САДОВНИК

САДОВНИК

Пусть душит жизни сон тяжелый,

Пусть задыхаюсь в этом сне, —

Быть может, юноша веселый

В грядущем скажет обо мне…

Александр Блок

1

В жизни Гайто Газданова знакомство с Михаилом Андреевичем Осоргиным было самым ценным результатом посещения литературных собраний конца 1920-х годов. Как помним, отношения со «стариками» у него складывались сложные. Но Осоргин — фигура особая. Достаточно лишь заметить, что ни при жизни, ни после кончины о нем никто не мог сказать ни одного дурного слова. Более того, не хотел. Случай для русского литературного зарубежья уникальный, едва ли не единственный.

«Михаил Андреевич тогда выглядел совсем молодым, а было ему, вероятно, уже за пятьдесят. Светлый, с русыми гладкими волосами шведа или помора, это был один немногих русских джентльменов в Париже… Как это объяснить, что среди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых — хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграция переполнена выдающимися личностями. А вот приличных душ мало».

Этот словесный портрет, оставленный Василием Яновским, точно передает облик Осоргина, как он отразился в памяти многоликой эмигрантской общественности. Авторитет Михаила Андреевича был неоспорим.

Однако не только незапятнанная репутация явилась причиной для уважения и интереса со стороны Газданова к Михаилу Осоргину. Изящность — самое точное слово по отношению к Осоргину, найденное Борисом Зайцевым, — наиболее точно отражало ноту, на которой держался Осоргин. Изящный в быту, в человеческих отношениях, в литературной деятельности, он умудрялся сочетать искренность и деликатность, то есть на практике умел отстаивать свои позиции, не обижая собеседника. Во многих вопросах позиции Осоргина Гайто уже разделял, но душевным качествам у него только учился.

Немаловажную роль сыграло и внимание Осоргина к Газданову; внимание подлинное, без поверхностного покровительства, основанное на душевной близости и понимании. Непостижимую благожелательность встретил Гайто со стороны человека, чьи грани жизни и характера узнавал на протяжении десяти с лишним лет знакомства.

Михаил Андреевич Осоргин родился в Перми, осенью 1878 года. Фамилия отца его, кстати, была Ильин — фамилия простая, словно прячущаяся среди многих таких русских фамилий. Позже обстоятельства заставят писателя сме­нить родовую фамилию на псевдоним Осоргин.

Юридический факультет Московского университета, адвокатская практика, партийные рефераты. Активное членство в партии эсеров и участие в революции 1905 года приведут Осоргина в тюрьму. После шести месяцев одиночки, выпущенный под денежный залог, он вынужден был эмигрировать – путешествие на запад, в Италию, вместо путешествия на Восток – тема его, быть может, лучшей книги «Времена».

В 1916 году он возвращается в Россию — уже иную, совсем не похожую на Россию десятилетней давности. Тот же путь – через Финляндию проделают и иные, вернувшиеся из долгой отлучки, люди, чтобы переустроить русский мир. Осоргин с восторгом встретил это переустройство в 1917-м, а в 1921-м эти же люди в лице власти приговорили его как КР – контрреволюционера — к высшей мере наказания. Спасло его лишь заступничество известного полярного исследователя Фритьофа Нансена, и расстрел был заменен ссылкой в Казань.

Весной 1922 года Осоргину было разрешено вернуться в Москву. Увидев однажды возле своего дома машину с чекистами, скрылся, несколько дней провел в больнице, но, не видя выхода, сам отправился на Лубянку. Там ему был объявлен приговор: высылка с обязательством покинуть пределы РСФСР в течение недели, а в случае невыполнения — высшая мера наказания. Высылали на три года, на больший срок не полагалось, но с устным разъяснением: «То есть навсегда». На прощанье следователь предложил в очередной раз заполнить очередную анкету. На первый ее вопрос: «Как вы относитесь к Советской власти?» — Осоргин ответил: «С удивлением», как писал он во «Временах» — своем автобиографическом повествовании. Там же Осоргин заметил: «Следователя, которому было поручено дело о высылке представителей интеллигенции, который всех нас допрашивал о всяком вздоре, кто-то спросил: "Каковы мотивы вашей высылки?" Он откровенно и мило ответил: "А черт их знает…"»… И 30 сентября 1922 года среди более трех десятков «внутренних эмигрантов» — философов, богословов, писателей, историков — Осоргин был выслан из Советской России навсегда.

Итак – опорные точки. Два отъезда, две войны, жизнь, уместившаяся между 1878 годом и годом 1942-м, когда он ляжет во французскую землю.

Осоргинские «Времена» и есть рассказ об этой жизни, увиденный с этих опорных точек. Автор писал: «Вообще не буду рассказывать — мне хочется рождать образы прошлого, дав им полную свободу. Мы живем в последовательности дней, месяцев и годов; но, оглядываясь на прошлое, мы видим путаницу событий, толпу людей, нагромождение сроков и дат. В бывшем есть реальное и есть кажущееся, прежде важное стало ничтожным, маленький случай вырос в Гималаи, легкий мотивчик песни запомнился в укор стершейся в памяти симфонии. В воображении я ищу друга, тех времен, молодого и полного надежд, и он, потирая старческую поясницу, досадливо кивает мне издали на друзей позднейших, давно заменивших его: я ищу женщин, но их карточки выцвели, съеденные солнцем и временем, и даже от прежних икон остались только потухшие лампадки с плавающими в деревянном масле мухами. Есть счастливцы, прожившие весь свой век в одном доме, в одной квартире, все в тех же комнатах, стены которых дышат их дыханием и привычно отражают звуки их слов; их письменные столы, регистраторы, ящики их комодов, кладовые наполнены прекрасной рухлядью вещественных доказательств их быта. Другим удается по всему свету таскать за собой огромный, по углам лоснящийся кожаный чемодан с наклейками гостиниц, таможен, с царапинами сотни вагонных полок и багажный складов,— чемодан, вмещающий самое ценное, ветхое и новое; трогательную собственность».

Задолго до фултоновской речи Черчилля [7] Осоргин говорит: «Здесь я опускаю железный занавес».

Книга прерывается на моменте отъезда, прощания с той жизнью, в которую уехавшие никогда не вернутся.

Однако есть и иная, тайная жизнь, не рассказанная в книге. Это особый мир левобережного Парижа, ставший несколько десятилетий спустя колыбелью студенческих волнений 1968 года. Призрачен мир этой части города — старое и новое мешаются, масон идет рука об руку с философом, хасид соседствует с убежденным католиком. Но к этой стороне жизни Осоргина мы вернемся позже, лишь заметим, что влияние, которое оказал Осоргин на свой круг русского Парижа, огромно. Оно так же загадочно, как тайные доктрины.

Он возделывал свой сад — в переносном и прямом смыслах. Растил сад на парижском пустыре.

2

Банальности вроде «дети — цветы жизни» не рождались в сознании Осоргина, но относился он к юным дарованиям именно как к хрупким и нежным растениям, которых надо подпитывать любовью. По отношению к ним он был наблюдателен, проницателен, великодушен и терпелив.

С целью практической помощи начинающим литераторам Осоргин затеял в конце 1920-х годов издательство «Новые писатели», в котором должны были печататься малоизвестные авторы. Реальных денег у него на это не было. Благодаря своему непререкаемому авторитету он получал небольшие суммы, которых хватало только на дешевое издание небольшого тиража без выплаты гонорара. Для начинающих прозаиков и это уже было немало. Ибо хорошо было известно, что в целом к концу 1920-х — началу 1930-х годов ситуация с книгоиздательством в эмиграции сложилась неблагополучная.

Тираж зарубежной книги (романа) редко превышал 1000 экземпляров, тогда как по официальным справкам в одном Париже насчитывалось до двадцати тысяч состоятельных и даже богатых русских. А еще через несколько лет средний тираж упал до 300 экземпляров. Издание книг не окупалось — типографские расходы покрывались только 400—450 экземплярами. По большей части книги издавались на средства писателя, в чистый ему убыток.

Но не только авторам было не по карману издать собственную книжку — многие читатели не могли ее купить. Книга в 10—12 печатных листов (160—192 страницы) стоила от 15 до 25 франков (при том, что обходилась она издателю в 4 франка экземпляр, то есть книги продавались в 4—6 раз выше себестоимости).

Спасти русскую эмигрантскую литературу могло только меценатство, но и оно в те годы среди богатых соотечественников в Париже потеряло популярность. Тот, кто обладал большим состоянием, уже успел куда-нибудь вложить свои деньги.

«Король жемчуга» Леонард Розенталь, родом из Владикавказа, переехавший в Париж задолго до революции, к этому времени уже построил для русских детей-сирот приют и политехникум, скупил на Енисейских Полях несколько роскошных кафе и не изъявлял ни малейшего желания поддерживать писателей.

Нефтепромышленник Абрам Осипович Гукасов (Гукасянц) уже издавал газету «Возрождение», что требовало постоянных вложений. Газета платила еще и гонорары своим авторам, среди которых числились такие признанные мастера, как Надежда Тэффи, существовавшая в основном за счет регулярных фельетонов в газете, или Владислав Ходасевич, литературные обзоры которого являлись для него основным источником заработка. Таким образом, Гукасов внес свою лепту в поддержание отечественной словесности, а вопрос с литературной молодежью считал вне своей компетенции.

Нефтепромышленник — миллионер Степан Григорьевич Лианозов время от времени выплачивал разовые денежные премии литераторам. Но в издательские дела мало кто хотел влезать — ненадежно, да и нерентабельно.

И когда Осоргин затевал новое дело, он, конечно, обо всем знал и на коммерческий успех особых надежд не возлагал. Но все же он попытался сделать все возможное и в 1929 году выпустил две книги — «Мальчики и девочки» Ивана Болдырева и «Колесо» Василия Яновского.

«В 1929 году мне было двадцать три года, — рассказы Яновский, — в моем портфеле уже несколько лет лежала рукопись законченной повести — негде печатать!.. Вдруг в "Последних новостях" появилась заметка о новом издательстве — для поощрения молодых талантов: рукописи посылать М. А. Осоргину, на 11-бис, Сквер Порт-Руаяль.

А через несколько дней я уже сидел в кабинете Осоргин (против тюрьмы Сантэ) и обсуждал судьбу своей книги. “Колесо" ему понравилось. Он только просил его почистить»

Следующей после книги Яновского по плану должна была идти книга Газданова «Вечер у Клэр».

Накануне Гайто читал Осоргину несколько отрывков, и тот, даже не запомнив, как следует, название, сразу оценил будущее произведение по достоинству и предложил Газданову издать роман. Но денег за него не обещал.

И тут появился на горизонте Яков Поволоцкий. Он основал здесь, в Париже, издательство еще в 1910 году и даже открыл отделения в Москве и Петербурге. Во время войны, конечно, было не до русских книг, однако уже в 1919 году издательство возобновило работу. За последние десять лет дела у Поволоцкого шли не особенно хорошо и для повышения интереса со стороны читателей и главным образом меценатов издательство решило обратить на себя внимание открытием новых талантов. Газданову обещали выплатить серьезный гонорар, и Гайто дрогнул. Он отдал роман Поволоцкому, а Осоргину написал покаянное письмо, в котором просил своего старшего друга простить ему «измену» и объяснял ее затруднительным материальным положением.

Накануне Нового 1930 года консьержка передала Гайто коротенькую записку от Осоргина с просьбой зайти к нему вечером для беседы.

Гайто двигался не спеша, стараясь не поскользнуться на липкой слякоти — в конце декабря в Париже шел снег, превращавшийся в жижу, едва соприкоснувшись с землей. Но не это было главной причиной его неторопливости.

Гайто отправился к Осоргину в состоянии, близком к обморочному. Ситуация, когда его порядочность стояла под сомнением, была для него мучительна. Он никогда не решился бы изменить своему слову, если бы не имел твердого убеждения, что каждый труд должен быть оплачен. Собственно, эту позицию, вместе с извинениями, он и постарался изложить в письме к Осоргину. Но Гайто не был уверен, поймет ли его Михаил Андреевич, и потому ничего кроме тревоги и беспокойства по дороге до дома Осоргиных испытывать не мог, а уж предполагать благоприятных последствий визита не мог тем более.

Осоргин сам открыл дверь и с первых слов был так дружелюбен, что все внутреннее напряжение, которое испытывал Гайто, исчезло мгновенно. Михаил Андреевич поздравил Гайто с выходом замечательной книги, заметив, что с пониманием относится к выбору автором издательства. И сразу без обиняков предложил отправить книгу на отзыв Максиму Горькому. Гайто был несколько ошарашен подобным предложением. Ему показалось сомнительным, чтобы Горький захотел читать книгу неизвестного эмигрантского писателя.

В ответ Осоргин хитро улыбнулся и пожал плечами: «Обычно он читает все, что я ему посылаю».

Газданов шел домой окрыленный, вдыхая парижский воздух, который на несколько мгновений даже показался ему почти таким же зимним и морозным, как в сибирские времена их первого с отцом путешествия. И хотя он прекрасно осознавал иллюзорность своих ощущений, но он был рад самой возможности возникновения каких бы то ни было иллюзий, от которых успел отвыкнуть за десять лет странствий.

И тому, что в эти минуты он ощущал себя избранным, а не просто безликой, анонимной единицей среди сотен тысяч русских вольных или невольных эмигрантов, осевших здесь, – и этой иллюзии он был благодарен в тот чудесный вечер.

Но больше всего он, конечно, был благодарен самому Осоргину. Необъяснимая доброта и деликатность Осоргина вызывали удивление. Если бы Гайто знал тогда Осоргина чуть ближе, удивляться бы ему не пришлось.

О чем же не знал Гайто, возвращаясь домой со Сквер Порт-Руаяль?

Во-первых, он не знал о том, что задолго до покаянного письма Гайто кто-то заранее шепнул Осоргину о продаже «Вечера у Клэр» другому издательству. Во-вторых, он не предполагал, что Михаил Андреевич, не понаслышке знакомый с жестокой нуждой, сразу простил Гайто и потому никакой обиды на молодого автора не держал. И в-третьих, не дожидаясь извинений Гайто и даже не запомнив точного названия его произведения, Осоргин уже заведомо готовил Горького к чтению романа.

8 ноября 1929 года, то есть за полтора месяца до выхода книги, он сообщал Горькому: «У нас тут (точнее — в Берлине) объявился неплохим писателем Сирин; проглядите в последней книге "Современных записок" его "Защиту Лужина". Он же написал роман "Король-дама-валет". И еще я жду немало от Г. Газданова, книжка которого ("Вечера у Кэт") скоро выйдет в "Петрополисе"; автор еще очень молод, студент».

Осоргин считал Горького одной из самых замечательных и несомненных фигур первой трети XX века. «Мимо Горького, — писал Осоргин, — история русской литературы и даже русской революции никоим образом пройти не может». Их взаимная симпатия отражена в переписке, начатой по инициативе Горького. В 1924 году он предложил Осоргину участвовать в журнале «Беседа». Журнал издавался в Берлине, и Горький надеялся на пересылку части тиража в Россию. Тогда же Осоргин, которого никогда не покидало «лирико-психологическое» (как выразился редактор «Современных записок» М. Вишняк) желание вернуться на родину хотя бы пером, выслал Горькому первую часть своего неоконченного «Сивцева Вражка».

Алексей Максимович ответил благожелательным письмом, содержащим подробный анализ текста. «Искренне желаю Вам удачи, — заключал Горький, — и меня сильно волнует Ваше начинание, значимость коего я понимаю».

В тот момент Осоргин очень оценил поддержку профессионала. С тех пор их корреспонденция стала постоянной. Письма по большей части были посвящены литературе. Обсуждали всех авторов, достойных внимания, — как советских, так и эмигрантских. Общественно-политических тем почти не касались, за исключением одного эпизода в 1926 году, связанного с личностью Дзержинского.

После смерти чекиста советские газеты напечатали некролог «Максим Горький о товарище Дзержинском». Событие это послужило началом разрыва русской эмиграции с Горьким. Эмигрантская печать не стала разбираться в том, что никакого некролога Горький не писал, а текст был взят из его частного письма другу Я. С. Ганецкому, в котором он присоединялся к мнению своей супруги Е. П. Пешковой: «Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его». В ответ на эту публикацию с резкой критикой самой позиции Горького по отношению к главному советскому палачу выступили газеты Парижа, Берлина, Праги. Осоргин же публиковать публичных гневных посланий к писателю не стал, но написал ему личное письмо, в котором изложил свое мнение. На этом их двухлетняя переписка должна была бы прекратиться. Однако и в этой ситуации деликатность Осоргина сыграла свою роль. Тон письма был таков, что ни обиды, ни неприязни оно вызвать не могло.

«Я знаю, — писал Осоргин, — что судить можно только того человека, которого знаешь близко, и что душа человека потемки, и что действующий согласно с голосом совести прав и нравственен даже тогда, когда он душит ребенка и насилует мать, — все это я твердо знаю и проповедую. Знаю также тяжкий путь, пройденный Дзержинским, и его бескорыстие личное. Видал его мало, говорил с ним только раз, и то три слова. Но, Алексей Максимович, – но Марата, Робеспьера и других героев гильотины я только издали и литературно могу почитать людьми и даже героями. В приближении они, конечно, злодеи. Не потому злодеи, что убийцы. Террорист в моих глазах не злодей, но только "красный" террорист, революционный; а "белый", то есть власть имеющий, убивающий от имени и правом государства, равен убийце вульгарному, а впрочем, много его хуже…

Это не политическое мое суждение, а человеческое. Вообще же мне очень досадно, что письмо Ваше опубликовано, — легко объяснимо письмо, написанное друзьям об общем товарище. Лет десять спустя я бы прочел его с большим удовольствием — тогда оно будет нужно. Сейчас оно страшно бьет по нервам матерей, жен, детей и даже взрослых, мужественных людей. Екатерина Павловна пишет: "…любили все, кто знал". Понимаю. Допускаю. Но допускаю для тех, кто знал не менее близко, право глубокой ненависти и вековечного отрицания. Нужно сначала решить, стоит ли счастье поколений капли крови ничтожнейшего из людей. Идя этим путем, мы возведем в святые всех Александров и Николаев, которые были недурными отцами, симпатичными пьяницами и добрыми полковниками. Впрочем, это и делается.

Вообще же, по-моему, проблемы нравственности не настолько сложны, чтобы заниматься эквилибристикой и оправданием садизма. Франциск Ассизский — понимаю, а остальные — отчаянная литературщина. Ну зачем, скажите, тащить Ленина в рай? Зачем его памяти любовь потомства, эта наивная надстройка? А вот — на моей памяти — Дзержинский со товарищи убил старичка рабочего и Алешу, пасынка Бориса Зайцева. Этим прямой ход в рай, но хотелось бы защитить их от нежелательных там встреч».

Горький не только не обиделся на это письмо, но и продолжал заверять Осоргина в своей дружбе и уже по возвращении в Москву старался поддерживать в нем иллюзии возможных публикаций в России эмигрантских писателей. С этой целью он просил Осоргина информировать его обо всех литературных новинках зарубежья. Была ли позиция Горького откровенным лукавством, или, зная о заветной мечте любого писателя за границей — быть признанным на родине, – он бессознательно пытался облегчить коллегам их изоляцию, об этом не узнает ни Осоргин, ни те, о ком Михаил Андреевич неоднократно Горькому писал. Но, памятуя о благодатном воздействии горьковских отзывов на писательскую душу, Осоргин регулярно высылал в Россию книги, и Горький – надо отдать ему должное — читал их с честным вниманием.

Таким образом, ничего не зная о длинной и драматичной предыстории отношений между двумя мастерами, Гайто не мог предполагать, что давно попал в список, поданный Осоргиным «на благословение» самому значительному, как он считал, из живых русских писателей.

Осоргин послал газдановскую книгу в начале февраля 1930 года и сопроводил ее следующим письмом:

«Вы уже получили, дорогой Алексей Максимович, книжки Болдырева и Яновского. Сейчас Вам послана книга Гайто Газданова "Вечер у Клэр"…

Книга Гайто Газданова (Газданов — осетин, очень культурный паренек, сейчас кончил университет), по-моему, — очень хороша, только кокетлива; это пройдет. Кокетливы "прустовские" приемы, само название. Но на него обратите серьезнейшее внимание, Алексей Максимович. Хорошо бы его в России напечатать — и вполне возможно, не это, так другое. Он по-настоящему даровит. От него я жду больше, чем от Сирина. В числе немногих "подающих надежды" он мне представляется первым в зарубежье. Умница. Человек скромный, без заносчивости и прилипчивости. Его как-то затирали (ни "Современные записки", ни "Последние новости" не печатали). Правда, его первые рассказы больше говорили об озорстве и "оригинальности", чем о серьезном творчестве. Мне он нравится тем, что умница и очень независимый во взглядах своих человек. Его немного боятся и не очень любят.

Мне очень приятно знакомить Вас со здешними "начинающими". А им важен Ваш отзыв и Ваше внимание».

Об этом письме Осоргина Гайто никогда не узнает. С мнением же остальных критиков познакомится весьма подробно — в эти дни имя Газданова появится на страницах литературных разделов всех эмигрантских изданий.