Учёба

Учёба

Из диалогов Р.М. Горбачёвой с Г.В. Пряхиным:

— Мы были «трудящимися» студентами. Подрабатывали где и как могли. Разгрузка вагонов с овощами и углём в Химкинском речном порту, на московских станциях была обычным делом наших ребят. Конечно, с нами в группах учились и молодые люди, родители которых были сталинскими лауреатами, заслуженными и просто очень обеспеченными людьми. Москва — многослойна, как никакой другой город в стране. Эти молодые люди не жили в общежитии. У них были совсем другие условия. По-другому отдыхали, по-другому одевались. Но не помню, чтобы лично я или те, кто близко меня окружал, чувствовали себя от этого униженными, обделёнными. Нет. Скажу больше. Мы были счастливы. Счастливы своей молодостью, надеждой на будущее. Да уже тем, что — жили. Что учились в университете. Мы этим дорожили.

Нашими наставниками, преподавателями были ведущие учёные. Существовала и такая традиция. Не знаю, как сейчас, но надеюсь, и сейчас она сохраняется. С лекциями приглашали выступать крупнейших учёных страны. Авторов известных книг, учебников. Например, логику нам читал Асмус — автор учебников по логике и истории философии. Психологию читали Рубинштейн, Леонтьев, Лурье. Философские дисциплины вели Ойзерман, Нарский и другие. Мы были погружены в сам процесс познания, и он нас увлекал.

В университете преподавали те, чьи имена являлись гордостью отечественной науки. Да и среди наших сверстников было много яркой, одарённой молодёжи. Иногда студенческие группы на ? состояли из юношей и девушек, окончивших школу с золотой или серебряной медалью. Послевоенная страна торопилась жить — сколько всего талантливого выплеснула она тогда из своих, казалось бы, совершенно обескровленных недр! Я думаю, не случайно из тех, кто заканчивал университет в те годы, сегодня немало академиков, докторов наук, профессоров, известных государственных и политических деятелей, журналистов, писателей, экономистов, филологов.

На факультетах активно работали научные студенческие общества — это тоже вносило свою интеллектуальную лепту в духовную атмосферу университета. Мы все были в научных кружках. Наши программы предусматривали изучение очень широкого круга дисциплин, предметов, специальной и общественной литературы. Сам объём изучаемых дисциплин, литературы был чрезвычайно велик. Библиотека и читальный зал — мы часами просиживали в них. На Стромынке, проснувшись утром, надо было сначала занять место в читальном зале, а потом уже делать какие-то свои ежедневные, необходимые дела. Занял, «застолбил» место, потом справился со всеми утренними хлопотами и возвращаешься опять в библиотеку — работать. На весь день. В комнатах мы учить, работать не могли. Уж очень много нас было. Корпели в читальных залах, в нашей университетской библиотеке, позже — в «Ленинке», когда уже стали старшекурсниками. Но много времени проводили и в библиотеке на Стромынке.

«Поиск истины» продолжался и на семинарах, лекциях и даже на собраниях. Помню, с каким ликованием на факультетском комсомольском собрании «открыли» закон отрицания отрицания, гегелевский закон диалектики, «не признанный» в работах Сталина. Студенческие собрания того времени! — они уже сами по себе были предтечами «оттепели». Скорлупа косности, молчания и тотального страха стала давать трещину — во всяком случае в студенческих аудиториях. Афоризм Рене Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую» — был нашим лозунгом.

Мы не обсуждали тогда проблем студенческого самоуправления. Но вопросы расселения в общежитии, поддержания порядка, организации досуга решались при самом активном участии самих студентов. Помню, как активно отстаивали права студенческой семьи! На университетской комсомольской конференции в сатирической газете был изображён ректор, наступивший сапогом на брачное свидетельство — ни больше ни меньше! Молодым людям некуда было приткнуться, а некоторые студенческие или аспирантские семьи уже имели детей. Нужен был свой угол. Извечная проблема. И сейчас она стоит. Но тогда была особенно острой.

Позднее, спустя годы, занимаясь научной и педагогической работой, читая лекции по философии, истории атеизма и религии, этике, я поняла, что система и методика нашего образования и в школе, и в институтах во многом закомплексована, догматизирована. И это, в частности, лишило меня в университете многих знаний из истории отечественной и мировой культуры. Мы зазубривали наизусть, скажем, выступление Сталина на XIX съезде партии, но весьма слабо изучали историю отечественной гуманитарной мысли. Соловьёв, Карамзин, Бердяев, Флоренский — только сейчас по-настоящему пришли к нам эти историки, философы, писатели. Слишком многое было схематичным, мёртвым. И это, конечно, лишило нас многих знаний. И ещё: лишило возможности настоящего знания иностранного языка. В университете мы учили немецкий и латынь. Но знание иностранного оказывалось потом практически невостребованным, ненужным. Я думаю, это общая беда моего поколения.

Никогда в жизни не завидовала, что на ком-то платье или украшения красивее, чем на мне. А вот людям, свободно владеющим иностранными языками, завидую по-настоящему. И до сих пор. Английский учила уже позже… Пыталась наверстать упущенное…

Выпускников МГУ распределяли по всей стране — сеять разумное, доброе, вечное. Иностранные языки изучались совсем в других вузах, выпускников которых готовили для работы за рубежом. Раиса Максимовна знала, куда поступала, зачем же обвинять всю систему образования? Понравился английский — переводись в языковый вуз.

А. Зиновьев (один из её бывших преподавателей, философ, многолетний советский писатель-эмигрант, в конце 90-х вернулся в Россию, подверг резкой критике итоги ельцинских реформ):

— Раиса была очень посредственной студенткой. Специализировалась она на кафедре так называемого научного коммунизма. Только самые глупые студенты специализировались в этой области. Кроме того, она была активисткой в комсомоле и в партии.