Я не стала говорить при Алеше (так она называла зятя только за глаза, а к нему с первых дней знакомства обращалась только по имени-отчеству) — сон мне сегодня приснился нехороший, будто Николая Ильича постригли наголо…
Она еще вспоминала какие-то подробности своего сновидения, когда прерывистым, как автоматная очередь, звонком взорвался телефон:
— Москва? Вас вызывает Ленинград…
Косыгин взял трубку.
— Алеша? Это я, Маруся. Папа умер!
Николай Ильич давно болел, но, несмотря на хвори, наотрез отказывался переезжать в Москву. Старик был упрям и горд: не хочу никому быть обузой.
Дом на Малой Вульфовой
— В Питере родился, в Питере меня и похороните.
Для Николая Ильича это был его город привычных лиц (выражение Генриха Бёлля). Только почти все они остались в прошлом. В довоенных годах. Вернувшись в сорок пятом из эвакуации (старик с больной дочерью был в Новосибирске, у Евдокии Прохоровны), он почти не нашел старых приятелей. Одни не пережили блокаду, другие погибли на фронтах или в эвакуации…
Чьи лица виделись Николаю Ильичу, когда, просыпаясь до рассвета, он слушал, как оживает трамвайное депо? Оно тянулось вдоль Малой Вульфовой, которая начиналась их домом, похожим на утюжок. (Сюда, на Петроградскую сторону, Косыгины перебрались в 1910 году.) Выезжает, бывало, на линию 6-й маршрут, вожатый мигнет дворнику синим огоньком: доброе утро, мы с вами раньше всех заступаем. Выглянет в окошко хозяйка оранжево-белых огней, это 21-й маршрут: «Что пишет Алеша, Николай Ильич?» — «Собирается скоро приехать!» В том круге привычных лиц был и весельчак-сапожник, над будкой которого в одно прекрасное утро появилась самодельная вывеска: «Сапожная мастерская имени Освобожденного Труда», и банщик с Большой Пушкарской — он гордился тем, что поддавал парку самому Шаляпину, были друзья-рыбаки, вместе с которыми промышляли корюшку…
В прежние годы Николай Ильич отправлялся со своей Вульфовой за Большую Невку, на завод «Новый Лесснер». После Гражданской войны, когда заводы стояли, он, квалифицированный токарь, не постеснялся взять метлу. Хоть и холодно, говорил, да не голодно.
Из Центрального государственного архива Санкт-Петербурга мне прислали такую справку:
«В документах архивного фонда Ленинградского губернского финансового отдела, в списках совершеннолетних жильцов дома 1/20 ул. Малая Вульфова на 1 октября 1923, 1924, 1926 и 1928 гг. значатся: Косыгин Николай Ильич, 1869 г. рождения, дворник дома 1/20 по ул. М. Вульфова, № квартиры (помещения) 93; Косыгина Мария Николаевна, 1902 г. рождения, инвалид, находится на иждивении отца; Косыгин Павел Николаевич, 1898 г. рождения, в 1923 г. слушатель Петроградского сельскохозяйственного техникума, в 1924/25 г. слушатель электротехнических курсов, в 1926/27 г. монтер завода «Русский дизель», № квартиры (помещения) 93, с 1924/25 г. исправлено на № 78. В списках на 1 октября 1926 и 1928 г. значится Косыгина Антонина Васильевна, 1904 г. рождения (жена брата. — В. А.), находится на иждивении мужа».
Всех Косыгиных перечислила архивная справка, кроме одного — Алексея. Ему кооперативный техникум дал общежитие. А потом младший сын Николая Ильича получил направление в Сибкрайсоюз и уехал в Новосибирск. Оттуда уполномоченный Обьсоюза Алеша Косыгин писал на Малую Вульфову отцу, сестре, семье брата. В этот дом он вернулся из Сибири. Сюда заезжал проведать родных директор фабрики, председатель Ленинградского горисполкома Алексей Николаевич Косыгин. По этому адресу он писал, став наркомом, заместителем председателя Совнаркома, Совета Министров СССР. Отсюда провожал в последний путь отца.
Улицу Котовского — так теперь называется прежняя Малая Вульфова, — и сейчас открывает тот самый дом-утюжок. С другой стороны улицы вековой кирпич огородил трамвайное депо. Продолжают свою гонку трамы — № 2, № 17, № 30… Типичная петербургская картинка: разбитые мостовые, нараспашку дверь в подъезд, раскуроченные почтовые ящики… Признаюсь, расхотелось заходить в этот дом, кого- то расспрашивать. Может быть, после центра, отмытого к 300-летнему юбилею, доберутся и до этих мест. И на доме, с которого начинается улица Котовского, появится табличка, напоминающая о том, что здесь жила семья Николая Ильича Косыгина, что в этих стенах провел детские и юношеские годы Алексей Николаевич Косыгин.
…С мужем на похороны полетела Клавдия Андреевна.
Свежий холмик в дальнем уголке Смоленского православного кладбища закрыли венки. С увеличенного портрета в простенькой рамке строго смотрел много поживший человек.
КОСЫГИН
НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ
9 МАРТА 1869 — 18 СЕНТЯБРЯ 1956
Это место рядом со своей Матроной он выбрал еще полвека назад. В девятьсот десятом похоронил здесь отца, Илью Терентьевича. И когда со Смоленского в тридцатые-сороковые годы ретивые власти «переселяли» покойников, когда хотели на могилах строить цехи, попросил сына — единственный раз — вмешаться. Смоленское сохранилось.
Вот и все, подумал Алексей Николаевич, теперь отец и мама рядом. Однолюбы.
…Вечером, провожая брата на поезд, Маруся передала Алексею Николаевичу пакет с фотографиями: «Леша, это из отцовского альбома».
Десятка два снимков за разные годы — питерских, сибирских, московских. Вот март двадцать пятого года, двое парней в тулупах и валенках, у одного, Феди Новикова, под мышкой — портфель, набитый бумагами. Это молоденькие инструкторы Обьсоюза, приехали в Барнаул поднимать потребительскую кооперацию. Снялись на память. «Привет из Алтая. Дорогому отцу, — так написал Косыгин на обороте. — Леша. 10.III.25 г.».
Да, только отцу. Маму он помнил лишь по отцовским рассказам. Она даже не успела сфотографироваться со своими ребятишками и мужем. Все отговаривалась: «Вот привыкну к Коленькиным часикам, так и пойдем в фотографию все вместе». И теребила свои девичьи сережки — капельки бирюзы, в тон голубым глазам.
Коля подарил своей краснулюшке дивные часики — золотые, с крышечкой, и на золотой же цепочке. Матрона (на Матрёну она не отзывалась) все стеснялась выходить с ними на люди. К хозяевам, где она стряпничала, с таким украшением не заявишься, в соседский круг — тем более. Так и остался подарок в коробочке: сначала у детей, а теперь у внучки, Татьяны Джерменовны.
Вместе с ней мы осторожно открыли крышечку, к которой никто не притрагивался добрую сотню лет, завели часы и стрелки пошли по кругу, словно догоняя время. А со старой-старой фотографической карточки на нас смотрела молодая красивая девушка. Ей еще предстояло встретить своего Колю, родить Павлушу, Машу и Алешу, будущего Председателя Совета Министров будущей страны.
Это единственный снимок мамы Косыгина. Можно представить, как тщательно она зачесывала волосы, собирая их в тяжелый узел. Юбка — по последней моде — длинная, до полу, вся в оборках. Руки спокойно лежат на спинке стула. Сколько ей здесь? По-моему, лет семнадцать-восемнадцать. Трое сорванцов, мал мала меньше, после ее такой ранней смерти остались на отца.
Он сам поднимал их, Павлушку, Марусю и Алешу. Уходя на смену, Николай Ильич наказывал своим, заметно акая, как все коломенские:
— Не балуйтесь, ребята. — Сам он, правда, любил побаловать детей, оставшихся без матери. Соседи даже называли его баловливым отцом.
У многих здесь, на Саратовской улице — позади нынешней гостиницы «Санкт-Петербург», были коломенские корни. Там, по деревням оставалась родня. У Ильи Косыгина — в деревне Амеревой Парфентьевской волости Коломенского уезда Московской губернии. Там в 1898 году родился Павел, первенец в семье Николая Ильича.
Ходила молва, что амеревские любят позубоскалить, подурачить честной народ, подымать на зубки. Так это или нет, но Николай Ильич за словом в карман никогда не лез. Скажет как припечатает. Старший сын подражал отцу. Уходя в гимназию, приказывал не шалить, по улице не слоняться, а то — пугал — сбалуют вас цыгане со двора, уведут, как щенят.
Угроза действовала недолго. Разве усидишь в четырех стенах, когда за окном так весело! Вышли во двор двое, девочка в длинном платье и мальчонка с льняными кудрями. Их окружили, завертели незнакомые, веселые люди, а через десяток минут девочка осталась одна. Ее братик доверчиво ушел с тетей в пестрой юбке, подавшей ему теплую, как мамина, руку.
Зареванная Маруся побежала к соседям. Пока спохватились, за развеселой компанией уже оседала пыль. Цыгане торопились к Большому Сампсониевскому проспекту. В урочный час его заполняют рабочие смены с заводов и фабрик, прильнувших к Большой Невке. Здесь они сливаются в один поток, как все Невки, Большая, Средняя, Малая, в Неву. Соседи едва успели отбить Алешу. Тот день Николай Ильич считал вторым днем рождения младшего сына.
Пожелтевшие с годами фотографии петербургских мастеров («На Невскомъ пр. 9 № 90, близъ Надеждинской… Летом въ Старомъ Петергофе по Знаменской ул. противъ дачи Принца Ольденбургского»; Р. Шарль, на Невскомъ пр., № 78) — спасибо им за то, что и сегодня можно вглядеться в эти лица, представить окружение, в котором рос Алеша Косыгин, его родных, тетушек — Прасковью Ильиничну и Марию Ильиничну.
А на этом снимке Николай Ильич со всей троицей. Старший, Павел, стоит чуть отстраненно, сжав руки. На нем гимназическая форма, ремень с большой пряжкой, такой удобной в драках. Младшая, Марусенька, на коленях у отца, серьезная девочка, в кружевной накидке. С другой стороны Алеша, он тоже вроде бы держится самостоятельно, но чуть прижался к отцу. А отец придерживает дочку правой рукой, левая свободно лежит на колене, сыновья предоставлены сами себе.
Первый снимок с отцом… И последний — это Джермен Михайлович, Джерри, как любила называть зятя Клавдия Андреевна, «остановил мгновенье». Действительно памятный кадр. Отец и сын полулежат в траве, опираясь на плечи друг друга. Вокруг еще зелено, но видно по одежде, что лето на исходе, или день выдался прохладный, как это случается даже в летней Москве. Николай Ильич совсем седой.
В тот день ему исполнилось 85. Шутил: после девяноста, может, к вам перееду. Он гордился сыном, но никогда не козырял его именем.
Дом на Грановского всегда был полон гостей — но чаще не Косыгиных, а Кривошеиных, родственников Клавдии Андреевны, опекавшей близкую и дальнюю родню. Они обрушивались без звонков, раскладывали простенькие гостинцы, о чем-то хлопотали, но со временем поняли, что за протекцией сюда стучаться бесполезно — не в характере Косыгина такие дела. Помочь — да, достанет из своего кармана, сам, выбираясь в гости к родне, обязательно для каждого подарок припасет. И с любимой внучкой посоветуется:
— Ну, Татьяна, что кому подарим?
О чем напомнила расчетная книжка Николая Косыгина
Еще с конца 1965 года Председатель Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК КПСС Алексей Николаевич стал готовиться к докладу на XXIII съезде КПСС. Текст, как всегда, писал сам, а помощников просил подобрать статистику по различным отраслям, сравнительные данные за разные годы. Привычное для довоенных и первых послевоенных лет сравнение с 1913 годом постепенно уходило в прошлое. Теперь за точку отсчета бралось начало первой пятилетки. Но для раздела «Подъем материального и культурного уровня жизни народа в новой пятилетке» из ЦСУ прислали справку, в которой сравнивали нынешние реальные доходы рабочих и крестьян с 1913 годом. По расчетам статистиков выходило, что доходы рабочих (с учетом ликвидации безработицы и сокращения рабочего дня) выросли с 1913 по 1970 год в среднем в 8 раз, а доходы крестьян — в 12 раз.
Субботним утром на даче Косыгин правил доклад. Штатных консультантов и летописцев у него не было, в этот раз помогали Джермен Михайлович, Людмила Алексеевна и старый друг дома Теодор Ильич Ойзерман, известный философ. Он вспоминает, как возмутила статсправка Людмилу Алексеевну: «Она даже покраснела от возмущения, говорила, что эту явную дезинформацию кто-то нарочно подсовывает Алексею Николаевичу, чтобы дискредитировать его». Алексей Николаевич сказал, что он и сам заметил несуразицу и «специально разговаривал с руководителем ЦСУ СССР, пытаясь выяснить, какого рода методика подсчета привела к таким сногсшибательным выводам. К сожалению, подчеркнул Алексей Николаевич, это вполне официальные, одобренные на самом высоком уровне «сведения».
За столом посмеялись, вспомнили известную поговорку про то, что есть просто ложь, а есть статистика. И Алексей Николаевич, отложив листки будущего доклада, вспомнил отчий дом, родителей. Отец работал токарем, мама подрабатывала. Конечно, не шиковали, но и не бедствовали. Обстановка в квартире была простая. На питание, обувь, хорошую одежду всегда хватало.
— Папа, а ты помнишь, рассказывал о расчетной книжке дедушки, ты ведь привез ее из Ленинграда, мы все рассматривали…
— Спросим у Клавочки, она у нас домашний архивариус… Клавдия Андреевна долго не искала — в ее хозяйстве всегда был полный порядок. Через несколько минут на столе появилась расчетная книжка Николая Ильича Косыгина…
— Да, удивительный документ! — изрек, наконец, философ Ойзерман.
Вот этот исторический документ:
Сначала общие сведения:
Разсчетная книжка
утвержденная Петроградскимъ столичным
по фабричнымъ деламъ присутствиемъ и выданная
из конторы завода № 1
Акцiонернаго общества
механическихъ заводовь
«Г. А. ЛЕССНЕРЪ»
Находящегося въ Петроградъ, Выборгской Части, 2 участка, по Самсонiевской набережной, № 3
№ рабочаго 390
(Фамилiя) Косыгин
Имя и отчество Николай Ильич
Званiе кр. Моск. губ.
Должность токарь
Мастерской № 9»
На следующей странице — условия найма. Рабочий указывал, на какой срок и по какое число или бессрочно он нанимался. Николай Ильич Косыгин нанимался на неопределенный срок. Заработная плата ему устанавливалась почасно — 14 1/2 коп.
Время выдачи заработной платы: 1 и 15 числа каждого месяца, «а если эти числа приходятся в праздник, то днем раньше».
Подробно излагаются общие для всех фабрик и заводов условия сдельной работы, расчета, оплата сверхурочных, ночных смен и т. п. Приводятся далее подробные извлечения из Устава о промышленном труде (т. XI, ч. 2, свод законов, изд. 1913 г.) — общий порядок найма в фабрично-заводских предприятиях; о надзоре за промышленными предприятиями, о взаимных отношениях владельцев фабричнозаводских предприятий и рабочих; о продолжительности и распределении рабочего времени в фабрично-заводских, горных и горно-заводских предприятиях; извлечения из Уложения о наказаниях уголовных и исправительных. Затем на 13 страницах подробнейшие «Правила внутреннего распорядка на заводе № 1 Акционерного общества Механических заводов «Г.А. Лесснер», включая «Табель взысканий».
Ну а теперь странички, которые озаглавлены «Расчет заработка» с января 1917-го по март 1918-го, когда Николай Косыгин получил расчет.
Итак, с 16 по 31 января он заработал 146 рублей; февраль (1—15) — 97 и за вторую половину месяца еще 93, итого — 190 рублей; март — 171, апрель — 185, май — 254, июнь — 303, июль — 262, август — 260, сентябрь — 359, октябрь — 417, ноябрь, революция — 372, декабрь, новая власть, — 320 рублей.
Но что означают эти деньги? Что можно на них купить? Сколько получали тогда рабочие? В приложении к своей книге «Десять дней, которые потрясли мир» Джон Рид приводит таблицы заработной платы и цены на предметы первой необходимости, опубликованные в газете «Новая жизнь» в октябре 1917 года.
Дневной заработок в августе 1917 года составлял от семи с полтиной у печников до 8–8.50 у плотников, столяров, кузнецов. Металлисты, как видим по трудовой книжке токаря Косыгина, вырабатывали чуть больше. По сравнению с довоенным июлем 1914 года зарплата, замечает Рид, поднялась примерно в пять раз.
Теперь о ценах. Рид ссылается на таблицу, составленную городской думой Москвы, «где продовольствия было больше, чем в Петрограде, и соответственно оно было дешевле». Но разница эта относительно небольшая.
В целом продукты подорожали за это время на 51 процент больше, чем выросла заработная плата, а товары первой необходимости — «более чем вдвое против заработанной платы». Но и в это время, когда «прибытки предпринимателей были колоссальны» (Рид), Николай Косыгин на свою зарплату мог сносно обеспечить семью. На день у него приходилось 8.50 — 8.70. Два фунта (819 г) белого и два фунта черного хлеба стоили 64 коп. Фунт говядины — рубль десять копеек, полфунта масла — рубль шестьдесят; столько же десяток яиц. Кружка молока — 40 коп., полфунта карамели, бидончик керосина, спички — еще 4 рубля.
Словом, когда Алексей Николаевич как бы вновь прошелся по петроградским рынкам и лавкам, то сказал, что ему недостает воображения, чтобы представить себе современного рабочего, который зарабатывал бы в восемь раз больше, чем его отец в 1913 году. Сомнительные цифры из доклада убрали, пошли по другим страницам, а в памяти Алексея Николаевича все стоял Петроград его детства и юности.
Наверное, самое сильное впечатление тех переломных лет — не проводы солдат на фронт под разрывающие душу аккорды «Прощания славянки», не таинственные разговоры взрослых о Распутине и царице, германской шпионке, а «хвосты». К семнадцатому году они стали такими же привычными в пейзаже Петрограда, как видный отовсюду шпиль Адмиралтейства. Студенты называют «хвостами» проваленный экзамен или зачет; в журналистике — это часть материала, вышедшая за рамки определенного объема; а в России тех лет так окрестили очереди. Популярный до революции иллюстрированный журнал «Искры» посвятил «хвостам» целый номер. Вряд ли Алеша Косыгин листал этот журнал — он был из тех, кто до рассвета занимал очередь в один магазин, а брат или сестра в другой.
В январе 1917 года в Петроград привезли лишь половину от минимальной потребности города в продуктах. В феврале, в канун революции председатель Государственной Думы М. Родзянко писал императору: «В течение по крайней мере трех месяцев следует ожидать крайнего обострения на рынке продовольствия, граничащего со всероссийской голодовкой». Обострение, которое поставило точку в долгой истории самодержцев Романовых, случилось раньше.
В дневниках Михаила Пришвина сохранилась выразительная картинка тех дней:
«У развалин сгоревшего Литовского замка лежит оборванный кабель, проволока у конца его расширилась, как паучиные лапы, и мешает идти по тротуару. Со страхом обходят ее прохожие, боятся, как бы не ударило электричество, но ток уже выключен и силы в проводе нет.
— Вот так и власть царская, — говорит мой спутник, старик-кузнец, — оборвалась проволока к народу, и нет силы в царе».
…Зарплату на заводе по-прежнему платили аккуратно — первого и пятнадцатого числа каждого месяца, но с каждым разом она «весила» все меньше, не поспевая за ценами. Восемь тысяч рабочих делали орудийные затворы и минные аппараты. Большевики формировали отряды красной гвардии, звали с собой токаря Косыгина, но он отбивался: «У меня трое на руках, каждому расписано, по каким «хвостам» стоять».
У каждого «хвоста» было свое лицо. Табачные — сплошь шинели, нередко костыли, протезы. Но ни раненых, ни инвалидов без очереди не пропускали, в каждом видели дезертира, которых надо гнать из Петрограда. Мучной, сахарный, яичный «хвосты» — все больше пожилые женщины, туго повязанные платками.
Молочный и керосиновый — рядом со взрослыми детвора, в руках бидончики, кувшины… А еще ситцевый «хвост» — толпа у входа, фуражки, кепки, платки, а спиной к ним, прямо на тротуаре, давно уже сидят женщины в кацавейках, одна даже задремала. И еще «хвосты» — калошный, масляный, мыльный, овсяной и самый главный — хлебный…
Приведу еще одно свидетельство Джона Рида. «В борьбе мои симпатии не были нейтральны, — признается он. — Но рассказывая историю тех великих дней, я старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину».
Вот каким он видел Петроград в сентябре-октябре 1917 года. «С тусклого, серого неба в течение все более короткого дня непрестанно льет пронизывающий дождь. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. По ночам — частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь редкие, скудные уличные фонари… Масса разбоев и грабежей. В домах мужчины по очереди несут ночную охрану, вооружившись заряженными ружьями…
С каждой неделей продовольствия становится все меньше. Хлебный паек уменьшился с 1 1/2 фунта до 1 фунта, потом до 3/4 фунта, 1/2 фунта и 1/4 фунта. Наконец прошла целая неделя, когда совсем не выдавали хлеба.
Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин, многие из них держали на руках грудных детей».
А повседневная жизнь города, замечает Рид, шла своим чередом, словно и не было никакой революции. В Александринском театре ему запомнился воспитанник императорского пажеского корпуса в парадной форме: в антрактах он становился навытяжку лицом к пустой императорской ложе, с которой уже были сорваны все орлы.
Седьмого и восьмого ноября 1917 года «Новый Лесснер» работал как обычно. «На поверхности все было спокойно, — пишет Рид. — Сотни тысяч людей легли спать в обычное время, рано встали и отправились на работу. В Петрограде ходили трамваи, магазины и рестораны были открыты, театры работали, выставки картин собирали публику… Сложная рутина повседневной жизни, не нарушенная и войной, шла своим чередом». 15 ноября 1917 года Николай Косыгин, токарь мастерской № 9 механических заводов «Г. А. Лесснер», получил очередную зарплату. За вычетом пожертвований (2 р. 49 коп.) и взноса в больничную кассу (1 р. 30 коп.) к выдаче ему причиталось 229 рублей.
В семейный кошелек уже приносил свою копеечку и старший сын, Павел. А Маруся с годами все чаще оставалась дома. Без всякой видимой причины она вдруг перестала расти и стеснялась подружек, давно заневестившихся. На врачей денег не было.
Ах, если бы девочку вовремя показали докторам! Где-то я читал, что как раз в эти годы в Питере творил чудеса талантливый хирург. Листаю книжки, одну за другой — да, это у Федина, он рассказывает о хирурге Грекове. Оперировал Греков в Обуховской больнице, а дома у него «сходились в довольно нечаянный круг люди искусства и науки». И были среди них Митя Шостакович, Александр Константинович Глазунов, Софроницкий, Замятин и Ремизов…
Однажды к Грекову, пишет Федин, привели девушку, которая остановилась в росте и во всем развитии. Он нашел, что болезнь происходит от врожденного порока — ее бедренные кости были посажены чересчур узко — и предложил расставить кости. Идея и ему казалась рискованной, но выбора не было: девушка превращалась в урода и очень страдала. Родители ее дали согласие на операцию…
Через несколько лет Греков получил из Сибири письмо и снимок молодой цветущей женщины. Это оказалась его пациентка. После операции девушка выросла, вышла замуж и родила здорового ребенка.
Марусе Косыгиной такой добрый волшебник не встретился, а может, и болезнь у нее была другая, неизлечимая. На всю свою долгую жизнь — она умерла в семьдесят один год — Мария Николаевна осталась маленькой, как в детские годы. Она была мудрой и доброй феей семьи брата. Клавдия Андреевна всегда называла ее Манечкой.
Но Федина и книгу «Горький среди нас», его свидетельства о послереволюционном Петрограде я вспомнил не только поэтому.
Вот передо мной снимки Алексея Косыгина тех лет. Под одним подпись: «А. Косыгин, красноармеец 7-й армии». А вот воспоминания Константина Федина: «Я уже год работал в печати. Я редактировал, правда, необычайно убогий журнальчик, потом уездную газету, потом газету 7-й армии».
Седьмой! Оставалось узнать, как называлась эта газета и сохранилась ли. На первый вопрос в той же книжке ответил Федин: «Боевая правда». Теперь можно звонить в отдел военной печати Ленинки, ныне Российской государственной библиотеки.
— У нас есть отдельные номера «Боевой правды», — ответили мне, — но они заштабелированы (так и представились огромные штабеля подшивок, к которым не подступиться). У нас ведь ремонт…
Второй звонок, в Петербург, в Российскую национальную библиотеку — и через полторы — две минуты доброжелательный ответ: да, «Боевая правда» есть, отдел газет работает ежедневно.
Отдел газет — это большой и красивый дворцовый корпус на Фонтанке. Здесь собрана едва ли не самая полная коллекция отечественной периодики.
…Через десяток минут любезные служители прикатили на тележке и мой заказ — «Боевую правду» за 1919–1920 годы. Первый номер ежедневной красноармейской газеты, издание политического отдела Н-ской армии, вышел 7 сентября 1919 года. Впрочем, конспирация была недолгой. Через два месяца после выхода первого номера, шестого ноября 1919 года «Боевая правда» назвала своего издателя: политический отдел 7-й армии.
В те осенние месяцы 1919 года, как написали позже в учебниках истории, молодая Советская республика оказалась в огненном кольце. С востока наступал Колчак. На севере к пригородам Петрограда вышли части генерала Юденича. Там, на пулковских позициях, вместе с отцом долбил окопы пятнадцатилетний красноармеец Алексей Косыгин. Их отряду военно-полевого строительства приказали срочно подготовить новый рубеж.
Накануне, утром 17 октября, комиссар прокричал на коротком и яростном митинге, что в Петрограде объявлено осадное положение.
Сырой ветер рвал полы шинелей. Алексей натянул поглубже фуражку, чтоб не слетела.
— Все театры, кинематографы и прочие места увеселения в Петрограде закрыты, — летели над рядами слова приказа. — Все частные телефоны выключены. После восьми часов вечера свободное движение в городе воспрещено! — Комиссар перевел дыхание. — Товарищ Троцкий призывает нас остановить отступление. За нами Красный Питер!
В те дни наступил перелом и под Питером, и на Юге. 17 октября — «Киев снова наш. Мы взяли Киев и мы не отдадим Питера. Во всех районах Петрограда формируются боевые отряды». 26 октября — «Красная кавалерия разгромила Мамонтова и Шкуро. Взят Воронеж». 28 ноября — «Сегодня начинается неделя раненого и больного красноармейца».
Листаю плотные страницы сероватой бумаги — в такую, наверное, приказчики заворачивали селедку, другой в осажденном городе не было. Прочитанную газету пускали на самокрутки. Алеше отец курить не позволял, да он и сам не особо тянулся. (Закурил только в другую войну, Великую Отечественную, порой двух пачек «Беломора» на день не хватало. А 9 Мая, в День Победы, как отрезал: все, больше не курю!)
Ребячество с двумя-тремя годами юности, по словам Герцена, — самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет все будущее. В биографии Косыгина эти годы выпали на февраль и октябрь 1917 года (ему тринадцать), на Гражданскую войну… Ребячество забылось, будто его не было. Юность прошла в красноармейской фуражке. Косыгины — Николай Ильич, Павел, Алексей — записались добровольцами в Красную Армию. Алексея определили служить в одной части с отцом. О чем толковали, когда выпадала свободная минута, отец и сын, их товарищи — красноармейцы? О чем вообще в первую очередь говорят на войне? О родных и близких, о тех, кто остался дома, кого судьба забросила на другой фронт. Косыгины давно не получали весточек от Павла — жив ли? Где воюет? Разводили руками, узнав о перебежчиках — в ноябре 1919 года «Боевая правда» опубликовала список предателей. Фамилия, должность — помощник командира полка, командир роты… А рядом, в соседней колонке — имена арестованных родственников: мать, отец, брат, сестра… Кого-то это, возможно, и запугает, говорил старший Косыгин, но на страхе ничего прочного не бывает.
…К началу 1920 года 7-я армия свою задачу выполнила, — отстояла Петроград. Десятого февраля ее переименовали в Петроградскую Революционную армию труда. Постановление об этом подписал Председатель Совета обороны Ленин. Часть армии продолжала нести «военную службу на границах Финляндии и Эстляндии», а другая занялась хозяйством. Заготовки торфа и дров, ремонт вагонов и паровозов, разгрузка топлива… Подразделения 61-го военно-полевого строительства, где проходил службу красноармеец Косыгин, перебросили в Мурманск, тогда это был округ Петроградской губернии.
14 марта 1920 года «Боевая правда» опубликовала большое, на целый разворот, «Письмо тов. Троцкого крестьянину Пермской губернии Ивану Александровичу Сигунееву». Надо отдать должное председателю Реввоенсовета, он просто и доступно отвечал на многие житейские вопросы. А меня привлекло в этом послании вот какое сравнение: «Что для отдельного человека — хлеб, для промышленности топливо». Через пару недель, выступая на Всероссийском съезде горнорабочих, Ленин скажет, что уголь — настоящий хлеб промышленности.
Хлеба не хватало ни людям, ни промышленности.
«В разгар гражданской войны, когда окрестности Петрограда еще окутаны были пороховым чадом разбитых полков Юденича, диктуя по ночам в типографии статьи для «Боевой правды», в красноармейской шинели, к которой уже привыкли плечи, с многолетней тоскою голода, к которому не хотели привыкать ни желудок, ни сознание, я думал об искусстве возвышенно, с провинциальной чистотой».
Это пишет о своей юности Константин Федин. Однажды он рассказал Горькому о «знакомом многодетном наборщике, семья которого так терпела от голода, что ее страдания довели этого человека до навязчивой идеи, страшно пугавшей его: побросать всю семью через окошко на мостовую и самому кинуться за нею следом. Он не верил, что в России голод… его не кормили, потому что «голодным» легче «управлять», он думает только о хлебе…».
Страшная исповедь. И очень типичная — и для Петрограда Гражданской войны, и для Ленинграда Великой Отечественной, блокадного Ленинграда.
Как-то летом отец отправил Лешку на Валдай, к знакомым. Переждать там голодное время выбирались из Питера многие семьи. Среди них большая семья Михаила Осиповича Меньшикова, популярного в дооктябрьские годы публициста. Близ озера у него была своя усадьба, но сначала «буржуя» потеснили, потом выселили, отняли паек. Заработка едва хватало на пропитание.
«На днях случайно увидал среди детских игрушек золотые бумажные кружки — и в этот момент особенно остро почувствовал драму моего крушения. Да! Были у дурака реальные золотые кружочки и он поверил больше бумажным. Вверил даже не позолоте, а человеческой подписи свою судьбу и судьбу детей своих». (По свидетельству М. В. Меньшиковой, ее муж в начале Первой мировой войны, руководствуясь призывами правительства, отвез саквояж золотых монет в Госбанк, где обменял их на ассигнации, потерявшие всякую ценность после революции.) В этих дневниках много интересных и сегодня размышлений о судьбах России, русского народа, национальных отношениях… «Боже, до чего прав я был, чувствуя задолго до войны глубоко возмущенное и презрительное чувство к Николаю II, — записывал Меньшиков 29 мая 1918 года. — Он погубил Россию, как губит огромный корабль невежественный и пьяный капитан…»
А следом за раздумьями о мироздании, характере народов врываются строки о хлебе насущном: «Подымается за голодом его страшное созвучие — холод… Как же быть? Жевать нечего. Вчера хлеба не было ни крошки…» (август 1918 г.).
Михаила Меньшикова расстреляли 21 сентября 1918 года на глазах шестерых малолетних детей. Валдайская ЧК обозвала его «известным черносотенным публицистом» и обвинила в монархическом заговоре. Приговор вынесли граждане Якобсон, Давидсон, Гильфонт и Губа (Меньшиков М. О. Материалы к биографии // Российский архив. Т. IV. М., 1993. С. 250).
В городке, деревнях вокруг много толковали о том, что русские солдаты отказались расстреливать Меньшикова. Петроградский подросток Алеша Косыгин возвращался к отцу потрясенный этим расстрелом.
Спустя много лет Председатель Совмина Союза выбрался на Валдай — впервые после тех далеких лет. Рыбачил со своим замом и давним товарищем Владимиром Алексеевичем Кириллиным. Лодка покачивалась на сорвавшейся вдруг волне.
— Валдай характер показывает, — сказал Кириллин.
— А знаешь, Володя, — отозвался Косыгин, — первый раз я попал на Валдай в четырнадцать лет. У отца здесь были знакомые — Гудковы. Сегодня рыбалки уже не будет. Давай найдем их.
— Через столько лет?
И все же они поехали в городок. И Косыгин нашел ту улицу, тот самый дом, постаревших хозяев.
— А мы знали, Алексей Николаевич, что вы отдыхаете здесь. На Валдае ведь секретов нет.
Косыгин не любил говорить, почему не остался, как многие его сверстники, после Гражданской войны в армии, хотя записался на фронт добровольцем. Возможно, в выборе между армией и гражданкой сказались его собственные впечатления тех лет…
Первого сентября 1922 года Алешу Косыгина зачислили на Всероссийские продовольственные курсы, преобразованные вскоре в кооперативный техникум. В тот же день он заполнил коротенькую анкету, которая через годы породила много вопросов. Заполняя графу Место рождения, паренек в красноармейской форме (другой одежды у него не было, из старой давно вырос) написал: «Московская губерния, Коломенский уезд, Парфентьевская волость, д. Амерова». Можно прочитать и как Ашерова — у Косыгина м и ш очень похожи. Но Ашерова близ Коломны нет, а вот Амерево есть. И в ней издавна живут Косыгины. Так, среди лиц, «проживающих в черте крестьянской усадебной оседлости», за 1883 год под № 19 значится Константин Терентьев Косыгин, — это брат деда Косыгина, Ильи Терентьевича; под № 25 Петр Иванов Косыгин. Есть Косыгины и в документах села Амерево за другие годы, правда, степень их родства с семьей Николая Ильича пока не установлена. Во всяком случае его семью в деревне Амерево знали, там родился Павел. А Алеша, Алексей Николаевич?
Во всех других анкетах, в автобиографиях он писал: родился в Ленинграде (Петербурге). Это же утверждается в справочниках и энциклопедиях. Но откуда взялся Коломенский уезд, Парфентьевская волость? В поисках истины я обратился в питерские и московские архивы, получил с десяток ответов. И могу с уверенностью сказать, что, заполняя анкету на курсах, Алексей ошибся: написал место рождения отца.
Процитирую архивную справку, полученную из Центрального государственного исторического архива Санкт-Петербурга:
«В документах архивного фонда Машиностроительного, чугунолитейного и котельного завода Русского общества соединенных механических заводов (бывш. Г. А. Лесснер) в деле со сведениями о приеме и расчете рабочих завода № 2 (Новый Лесснер) за 1898–1918 гг. значится:
Косыгин Николай Ильич, крестьянин Московской губернии, Коломенского уезда, Парфентьевской волости, деревни Амеревой, 34 лет (на 1903 г.), православного вероисповедания, женат (имя и отчество жены не указаны).
25 августа 1903 г. назначен слесарем в минную мастерскую».
Дальше заводские документы рассказывают, что Николай Ильич Косыгин «1 августа 1911 г. переведен в крупно-токарную мастерскую токарем», затем «назначен опиловщиком» и снова токарем, что мы уже знаем по его расчетной книжке.
В записи от 24 января 1905 года указано, что Н. И. Косыгин проживал по адресу: Саратовская ул., д. 29, «при нем жена и дети». Детей было уже трое, самый младший — Алеша.
Но где же он родился? Ответ нашелся в метрической книге церкви Сампсония странноприимца на Выборгской стороне в Санкт-Петербурге за 1904 год. Актовая запись № 136:
«Алексей — родился 21 февраля 1904 г., крещен 7 марта 1904 г.
Отец — Николай Ильич Косыгин.
Мать — Матрона Александровна.
Восприемники: мещанин г. Торжка Сергей Николаевич Стуколов и жена крестьянина деревни Рядка Боровичского уезда Новгородской губернии Мария Ильинична Егорова».