Глава 7 Маховик запущен. События приобретают необратимый характер

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Маховик запущен. События приобретают необратимый характер

Итак, Пушкин узнает о возобновлении тайных свиданий своей жены с царем. Нет смысла гадать, каким образом он получил эти сведения. В столичном городе, имея широкий круг общения с людьми из различных слоев социальной среды, можно даже не прилагая усилий для специального расследования, получить такого рода информацию. Царь начал очередной осенне-зимний сезон. Да еще и под «прикрытием» ручного Дантеса. Над Пушкиным открыто издевались. Его терпению приходит конец, и он приступает к реализации своего плана: запускает анонимный диплом. Думается, что дипломы эти заготовлены были заранее, за несколько дней до рассылки. Его переписчиком-тиражистом вполне мог быть человек вообще не знавший французского языка, а трафарет, с которого делались копии, был исполнен печатными буквами (в пользу этой нашей версии говорит, в частности, написание буквы «г» не в прописном «г», а в печатной варианте «г»). Поэтому многочисленные графические экспертизы заведомо были обречены на неудачу. Автор диплома отлично понимал, что когда царь ознакомится с его содержанием и поймет оскорбительный намек на свою персону, он тотчас потребует найти составителя. Поэтому конспирация была тщательно продумана и, скорее всего, отняла не один день.

Письма посланы, получены, кем-то прочитаны, кем-то возвращены Пушкину не вскрытыми. Первый шаг сделан. Далее Пушкин использует схему своей летней шутки на каменноостровской даче. Якобы вновь поверив версии Натали по поводу ее свидания на квартире Полетики, он посылает вызов (картель) Дантесу, естественно, без объяснения причин, поскольку перед ним не желает выглядеть дураком-мужем, верящим всей лапше, которую благоверная вешает на его уши. Но этим шагом он убивает двух зайцев: во-первых, ввергает в полную панику Геккернов, а во-вторых, приводит в ужас свою Наташу. Последняя тут же посылает брата в Царское Село за Жуковским, что входит в планы Пушкина, так как Жуковский может содействовать его встрече с царем. А это в затеянной поэтом игре главное. Он хочет в глаза высказать свои претензии Николаю. Для подстраховки Пушкин 6 ноября пишет письмо министру финансов Егору Францевичу Канкрину: «Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, осмеливаюсь предоставить сие имение (в Нижегородской губернии), которое верно того стоит, а вероятно, и более». После этих слов следует довольно знаменательный пассаж, на который пушкинисты обычно не обращают никакого внимания: «Осмеливаюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначащее и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет такой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение; ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью».

Не странно ли, что Пушкин настойчиво и витиевато в официальном прошении убеждает высокого чиновника (министра финансов) решить вопрос, не докладывая царю? При этом должен Пушкин, по сути, именно царю, который своей личной волей выделил поэту кредит из казны российского государства. Все это Пушкин понимал лучше нас. Поэтому его «просьба» на самом деле является напоминанием Канкрину, что он обязан срочно доложить императору заявление Пушкина и ознакомить его с непримиримой позицией поэта: никаких милостей от царя, никаких списаний долгов. Человек, решивший защищать свою честь, должен быть (хотя бы гипотетически) материально независим от обидчика. Кроме того, письмо, составленное в такой необычной форме, может послужить поводом для личной аудиенции у государя.

Посылая вызов Дантесу, Пушкин понимал, что бросает палку в придворный муравейник. За душечкой Дантесом, любимцем императрицы, стоит завсегдатай дома графа Нессельроде, старший Геккерн, а там уже и Николай Павлович, который со своим министром иностранных дел был на короткой и очень доверительной ноге. Пушкин вряд ли знал, что как раз к этому моменту между Николаем I и нидерландским посланником уже пробежала кошка из-за донесения Геккерна правительству Голландии об одной приватной беседе с российским императором. Но главное, что об этом знал сам Геккерн и поэтому дуэльный скандал становится особенно некстати. Да и на карьере приемного сына можно было ставить крест, если дуэль состоится (даже без кровавых последствий). Вот на этот страх от возможных последствий дуэли Пушкин и рассчитывал. Поэтому он не удивился тому, что Геккерн-старший буквально мгновенно примчался к нему и униженно просил об отсрочке дуэли хотя бы на несколько дней. Отсрочка была милостливо разрешена. Этот раунд игры Пушкин выиграл вчистую. Ведь ему важно было не драться с Дантесом, а вызвать замешательство в стане Романовых-Нессельроде и выйти, в конце концов, на прямое объяснение с императором. Здесь должны были сработать Жуковский и письмо министру финансов. К сожалению, Жуковский не оправдал надежд Пушкина. Он замять дуэльную историю на дальних подступах к Зимнему. Поэтому он живо и с энтузиазмом откликнулся на идею Геккернов о сватовстве Дантеса к Екатерине Гончаровой. Собственно, это была не самостоятельная идея, а резонанс на злую шутку Пушкина времен каменоостровской дачи. Будучи в шоке, Геккерны не могли придумать ничего оригинального и попросту воспользовались невольной «подсказкой» Пушкина, в основе которой лежало беспомощное вранье Натали, желавшей оправдать перед мужем свой в общем-то невинный флирт с молодым кавалергардом.

Уже 7 ноября Жуковский сообщает Пушкину «радостную» весть: Дантес сватается к Екатерине Гончаровой, подозрения Пушкина были напрасными, все улаживается как нельзя лучше, а по сему вызов надо отозвать. Можно вообразить бешенство Пушкина. Его ставят в глупейшее положение. Даже если на минуту поверить версии Натали о свидании у Полетики, Пушкин все равно оказывается в дураках: только что Дантес якобы застрелится, если Натали не примет его пылкой любви, а спустя несколько дней Пушкину предлагают сделать вид, что он верит в страстную любовь Дантеса к Екатерине.

И это при том, что свою выдуманную версию Натали уже успела озвучить не только мужу, но и близким его друзьям (как минимум, Вяземской). Пушкин знает, что Геккерны блефуют. Он перед началом игры понимал, что они любым путем будут уходить от дуэли. Но таким! Вот это он не вычислил. И в порыве гнева, граничащего с отчаянием, он, по-видимому, открылся Жуковскому. Он сказал, кто главный подозреваемый, кого он на самом деле хочет поставить на место, осадить в беспредельном хамстве по отношению к себе. Жуковский как вышколенный царедворец от этих откровений перепугался до смерти. Только этим можно объяснить слова в его записке, до сих пор держащие в полном недоумении всех пушкинистов: «Но, ради Бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства (курсив наш. – Н. П.), а жену твою от совершенного посрамления». Безумие, злодейство, посрамление – слова, которые никак не соразмерны масштабам разборки между кавалергардом и поэтом. А ведь Жуковский цену слову знал. Значит, услышал от Пушкина нечто подспудное. 8 ноября он записал: «Я у Пушкина. Большое спокойствие. Его слезы. То, что я говорил об его отношениях». Дальше прикусил язык, значит – не для бумаги. Но, видимо, уговорил не совершать «безумного злодейства». Пока.

Но Пушкин в отчаянии. Весь его план игры с коронованной особой рушился. Его оттеснили на периферию родственных отношений и разборок. Но и это еще не все. Он получает вежливый, но твердый (и, конечно, согласованный с царем) отказ от министра финансов Канкрина по поводу погашения долгов перед казной. Далее, он явно ставится в унизительное положение в связи с открытием осенне-зимнего сезона 15 ноября. Дело в том, что этот первый официальный бал имел всегда ритуальное значение. Так вот, Пушкин не получает приглашения на этот бал, хотя по званию камер-юнкера обязан был его получить. Но приглашение получает его жена, что с точки зрения придворного этикета являлось нонсенсом. Впоследствии императрица скажет, что Пушкину приглашение не было послано, поскольку она слышала, «он носит траур по матери» (злопамятный ответ на пушкинскую мотивировку его отсутствия на петергофском балу 1 июля). Однако, это чистая издевка. Вычеркнуть из списка приглашенных человека, обязанного быть на мероприятии по протоколу, да еще при этом оставить в списке его жену было грубейшим нарушением всех норм тогдашней придворной жизни. Даже Наталья Николаевна поняла двусмысленность ситуации и обратилась к Жуковскому (не к мужу!) за советом. Жуковский в самой категоричной форме потребовал от Натальи Николаевны обязательного присутствия на балу. Он не постеснялся зафиксировать свой вердикт в записочке, посланной жене поэта. Это позволяет нам составить представление о том, на чьей стороне в этой игре был воспитатель царских детей. Так что Пушкин получил пощечину не только от коронованных особ, но и от старшего собрата по перу (да и от жены тоже, поскольку она с радостью послушалась Жуковского). Игра казалась проигранной окончательно.

Самым провальным моментом на этом этапе для Пушкина стало то, что Николай Павлович, проявив железный характер, не захотел встречаться с поэтом. Наоборот, как сказано выше, двумя болезненными ударами (отказ от предложенной Пушкиным схемы погашения долгов и «отлучение» от Аничкова дворца) дал понять, что бунта не потерпит. Очевидно, что о выходке Пушкина императору было известно по двум каналам – и от Нессельроде, и от Жуковского. Думается, что вариант со сватовством Дантеса к Екатерине Гончаровой был одобрен на высоком уровне как по причине, что сей вариант уводил далеко в сторону от скандала фигуру императора, так и потому, что такой ход ставил Пушкина в смешное положение в глазах света. Как говорится, ревнивец-муж «попал пальцем в небо». Косвенным подтверждением согласованности действий венценосной семьи и Геккернов является мгновенное разрешение на брак, которое по придворному этикету должна была испросить фрейлина Гончарова у императрицы. Скоротечность выдачи разрешения на брак выглядит особенно странной, так как Дантес был католиком, и процедуру следовало согласовать с иерархами православной церкви. При этом хитрая лиса императрица Александра Федоровна писала баронессе Тизенгаузен: «Мне бы так хотелось иметь через вас подробности о невероятной женитьбе Дантеса. Неужели причиной ее являлось анонимное письмо? Что это, великодушие или жертва?»

Пушкин, перейдя в оборону, вынужден был 17 ноября дезавуировать свой вызов Дантесу. О том, как ему выкручивали руки, уже много написано. И хотя там было много нюансов, заслуживающих дополнительного рассмотрения, мы пока их опустим ради главного. А главное в том, что Пушкин поставил себе целью сломить занятую императором позицию отстраненности и выйти на прямой разговор с ним. Пушкин уже понимал, что этого результата теперь невозможно достичь никакими слезными письмами об аудиенции. Более того, если бы такие прошения вышли из-под пера Пушкина и были бы вдруг удовлетворены, то это означало бы полную капитуляцию поэта. Возможно, в Зимнем этого ждали. Там, скорее всего, надеялись, что у Пушкина сдадут нервы и он пойдет на поклон. Сведения о крайней взвинченности Пушкина доходили до Зимнего не только от его недоброжелателей, но и от друзей.

Но Пушкин сохранил хладнокровие и нашел способ заставить императора принять его без прямой просьбы. С этой целью он задействовал молодого Соллогуба, точно рассчитав все его шаги и поведение тех лиц, на которых Соллогуб интуитивно выйдет с полученной от Пушкина информацией. Эту комбинацию в игре Пушкина с Зимним условно назовем «21 ноября». О ней лучше всего рассказал ее невольный исполнитель В. А. Соллогуб: «Послушайте, – сказал мне Пушкин через несколько дней (после отзыва картеля Дантесу. – Н. П.), – вы были более секундантом Дантеса, чем моим; однако, я ничего не хочу делать без вашего ведома. Пойдемте в мой кабинет (хитрец Пушкин: сначала намекнул мальчишке, что недоволен его ролью в переговорах с секундантом Дантеса, и тут же подчеркнул, что он остается его самым доверенным лицом). Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте». Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день князя Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. (Пушкин верно рассчитал реакцию Соллогуба, а дальше и реакцию Жуковского.) Жуковский испугался и обещал остановить посылку письма. Действительно, это ему удалось; через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что он уладил и письмо послано не будет».

Дело Жуковский действительно уладил. Но для этого ему пришлось срочно выполнить непременное условие Пушкина – организовать его встречу с царем. Видимо, испуганный Жуковский смог напугать и Николая. Аудиенция состоялась практически незамедлительно – 23 ноября. О содержании разговора ни царь, ни поэт, ни, тем более, Бенкендорф (есть косвенные сведения, что он присутствовал на встрече) не распространялись. Думается, что Пушкин изложил царю (в стиле неотправленного письма Бенкендорфу) свое видение ситуации. Намеки на причастность царя ко всей этой истории в виду присутствия Бенкендорфа носили, скорее всего, весьма завуалированный характер. Но главные участники разговора все поняли с полуслова. Тем более, что Пушкин наверняка изложил императору содержание диплома в своей авторской интерпретации.

Очевидно, что при оценке Геккерна-старшего собеседники сошлись во мнении[10]. Более того, чтобы успокоить и смягчить Пушкина царь мог в доверительно-конфиденциальной форме намекнуть поэту, что в ближайшее время предполагается заменить фигуру посла. Пушкин обожал доверительный тон царствующих особ и несколько размяк, что не помешало ему твердо сказать, что он остается «единственным судьей и хранителем своей чести и чести своей жены» и посему вопрос о сатисфакции не снимает совершенно. На что получил ответную реплику: если Пушкин надумает делать какие-либо резкие шаги, то пусть поставит государя в известность и примет от него отеческий совет. На такое почти интимное предложение Пушкин не мог ответить отказом. Николай умел обволакивать, так что расстались мирно.

У Пушкина от аудиенции осталось двойственное ощущение. Конечно, сам факт его встречи с царем за закрытыми дверями был в глазах придворной шушеры маленькой тактической победой Пушкина. В актив можно было записать и то, что поэту удалось в развернутой форме донести до Николая, что он не только прекрасно разобрался в клубке интриг вокруг его жены, но и не собирается идти на компромисс во всем, что касается его интимной жизни; роль Нарышкина не для него! Но с другой стороны, Пушкин не получил от Николая ни сочувствия, ни тем более даже намека, что царь использует свой авторитет, чтобы оградить поэта от травли, как-то подчеркнуть его значимость в общественной и культурной жизни России. А уж это-то можно было сделать проще простого. Думается, что Пушкин в разговоре интуитивно почувствовал внутреннее раздражение царя, который остался глух к поползновениям поэта обрести хоть какое-то подобие финансовой независимости и увезти жену-красавицу из Петербурга.

Так что позицию на игровом поле Пушкин хотя и несколько выровнял, но стратегического преимущества не достиг. Николай Павлович людей с самостоятельным мышлением и, соответственно, с собственным мнением не любил и в этом был неоригинален, никак не выделялся из длинной череды российских правителей (ни до, ни после него). Особую напористость ему в отношениях с Пушкиным придавало то, что «тылов» у поэта не было никаких. Сколько бы ни твердили преданные друзья Пушкина (выполняя волю поэта), что его супруга была верна мужу до конца, остается фактом, что ей крайне лестны были и особые знаки внимания государя, и взбалмошные ухаживания Дантеса[11]. И это обстоятельство, как мы уже отмечали, значительно важнее в сложившейся ситуации, чем проблема «формальной верности». Николай Павлович как «верховный главнокомандующий придворного курятника», циник и солдафон рассуждал просто: своим публичным заигрыванием с Пушкиной я доставляю ей удовольствие, и она, в свою очередь, не скрывает этого. В таком случае, что же так суетится муж? Ему, видите ли, не нравится, но ведь жене нравится. Ну и разберись с ней, а не предъявляй претензий к другим мужикам. Кстати, эта логика «скотного двора» далеко не многих покоробит и сегодня; а в то время «пускать жену по кругу», как писал в своих дневниках один из близких поверенных в любовных делах Пушкина А. Вульф, было нормой поведения дворянской молодежи, и не только молодежи[12].

Таким образом, в борьбе за честь семьи Пушкин изначально оказался в одиночестве (а может быть, пал жертвой собственного конформизма в интимных связях), и это ставило императора в крайне выгодное положение. Зачем какие-то послабления Пушкину. Наоборот, он хочет освободиться от материального бремени «царских милостей», а мы Наталье Николаевне (!) денежное пособие на свадебный подарок молодым Геккернам от семьи Пушкиных (!). Мол, ниш ты, Пушкин, но, слава Богу, у тебя жена-красавица и царская семья не даст тебе осрамиться, без подарка прийти на бракосочетание, которое коронованные особы очень даже одобряют[13]. Второй момент – раздражают Пушкина навязчивые ухаживания мальчишки-кавалергарда за его женою – матерью четверых детей. Очень хорошо. Предпишем Дантесу и после его свадьбы оказывать усиленные знаки внимания жене Пушкина. Поскольку Натали с энтузиазмом принимает эти знаки, версия Пушкина о «трусливом браке Дантеса на Екатерине» (чтобы избежать дуэли) рушится, а версия Нессельроде-Геккернов о «жертве Дантеса во спасения честного имени замужней женщины» торжествует в глазах света.

В наиболее емкой форме суть этой игры выразил К. К. Данзас в своих воспоминаниях: «Борьба… заключалась в том, что в то время, как друзья Пушкина и все общество, бывшее на его стороне, старались всячески опровергать и отклонять от него все распускаемые врагами поэта оскорбительные слухи, отводить его от встреч с Геккерном и Дантесом, противная сторона, наоборот, усиливалась их сводить вместе, для чего нарочно устраивали балы и вечера, где жена Пушкина вдруг неожиданно встречала Дантеса».

Но потуг Дантеса на этом этапе явно не хватает. Тем более, что Пушкин занял твердую позицию по отношению к навязанным ему родственникам. Никаких приемов и встреч в его доме, никаких примирительных встреч или писем, жесткое до грубости поведение при встречах на «нейтральной территории». В связи с этим запускается еще один прием дискредитации оппонента: он такой же аморальный тип, как и все, так что смешно слышать от него слова о чести и достоинстве. Всплывает и быстро распространяется в петербургском обществе слух об интимной связи Пушкина с Александриной, сестрой его жены. Для этого используется уже катастрофически теряющая свое положение и поэтому особенно усердная Идалия Полетика. Распуская эту сплетню, Полетика для убедительности ссылается на откровения самой Александрины (А. Трубецкой: «Александрита созналась в этом г-же Полетике»), и как раз это настораживает, так как Александрина, несомненно, испытывавшая крайне теплые чувства к Пушкину, была чрезвычайно скрытной и сдержанной женщиной. Кому-кому, но не прожженной сплетнице Полетике она могла открыться.

Как бы то ни было, но жернова хорошо управляемого общественного мнения работают и доводят до нужного «помола» не только мозги врагов, но и друзей Пушкина. И вот уже Сонечка Карамзина пишет 12 января 1837 г. брату Андрею (ах, карамзинский кружок, «интеллектуальная опора» Александра Сергеевича!): «В воскресенье у Катрин было большое собрание без танцев: Пушкины, Геккерны, которые продолжают разыгрывать свою сентиментальную комедию, к удовольствию общества. Пушкин скрежещет зубами и принимает свое всегдашнее выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под жарким и долгим взглядом своего зятя, – это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен, и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу – по чувству».

Как же можно манипулировать человеческим сознанием! Брезгливость к Пушкину, к «комедии», разыгрываемой всем этим семейством, пересказ навязанных из вне сплетен под видом личных «тонких» наблюдений, да еще густо приправленных якобы собственной иронией. И, конечно, С. Н. Карамзина убеждена в самостоятельности своих суждений.

Мы специально привели мнение наивной и искренней представительницы круга обожателей Пушкина и ценителей его таланта. Аналогичные мнения можно долго цитировать, благо они дошли до нас. Важно здесь не число свидетельств, а ощущение, что общественное мнение вокруг поэта было сформировано окончательно и бесповоротно. И партия друзей Пушкина, о которой говорил Данзас, полностью проиграла этот раунд, а часть ее членов фактически приняла навязанные правила игры.

Пушкин понял, что время работает на императорский двор. Двусмысленность ситуации с каждым днем нагнетается все больше. Поэт явно недооценил жесткость игроков, с которыми он вступил в соперничество. Да он и не очень хотел конфронтации с властью. Он отверг коллективное помешательство декабристов, хотя очень сочувствовал им, особенно в плане личных судеб; он не стал вольнодумцем-одиночкой, как Чаадаев. Пушкин хотел способствовать возвеличиванию России; да, имперской, поскольку в прагматическом будущем другой не видел. Просвещенный абсолютизм – вот его реальный политический идеал. Но просвещенность монархии для Пушкина измерялась тем, что она дает человеку право быть личностью при условии, что эта личность не покушается на основы государственного строя. Очередная морально-политическая ловушка. О ее природе и жизнеспособности отдельный разговор, который уведет нас от основной темы.

Для нас здесь и сейчас важно другое: Пушкину наглядно, жестко показали, что никакой просвещенности (или просто человеческой гуманности) в российском абсолютизме нет. Остался бы Пушкин холостым, может быть, и стал придворным историографом. Хотя вряд ли. История не терпит сослагательного наклонения. А история говорит об одном – есть закон, беспощадный закон стаи; если хочешь быть в ней или с ней, обязан принимать ее правила игры в полном объеме. Если на половину или на три четверти и даже на девять десятых – тебя рано или поздно стая уничтожит. Пушкин очень быстро убеждается, что царь как минимум занял позицию стороннего наблюдателя. Продолжает оказывать знаки внимания Натали, позволяя делать шутливые замечания по поводу распространяемых вокруг нее сплетен и ревнивом характере мужа. Дантес, почувствовав полную безнаказанность, с каким-то садистским удовольствием ухаживает за женой поэта. Ему видится в этом, что берет реванш за в общем-то скандальную и унизительную для него процедуру уклонения от дуэли путем женитьбы на некрасивой бесприданнице.

Свадьба состоялась 10 января по католическому и православному ритуалам. Геккерны предпринимают суетливые попытки задружиться с Пушкиным домами. Пушкин, понимая, что такое развитие событий будет расценено двором как полная его капитуляция, резко и грубо отвергает эти поползновения; вплоть до публичного швыряния нераспечатанных писем Дантеса в лицо Геккерну-старшему.

Пушкин понимает, что эффект (в значительной степени иллюзорный) от первой аудиенции с императором бесследно испарился. Царь мягко стелет, да жестко спать. Необходимо новое более откровенное и без свидетелей объяснение. Теперь Пушкину не требуется посредничество Жуковского. Он расстался с Николаем на том, что предупредит его лично, если надумает предпринять какие-либо резкие шаги. Естественно, Пушкин воспользовался этой договоренностью. Во всей игре, в которую он был, сначала вынужденно, втянут, а затем по своей уже воле стал активным игроком, принципиально важным, можно сказать, ключевым моментом было прямое объяснение с Николаем I. Дантес, Геккерн, Полетика были фигурами третьестепенными, пешками. А Пушкину подавай «короля», только ему можно поставить «мат», прокричать свою обиду и уже этим отомстить, поскольку сказать самодержцу прямо в глаза то, что ты о нем думаешь, – это такая моральная пощечина, которая сжигает все мосты (даже если она нанесена без свидетелей). Такое оскорбление запоминается на всю жизнь в деталях, преследует всесильного монарха, когда он остается наедине с самим с собой, вызывает желание выставить себя в этой истории в выгодном свете, хотя никто не просит тебя об этом, да и толком не знает о «кошках, которые скребут императорское сердце». Пушкин нанес столь сокрушительный моральный удар по психике Николая Павловича, что и спустя десять с лишним лет этот солдафон продолжал рефлексировать: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комержах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я. «Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою». Это было за три дня до последней его дуэли».

Все в этом рассказе, как в кривом зеркале, – черты смещены, но лицо узнаваемо. Чувство царя к Натали почти сохранило свою остроту: главные конфликта – опутанность жены поэта сплетнями и жгучая ревность Пушкина; объяснение, при котором поэт в глаза сказал Николаю, что подозревает его в ухаживании за своею женою; и главное – прямая связь рокового объяснения с последней дуэлью. Все четко и навсегда отпечаталось в мозгу императора. Конечно, он обременен чувством вины и пытается вытеснить его из подсознания, придумывая аргументы для самооправдания, трактуя запавшие в память события как малозначительные, почти мимолетные. Но эти уловки не могут обмануть. Пушкину удалось сказать самодержцу все, что он думал о нем, по крайней мере, в части личностных отношений.

Царь струхнул чисто по-плебейски, и все его напускное благородство выветрилось мгновенно. «Офицеришко» высунулся в полной своей красе из-под мгновенно осыпавшейся штукатурки придворного лоска. И это унизительное мгновение страха столь же мгновенно вызвало синдром мести. Думается, концовка разговоpa царя и поэта по смыслу была примерно такой: ну-ну, давай, стреляйся с кем хочешь, коль набрался храбрости так разговаривать с неприкосновенным.

Пушкин ушел обреченный и радостный: гора с плеч! Расквитался. Кому в российской, да и в мировой истории в условиях абсолютизма удалось создать ситуацию откровенного предъявления своих претензий самодержцу? Ни один российский бунтарь не мог бросить в глаза при личной встрече венценосному оппоненту слов своей правды. Ни Курбский, ни Радищев, ни декабристы, ни Чаадаев. Только Пушкин! «Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание», – практически последняя запись поэта, сделанная 26 января 1837 г. Прискорбно, но примеру Пушкина, никто не последовал в последующей истории государства российского, хотя самодержцев в ней было предостаточно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.