Глава семнадцатая. 1957—1959 годы
Глава семнадцатая. 1957—1959 годы
1957 год явился началом второго длительного перерыва в кинематографической карьере Мэрилин Монро. Оставив в 1954 году Голливуд после съемок «Зуда седьмого года», она вернулась туда только весной 1956 года для участия в картине «Автобусная остановка»; вслед за ее завершением актриса совершила четырехмесячную вылазку в Лондон, где создавался фильм «Принц и хористка». И вот после того, как на прошлогоднем лицевом счете Мэрилин появились две необычные для нее работы, она попробовала вести спокойную, сугубо частную жизнь — и взяться за совершенно иную роль. Будучи женой драматурга с мировой славой, но на сегодняшний день странным образом вялого и тяжелого на подъем, Мэрилин хотела сыграть роль супруги нью-йоркского еврея, но эта роль оказалась для нее столь же неподходящей и неприятной, как и в двух предшествующих попытках брака.
Сама она полагала, что у нее нет выбора. В поисках собственной идентичности Мэрилин еще раз постаралась быть лояльной спутницей жизни, которая по-хозяйски ведет семейный дом. И хотя предпринимаемые ею старания справиться с возложенными на себя обязанностями иногда даже трогают, она потерпела в этом деле поражение, поскольку ее рвение было и нереальным, и неискренним; подобное самоунижение представляло собой для нее скорее отступление, нежели шаг вперед.
Такого рода возврат к функциям домашней хозяйки, столь противоречащим ее натуре, был тем более проблематичен, что окружение восприняло это как выбор актрисы, совершенный в тот момент, когда кинокомпании ММП — ее единственной надежде на обретение независимости и самостоятельное определение своей судьбы — грозил крах. Может быть, как раз поэтому Мэрилин столь отчаянно уцепилась за свою новую роль, с удовольствием воспринятую другими, но губительную для нее самой.
Артуру Миллеру временами было вполне достаточно куриного бульона, каши и тертого хрена, хотя, по иронии судьбы, в данном случае именно неработающая жена содержала мужа. Мэрилин верила в талант Артура, хотя не видела, чтобы он его использовал: работал тот над своими текстами нерегулярно, и из его работы мало что получалось. Артур тоже почувствовал, что происходит что-то нехорошее. «Я был выбит из равновесия и оказался уже не в состоянии со стопроцентной уверенностью предвидеть ее настроения. У меня складывалось впечатление, словно пережитое Мэрилин в Англии разочарование в том идеале, каковым я ей до этого казался, изменило ее до неузнаваемости», — и как вы прикажете воспринимать эти слова, если не в качестве обходного способа уклончиво признаться в нанесении жене настолько сильной раны, что та потеряла к нему доверие.
Кроме того, отношение Артура к Мэрилин было неоднозначным. «Я испытывал потребность сделать что-нибудь для нее... подарить что-то», — как довод и выражение признательности ее красоте и характеру. Но если он видел в ней трагическую музу, то одновременно считал ее «ребенком, маленькой девочкой, к которой плохо относятся». Элиа Казан подозревал, что Артур излагал жене будущее «в розовых тонах», рассказывая ей о том, как она станет элитарной актрисой, играющей в добротных пьесах, которые он ей предоставит. В этом, оказывается, и состояла снисходительная благосклонность со стороны человека, который в 1957 году сам оказался в творческой яме — драматургом невольно овладела лень, которая передалась и Мэрилин.
В январе они сняли квартиру на Восточной пятьдесят седьмой улице, 444, на четырнадцатом этаже здания, непосредственно прилегающего к дому на Саттон-плэйс, 2. Там Мэрилин с помощью своего художника-модельера Джона Мура поиграла в декоратора интерьеров. Она удалила одну стену и из двух комнат соорудила одну большую, где организовала салон и столовую, покрыв часть стен, а также потолка зеркалами, а остальное выкрасив в белый цвет. По сути дела, белым было всё: рояль, тахта, тяжелые стулья и несколько других предметов из меблировки. Квартира выглядела словно съемочная площадка начала тридцатых годов, несколько напоминая спальню Джин Харлоу из «Обеда в восемь». Однако, как вспоминают друзья, в частности Норма Ростен, Мэрилин никогда не считала окончательно завершенными операции по дальнейшему украшению этой квартиры, да и прочих своих жилищ: она все время что-то переставляла, меняла мебель, шторы, аксессуары и предметы искусства как в сельском доме, который они в конечном итоге все-таки купили в Коннектикуте, так и в дачном домике, снимавшемся на Лонг-Айленде.
Невзирая на склонность актрисы скрываться за темными очками и под платками, Мэрилин по ее новому месту жительства часто оказывалась распознанной. Почтальоны и мусорщики фамильярно здоровались с ней по имени. «Они мне нравятся за это, — сказала она позже в одном интервью, записанном незадолго до смерти. — Эти люди знают, что я отношусь к своим делам всерьез — и когда играю, и когда разговариваю с ними». Актриса обожала контакты с незнакомыми людьми и с соседями, хотя многих из них ее слава вгоняла в робость. Молодая женщина, жившая рядом, всегда узнавала Мэрилин, но боялась выразить ей свое восхищение, чтобы лишний раз не нарушить спокойствие звезды. Они много месяцев молча проходили мимо друг друга, пока однажды вечером, когда эта соседка впервые появилась в шубе, Мэрилин нарушила молчание: «Простите, пожалуйста, что я вас задерживаю, но вы так чудесно выглядите в этой шубе, что я просто не могла сдержаться, чтобы не сказать вам этого». Молодая поклонница Мэрилин едва не расплакалась.
Тем временем деловые и личные отношения Мэрилин и Милтона Грина быстро ухудшались. Каждый их них взаимно обвинял другого в тех трудностях, которые возникли в процессе реализации «Принца и хористки», с подозрением относился к честности и открытости партнера; кроме того, не утихали споры о планах на будущее и о растущем влиянии Артура, а сверх всего, оба они принимали слишком много разных порошков. Однако главной причиной разрыва отношений стало внезапно возникшее у Мэрилин чувство лояльности по отношению к Артуру, который склонял ее отобрать контроль над ММП у этого ненавистного для него человека.
Майкл Корда, в то время молодой писатель и друг Милтона, знал, что Грин, в свою очередь, недоволен Артуром за его властные поползновения в отношении Мэрилин и будущего кинокомпании ММП. Корда отдавал себе также отчет в том, что талант и способности Грина значительно пострадали, с тех пор как он начал принимать дилантин — лекарство, назначавшееся эпилептикам, которым Милтон пользовался не по соображениям здоровья, а потому, что оно повсеместно считалось средством, повышающим энергетику организма за счет стимулирования электрических импульсов в мозгу. Дилантин должен был также как-то нивелировать последствия воздействия нембутала и других барбитуратов, равно как транквилизаторов и прочих одурманивающих средств, и благодаря ему после искусственно вызванного сна у человека на следующий день столь же искусственно добивались оживленного состояния; в результате прием лекарственных препаратов становился для него труднопреодолимой вредной привычкой, настоящим пристрастием.
Если рассматривать события более пристально, то постепенный переход контроля над ММП в руки Артура доказывает, что Милтон потерял свое прежнее положение. Эми Грин, которая с 1954 года являлась близкой подругой Мэрилин, также заметила, что в 1957 году сложилась новая структура взаимоотношений. Мэрилин полагала, что ради блага Артура она должна порвать со всем, что у того ассоциируется с Милтоном — это значит с ММП, с некоторыми формами светской жизни, с определенными категориями кинофильмов. «Но загвоздка, — по мнению Эми, — была совсем в другом. Милтон, хоть и неумышленно, все время осаживал Артура и ставил его на место: "Отойди в сторонку, и ты станешь хорошим мужем, — таким было его отношение к Артуру. — Займись написанием пьес, а нам позволь заняться делами, бизнесом". Если говорить про самого Милтона, то каждый, кто видел его за работой, знал: в нем имеется нечто от гения. Но одновременно он являлся также человеком, которому было присуще ужасающее отсутствие умеренности, из-за чего он разрушил и погубил себя, и совсем немного оставалось до того, чтобы уничтоженной оказалась и семья».
Когда компания ММП начала распадаться, Мэрилин нашла определенное утешение в регулярных контактах с людьми, к которым питала доверие, и на протяжении большей части 1957 и 1958 годов не меняла установившегося распорядка и образа жизни. Пять раз в неделю она посещала свою специалистку по психоанализу; оттуда актриса направлялась на весьма похожие по своей сути занятия — частные уроки с Ли Страсбергом. По случайному совпадению эти двое людей жили не просто недалеко друг от друга, а вообще в одном здании.
Мэрилин хотела найти другого психоаналитика вместо Маргарет Хохенберг, которая по-прежнему лечила Милтона. С этой целью она позвонила в Лондон Анне Фрейд, у которой имелся готовый ответ: в Нью-Йорке жила ближайшая подруга Анны еще со времен детства — Марианна Крис, врач-психоаналитик, отец которой был педиатром и в свое время занимался детьми Фрейда. И таким вот образом весной этого года Мэрилин начала сеансы у доктора Крис. Этот контакт, длившийся свыше четырех лет, имел для Мэрилин переломное значение и в конечном итоге стал для нее причиной страданий; иногда новая психотерапевт помогала ей, но чаще их отношения в большей мере несли с собой для Мэрилин проблемы, нежели оздоровляли ее.
Марианна Рие, родившаяся в Вене в 1900 году, росла в атмосфере интеллектуальной завороженности недавно возникшей теорией психоанализа. После окончания в 1925 году в Вене медицинского факультета она продолжила учебу в Берлине, где по совету Фрейда овладевала психоанализом у Франца Александера; потом, после возвращения в Вену, девушка заканчивала обучение у самого Фрейда и вышла замуж за Эрнста Криса, искусствоведа и специалиста по истории искусства, который впоследствии также стал психоаналитиком (да и кто им не был в окружении Фрейда и Крис!). Зигмунд Фрейд называл Марианну своей «приемной дочерью», и в 1938 году Фрейды сбежали от нацистов в Лондон вместе с Крисами. Семейство Крисов выехало после этого в Нью-Йорк, где Марианна развернула частную практику, специализируясь прежде всего в клинических аспектах фрейдовского детского психоанализа.
Эрнст Крис умер 28 февраля 1957 года, за несколько недель до начала регулярных встреч Мэрилин с Марианной, которая обрадовалась возможности поработать с артисткой, зная, что чем более знамениты ее пациенты и чем больше у них проблем, тем лучше для исследований, которыми она занималась. Перспектива принимать в своем врачебном кабинете Мэрилин Монро представлялась ей весьма увлекательной. Мэрилин, со своей стороны, была довольна, что может приходить к доктору Крис, столь близко связанной с родоначальниками и признанными мэтрами психоанализа, который все еще представлял из себя науку in statu nascendi[371]; актриса полагала, что если кто-то и может ей помочь, то только доктор Крис.
В тот период Крис разрабатывала и продвигала спорную теорию, которая, по ее мнению, позволяла предвидеть развитие психики ребенка и те проблемы, на которые оно натолкнется. Эта темноволосая и внешне интересная женщина являла собой решительного прагматика и исходила из принципа, что дети — это ключ к пониманию человеческой психики. Как написал один из ее коллег, она настаивала, что «наиболее важные достижения в психоанализе стали возможными благодаря детскому психоанализу». Хотя Крис и принимала взрослых пациентов, она всегда подчеркивала, что подоплекой их проблем являются детские переживания. Помогать взрослым для нее в большой мере означало относиться к ним как к детям. Имеет смысл присмотреться повнимательнее к жизненному пути и взглядам доктора Марианны Крис, поскольку ее контакт с Мэрилин Монро с самого начала был ошибкой.
С одной стороны, Мэрилин — больше, чем когда-либо прежде, — старалась понять «сама себя», отодвинуть подальше те ослепительные приложения и добавки, которые образовывали собой суперзвезду Мэрилин Монро, взглянуть прямо в глаза своим страхам и воспоминаниям (а это, как настаивал Ли Страсберг, было необходимо для хорошей актерской игры) и стать человеком ценимым и уважаемым, человеком, каковым она — по собственному убеждению — никогда не была. Ей хотелось полностью позабыть все то, что прошло и ушло; существенным являлся только брак с творческим по своему складу драматургом, материнство, а впоследствии, быть может, и возвращение в кино. Однако за всем этим скрывалась очевидная опасность. Будучи горячей сторонницей теории Фрейда, Крис (точно так же, как Страсберг в ходе частных уроков с Мэрилин) постоянно возвращалась к ее детству. Мэрилин рассказала своему другу, журналисту Руперту Аллану, что в процессе лечения постоянно звучал один и тот же мотив: какое у нее в детстве было отношение к матери и отцу? к каким воспоминаниям ей не хочется возвращаться? что вызывает у нее возмущение? Если она поймет свое прошлое, — подчеркивала Крис, — то можно избавиться от засевшей в ней жестокости. А ведь Мэрилин никогда не располагала сведениями, кем был ее отец, и слабо знала свою мать; ее оценку материнства (и того, как следует готовиться к нему) сформировали женщины, заменявшие ей мать: начиная с Иды Болендер и далее Грейс Мак-Ки и Этель Доухерти вплоть до Наташи Лайтесс и Паулы Страсберг включительно.
Однако анализ прошлого далеко не всегда позволяет пациенту с доверием и надеждой смотреть в будущее. У Мэрилин сложилось впечатление, что ее жизнь застыла на месте, что она попала в проторенную, причем весьма глубокую колею, — и, пожалуй, никто не заметил, что переживаемый ею кризис вовсе не обязательно должен быть симптомом подавленности, упадка духа и депрессии, как это указано в диагнозе; совсем напротив, он мог быть (и на самом деле был) признаком тоски и желания того, чтобы ее жизнь обрела новую, пока еще четко не определенную глубину. Фрейдовская школа исходила из чисто медицинских предпосылок: кризис означает, что происходит нечто плохое, и надо с этим справиться. Но не всегда это оказывалось простым делом. Мэрилин, всегда считавшая, что в жизни лучше действовать, чем дискутировать, что дела важнее разговоров, часто испытывала от всего этого усталость. Однако она не отказывалась от встреч с доктором Крис, поскольку речь здесь шла о родителях.
Ей, с одиноким и нелегким детством, пришлось сейчас сконцентрироваться почти исключительно именно на этом несчастливом периоде своей жизни. Она словно не могла выкарабкаться из тяжелой и однообразной тягомотины, повторяя с Крис все то, что уже проделывала с Хохенберг, и тем самым буквально добивала себя. Где же те новые открытия, новые силы, благодаря которым она сможет вознестись выше печального детского опыта? Постоянными воспоминаниями тут ничего не решить; понимание вовсе не обязательно влечет за собой одобрение или изменение оценки и значения прошлого, в котором были зарыты зерна возможностей — на сегодня и на будущее[372].
Рядом с Хохенберг, Крис, а позднее со своим последним психоаналитиком, доктором Гринсоном, Мэрилин, по словам, сказанным ею Руперту, чувствовала себя «так, словно бы она вращалась по кругу. Меня все время спрашивали, что я тогда ощущала и почему, по моему мнению, мать поступила именно так, — словом, выясняли не то, куда я движусь, а где нахожусь сейчас. Но я и так знаю, где нахожусь. А мне бы хотелось знать, могу ли я это использовать невзирая на то, куда движусь!»
И все-таки, несмотря на довольно глубокое проникновение в человеческую психику, осуществленное приверженцами теории Фрейда, неустанное применение его метода к такому человеку, как Норма Джин Мортенсен/Мэрилин Монро, не достигало цели. Частые ретроспекции только углубляли в ней и без того сильную неуверенность в себе. Интуиция актрисы страдала, вытесняясь принужденным сознательным интеллектуализмом, который парализовал ее и вел к тому, что она еще более замыкалась в себе. Произошло смешение различных сфер жизни и реальности разных миров, и для Мэрилин попытки анализировать прошлое вели к нескончаемым стараниям сначала вызвать на поверхность болезненные воспоминания, а потом понять, что именно они означают. А ведь ее воспоминания были туманными и не связанными между собой; посему нет ничего странного в постоянно повторяемых рассказах Мэрилин своей подруге Сьюзен Страсберг о том, что если она не в состоянии ответить на вопросы Крис, то выдумывает текст или происшествие, которое кажется ей самой любопытным. А вот те факты, о которых Мэрилин знала наверняка, ни к чему не вели. Весьма модная в пятидесятые годы разновидность строгого и классического фрейдизма была для нее непригодна, поскольку система с пятью сеансами в неделю довела ее до состояния детской зависимости от психоаналитика. Странным представляется и то, что доктор Крис, равно как и Хохенберг, оказалась не в состоянии — и это на протяжении свыше четырех лет общения! — предотвратить все возрастающую зависимость Мэрилин от снотворных пилюль. Да и Артур, как признавали даже его родственники и друзья, в этом вопросе «вел себя слишком равнодушно, холодно и сдержанно», «был до удивления бездушен и безразличен [по отношению к Мэрилин]. Искусство интересуется людьми вообще, а не конкретным индивидуумом».
Имея дело с мужем, который рассматривал ее в качестве «ребенка» и старался вырвать у нее контроль над ее коммерческим предприятием, с врачом-психоаналитиком, смотревшей на нее как на маленькую девочку, которая забыла свое прошлое, и с приемными «родителями» (Страсбергами), считавшими себя ее духовными наставниками и вожаками, если не поводырями, — Мэрилин просто не могла научиться жить как самостоятельная зрелая женщина.
Каждый день после сеанса у доктора Крис Мэрилин ехала лифтом к Страсбергу, проделывавшему с ней множество упражнений, которые должны были развить в актрисе понимание важности памяти и вынудить ее к тому, чтобы она чувствовала и вела себя словно ребенок: однажды, к примеру, ей надлежало изобразить голодную девочку, а в других случаях — брошенную всеми малышку, расстроенную школьницу, юную невесту. Тем самым Мэрилин должна была высвободить в себе силу «подлинного трагизма» — так он сказал ей, и она поверила, потому что была вынуждена верить. Точно так же как врачи Хохенберг и Крис, Ли также стал для Мэрилин незаменимым. Казан заметил в своей книге, что Страсберг не позволял ей поддаваться влиянию любых других людей — педагогов, режиссеров, даже мужа.
Результат всей этой ситуации легко было предвидеть: Мэрилин начала еще больше огорчаться и беспокоиться насчет собственных возможностей. Перед ней были поставлены необыкновенно высокие цели (уже вскоре она вполне смогла бы сыграть леди Макбет — заявил актрисе Страсберг). «Ли заставляет меня думать, — с ужасом в голосе призналась она Норману Ростену. — И еще Ли сказал, что я должна наконец выйти с открытым забралом навстречу тем проблемам, которые у меня имеются на работе и дома, — в частности, ответить себе на вопрос, как и почему я играю, а у меня в этом вопросе совсем нет уверенности». Ее эмоции, фрустрация и гнев должны, по словам Ли, стать действенной силой ее искусства, а для того, чтобы достичь этого, он не позволял Мэрилин забывать о прошлом. Актриса, располагая по существу не одним, а сразу двумя психоаналитиками, в быстром темпе неслась в никуда, поскольку в действительности ей требовалось вырваться из темницы собственного детства, а не запираться в ней.
Это стало очевидным в марте, когда на занятиях в студии Мэрилин попросили сыграть сцену, в которой ей требовалось петь. Актриса встала перед группой и ломающимся голосом начала проговаривать первую фразу: «Я справлюсь, пока у меня будешь ты...» И вдруг в зале стало так тихо, что было бы слышно, как муха пролетит, — потому что Мэрилин заплакала. Но она продолжала петь дальше, концентрируя внимание на словах и мелодии и позволяя слезам течь по щекам. Всем казалось, что это было прекрасное выступление, блестящее вживание в образ, однако на самом деле Мэрилин была попросту перепугана. Она вовсе не играла: слезы выражали ее боязнь оценки Ли.
Если говорить об отношениях между Артуром и четой Страсбергов, то, по словам Сьюзен, их характеризовала взаимная антипатия. «Не могу сказать, была ли она следствием конкуренции или же того, что Артур хотел располагать полным контролем над Мэрилин. Мне кажется, есть две разновидности людей: те, кто добивается контроля, как мой отец и Артур, и те, кто желает получить одобрение, как Паула, Мэрилин или я». Друзья Мэрилин впервые заметили тогда, что актриса начала поправляться, что она слишком много пьет и часто подхватывает разные вирусные инфекции.
Где-то в районе 1 апреля Мэрилин увидела первую рабочую копию «Принца и хористки». Тогда, движимая яростью и, пожалуй, единственный раз в жизни, она подготовила длинное, подробное письмо, которое продиктовала своей новой секретарше Мэй Райс — когда-то она работала на Артура, а сейчас (поскольку драматург уже больше не нуждался в ее услугах) стала помощницей Мэрилин. «Это вовсе не тот самый фильм, который вы видели в последний раз [зимой предыдущего года в Нью-Йорке], — написала она Джеку Уорнеру, — и я боюсь, что данная версия — не такая удачная, как предшествующая, которая всем нам очень понравилась. Особенно это касается первой части картины, которая идет в куда более медленном темпе, и одна комическая сцена за другой перестают быть смешными, потому что кадры, показавшиеся кому-то чуть более слабыми, заменили красивыми картинками, отчего лента стала скучнее и не такой убедительной. Из-за некоторых неудачных монтажных склеек суть дела вообще теряется, как, например, в сцене обморока. Церемония коронации осталась такой же длинной, как и раньше, если не стала длиннее, и совершенно непонятно, к чему она вообще. Американского зрителя вид витражей не тронет в такой степени, как английского, зато нагонит на него смертельную скуку. Еще я удивлена, что такая значительная часть фильма лишена музыки, поскольку наша принципиальная позиция состояла в том, чтобы создать романтическое зрелище. Мы отсняли достаточно много материала, чтобы сделать из этого превосходную картину, нужно только возвратиться к прошлой версии. Надеюсь, вы не пожалеете усилий, чтобы спасти наш фильм»[373].
Это была деловая и конкретная рецензия, написанная изощренным и искушенным профессионалом, а не какой-то недоученной актрисой, пребывающей в расстроенных чувствах.
Однако, когда Мэрилин просматривала по существу ту же самую, сырую копию кинокартины в Лондоне, она отреагировала совершенно иначе. Судя по всем документам, сохранившимся в архивах киностудий ММП и «Уорнер бразерс», стратегия Мэрилин состояла в том, чтобы дать понять окружающим: Милтон потихоньку перемонтировал весь фильм. К занятию такой позиции ее, как показало последующее судебное разбирательство, в значительной мере подталкивал Артур.
Вначале она заявила, что Милтон должен предотвратить возможность плохого монтажа и озвучивания картины, тесно сотрудничая с Оливье и с тем, кто отвечал за монтирование ленты; затем она заявила, что указание фамилии Милтона в титрах фильма как исполнительного продюсера не было ни согласовано с ней, ни заслужено им. Однако, как вспоминал Джей Кантер, их агент в МСА, и как доказывает соответствующее соглашение «ММП-Уорнер бразерс», датированное 1956 годом, у Милтона это было оговорено в контракте, который был с ним подписан перед началом производства фильма. Да и сам Оливье, никогда не бывший скорым на то, чтобы приписывать кому-то другому свои собственные заслуги, сменил мнение и активно поддержал требования Милтона: ведь Грин добивался, чтобы его указали в качестве исполнительного продюсера и директора фильма не из пустого тщеславия, а из соображений будущей карьеры кинопродюсера.
Мэрилин же нацелилась порвать дружеские и профессиональные отношения с Милтоном и опереться исключительно на Артура, и потому она лицемерно использовала вопрос о надписях и титулах Грина в качестве предлога для того, чтобы избавиться от него. Однако если с актерским талантом у нее все было в порядке, то умение высказывать логичные и правильные мнения в деловых вопросах оставляло желать лучшего. Не умела она и признаться самой себе, что ее отчаянные попытки вкрасться в доверие к мужу и влезть ему в душу (а он был реально заинтересован лишь в том, чтобы захватить контроль над всем, что только давалось в руки) не соответствовали ни тому, что она знала о своем браке наверняка, ни тому, что подсказывала ей интуиция.
11 апреля Мэрилин, имея в качестве тылового обеспечения адвоката Артура, Роберта Х. Монтгомери-младшего, сделала попавшее затем в «Нью-Йорк таймс» заявление, где констатировала, что Милтон плохо управлял компанией «Мэрилин Монро продакшнз», что он предоставил ей ложную информацию по поводу отдельных контрактных договоренностей и приступил к доверительным переговорам без ее ведома и согласия. Как заметил Артур, Мэрилин располагала контрольным пакетом в размере 50,4 процента акций, а у Милтона имелось 49,6 процента.
Через пять дней, во время совещания в офисе Монтгомери, она спокойно заявила, что вице-президент ММП Милтон Грин, адвокат-юрисконсульт Ирвинг Стайн и бухгалтер Джозеф Керр с сегодняшнего дня уволены из ее компании и их заменили Роберт Монтгомери, Джордж Капчик (то ли деверь, то ли свояк Артура) и Джордж Ливайн, друг Артура, который прежде был работником городской коммунальной службы по уборке и очистке, а также торговцем коврами. Даже Роберт Монтгомери признал, что Мэрилин «в споре о внесении фамилии Милтона в титры картины продемонстрировала полное отсутствие рассудительности».
Публичный ответ Грина был полон достоинства и выдержан в тоне сожаления и удивления:
Мэрилин, видимо, не хочет реализовать задачи, которые мы перед собой поставили. У меня есть адвокаты, которые будут меня представлять, но я не хочу сделать ничего, что могло бы повредить ее карьере. Последние полтора года я посвятил исключительно Мэрилин. Практически я отказался от фотографирования.
Мэрилин не поколебалась дать ему публичную отповедь, хотя текст, подсунутый ей Миллером и Монтгомери, был для нее нетипичен, а представленные там факты неточными:
Милтон отлично знает, что мы уже полтора года не находили между собой согласия, и знает, почему так было. Являясь президентом компании и единственным источником ее доходов, я никогда не получила информации о том, что в картине «Принц и хористка» он взял себе должность исполнительного продюсера-директора фильма. Моя компания не была создана для того, чтобы необоснованно приписывать заслуги ее сотрудникам, и я не буду принимать участия ни в чем подобном. Моя компания не была также создана для того, чтобы отдавать 49,6 процента моих заработков мистеру Грину, а для того, чтобы делать более качественные фильмы, а также обеспечить мне более качественные роли и достойные доходы.
Ясно, что означало всё происходящее. Актрису, которая надеялась начать новую жизнь и карьеру рядом с Артуром Миллером, убедили, что Милтон Грин ей уже не нужен. В результате женщина, ради которой тот пожертвовал своим несомненным талантом, неожиданно отнеслась к нему очень плохо. Разумеется, правда, что у него были такие же слабые струнки и вредные пристрастия, как у Мэрилин, и что он даже поддерживал ее наиболее опасные привычки. Но это он помог ей освободиться из рабства голливудской студии и учредить кинокомпанию, благодаря которой она добилась замечательных успехов, выбрав и исполнив роли, которые, безусловно, были лучшими в ее карьере. У них имелись и планы на будущее — в частности, они хотели сделать картину с Чарли Чаплином, который был реально заинтересован в подобном проекте. Сейчас все это рухнуло и представляло собой развалины.
«Правда такова, — сказал Джей Кантер, — что Милтона вдруг оставили на бобах». И Эми, вовсе не закрывавшая глаза на ошибки и слабые стороны Милтона, вспоминала потом слова, которыми Мэрилин поделилась с ней: «Артур лишает меня единственного человека, кому я всегда доверяла, — Милтона», — а у нее, дескать, нет сил воспротивиться этому. Источником всего происходящего было разочарование в браке с Артуром и печаль, ощущавшаяся в этой связи актрисой — которая направила многие из этих чувств против Милтона. По странной прихоти судьбы Мэрилин очутилась в той же самой ситуации, как и перед этим. Ранее она позволила Милтону назначить на все посты в ММП его друзей и приятелей, а вот сейчас она согласилась, чтобы Артур проделал то же самое — только выбрав людей с несравненно более низкой квалификацией. Словом, в 1957 году она располагала вовсе не большим влиянием на свою профессиональную и личную жизнь, нежели три года назад, — несмотря на всю свою злость и протесты. Одна из подобных вспышек гнева случилась у нее уже в апреле. Чета Миллеров встретила на приеме Артура Джейкобса, и Мэрилин (так утверждает Джейкобс) «выкрикивала обо мне и Джее [Кантере] всякие и разные вещи, называя нас "долбаными друзьями этого долбаного мистера Грина, затащившего меня к такой психиаторше, которая старается действовать против меня и к выгоде мистера Грина!"».
Мэрилин Монро и Милтон Грин никогда больше не встретились. Их адвокаты воевали больше года, пока Мэрилин не выкупила его долю в ММП за сто тысяч долларов — что и явилось всем жалованьем Милтона за более чем два года работы. Он снова занялся фотографией, однако пережитое разочарование болезненно отразилось на нем, и в последующие годы он все больше и больше становился зависимым от алкоголя и наркотиков. И тем не менее в своих публичных высказываниях Милтон всегда проявлял к Мэрилин максимальную вежливость:
Она была сверхвпечатлительна и очень предана своей работе — независимо от того, отдавали себе в этом отчет окружающие или нет. Мэрилин великолепно выступила в «Принце и хористке» и была неподражаема в «Автобусной остановке». Я всегда в нее верил. Это была чудесная, любящая и вообще фантастическая личность, которую, как мне кажется, понимали совсем немногие.
Что касается Ирвинга Стайна и Джо Керра, то они уже больше никогда в жизни не имели дела с акционерными обществами, занимающимися производством кинофильмов. Керр вплоть до самой смерти работал в качестве частного бухгалтера-аудитора, а Ирвинг Стайн стал президентом «Элджин уотч компани»[374]в Элджине, штат Иллинойс. Когда он в 1966 году вечером ехал на машине домой, у него случился инфаркт, он наскочил на дерево и погиб на месте в возрасте пятидесяти двух лет.
Мэрилин несколько раз показалась на публике, производя, как обычно, впечатление человека, необычайно довольного жизнью. В числе мероприятий, в которых она принимала участие и доход от которых предназначался на благотворительные цели, было, в частности, соревнование по футболу с участием нескольких лучших команд из разных стран. Оно проходило на бруклинском стадионе «Эббетс-филд», где актриса 12 мая сделала первый удар по мячу в матче Америка—Израиль; и хотя Мэрилин была обута в босоножки с открытыми пальцами, она пнула мяч с такой силой, что вывихнула себе два пальца. Без единого жалобного словечка актриса тем не менее оставалась на трибунах до конца матча, чтобы вручить победителям кубок.
Однако гораздо более болезненным, чем физические страдания был стресс, который она пережила, когда в конце того же месяца поехала вместе с мужем в Вашингтон, где Артур предстал перед судом по обвинению в неуважении к закону, которое было выдвинуто против него Конгрессом в прошлом году. Формально обвинение было предъявлено и дата процесса была установлена еще в феврале, и адвокат Миллера, Джозеф Раух, успел основательно подготовиться к защите. Если бы они проиграли, Миллеру грозило наказание в виде двух лет тюремного заключения и штрафа в размере двух тысяч долларов. Судебный процесс длился с 13 по 24 мая, и в течение всего этого периода супруги Миллер были гостями Джо и Оли Раухов.
«Она хотела только одного: приободрить Артура, придать ему мужества, — вспоминала Оли, — и каждый день утром и вечером расспрашивала о ходе разбирательства. Кинематографом она не занималась и, как представляется, не переживала в этой связи никакого душевного разлада или психических травм». Когда Артур и Джо отправлялись на слушание дела, Мэрилин «брала с полки какую-либо книгу — и каждая, которую она выбирала, была посвящена психиатрии».
В последний день процесса, когда Джо Раух убеждал суд в правильности своей линии обороны, поясняя, что отказ от дачи ответа на неприемлемые вопросы не является нарушением закона и не подлежит наказанию, Мэрилин превосходно справлялась с толпой репортеров. Актриса попросила у Оли Раух рюмочку шерри, натянула белые перчатки («потому что у меня не накрашены ногти и какая-нибудь из близко стоящих баб может это подсечь»), а увидев, что трусики просвечивают сквозь белое платье, быстро стянула их с себя и вышла на встречу с прессой, где сказала журналистам, что находится в Вашингтоне, желая увидеть, как с ее мужа будет снято обвинение. Однако 31 мая, уже после возвращения Миллеров в Нью-Йорк, Артура признали виновным, поскольку в 1956 году он в двух случаях не предоставил ответ на вопрос, заданный ему одним из органов при Конгрессе. Подготовка к подаче апелляции и ожидание окончательного приговора по этому делу займут еще целый год.
Миллеры провели большую часть лета в арендованном домике в Амагансетте, расположенном на самой кромке Лонг-Айленда. Артур пытался разрабатывать несколько идей, а Мэрилин прогуливалась по берегу океана, читала поэзию, навещала Ростенов, находившихся неподалеку в Спрингсе, и только изредка предпринимала вылазки в Нью-Йорк — например, когда она получила приглашение принять участие в торжественном начале строительства здания журналов «Тайм-Лайф».
В этот период у Мэрилин попеременно было то возбужденное, то угнетенное состояние, что Миллер и Ростен сочли признаком ее неуравновешенности. Когда она плакала над раненой чайкой или останавливала машину около потерявшейся собаки, которая волоклась по проселочной дороге, то это объясняли ее чрезмерной впечатлительностью и оторванностью от жизни. Абстрактный разговор на тему открытия сезона охоты на лесных оленей и косуль вызвал у нее сильное раздражение, закончившееся осуждением всех разновидностей спорта, идея которых состояла в убийстве животных. С другой стороны, ничто не доставляло ей такого удовольствия, как игра в теннис или детские забавы с Патти Ростен в их доме; каждый раз радовал ее и приход детей Артура — Джейн и Роберта, — которые регулярно навещали отца.
В принципе, лишь немногие знаменитости посвятили столько же времени благотворительным мероприятиям, доход от которых предназначался на нужды детей: Мэрилин в тот год, в частности, продавала миниатюрные кирпичики в пользу фонда «Молоко для детей» и участвовала в «Марше за медным грошиком». Она всегда была мягкой и милой с детьми, всегда выслушивала их, спрашивала, чего им хочется, записывала их фамилии и прочие данные, а потом пересылала игрушки и сувениры. Ведь малыши, что ни говори, понятия не имели о славе актрисы, ни о чем особом не просили и позволяли ей хотя бы пару минут побыть матерью. Для тех детей, которых она знала лучше, скажем Патрисии Ростен или маленьких Миллеров, она не жалела ни времени, ни усилий. «Мэрилин очень любила детей, — рассказывал Аллан Снайдер. — Мою дочку, детей других знакомых — она всех их любила. Уверен, если бы у нее был собственный ребенок, за которым она могла бы ухаживать и которого могла бы воспитывать, это очень бы ей помогло».
И все-таки тем летом Мэрилин часто пряталась от людей и проводила долгие часы в одиночестве. Она чувствовала себя затронутой приговором, вынесенным в Вашингтоне, и ее беспокоил продолжавшийся поток допросов, слушаний и встреч с адвокатами — а также рост расходов, которые целиком приходились на нее. И вдруг одним июльским днем она тихо сообщила Артуру, что врач подтвердил ее предположения: она беременна; никто не помнил ее такой счастливой, как тогда. Помимо этого, Мэрилин, как заметил Артур, «обрела уверенность в себе, и к ней вернулось внутреннее спокойствие; никогда до этого я не видел ее в таком состоянии».
Но актриса не смогла сохранить беременность. 1 августа во время сильного приступа болей она упала и ненадолго потеряла сознание. Вызвали врача и машину скорой помощи, и Мэрилин спешно отвезли в больницу на Манхэттене, где установили, что беременность была внематочной — эмбрион располагался в яйцеводе. Потеря ребенка поколебала веру Мэрилин в себя и в собственную зрелость; кроме того, как она доверительно рассказала кое-кому из друзей, к примеру Сьюзен Страсберг, молодая женщина чувствовала себя ни на что не годной и неспособной рожать детей. Она считала, что даже собственное тело обвиняет ее в неприспособленности к взрослой жизни.
Возвратившись через десять дней домом, она приняла решение найти себя в роли жены Артура — словно каждая физическая и психологическая преграда, встретившаяся на ее пути, была вызовом, который требовал от нее не только выжить, но и победить. В это время Миллеры заканчивали переговоры по поводу приобретения нового жилища с участком земли в Роксбери. Мэрилин и Артур строили планы полной реконструкции скромного дома, что было, однако, маловероятным. Надо же было так случиться, что именно тогда Мэрилин встретила в отеле «Плаза» Франка Ллойда Райта[375], завершавшего работу над Музеем Гуггенхейма[376]. Мэрилин мечтала о чем-нибудь импозантном; ее мысленному взору представал огромный дом с бассейном, кинопроекционным залом, детскими комнатами, гардеробной и внушительным кабинетом для Артура. Райт сделал проект, но стоимость этого сооружения была настолько огромной, что от его постройки отказались. Миллеры принялись ремонтировать и модернизировать тот дом, которым они владели. Зато им удалось реализовать совершенно другие планы. Сэм Шоу прочитал рассказ Артура «Неприкаянные», опубликованный в тот год журналом «Эсквайр». Фабула была основана на перипетиях трех мужчин, кочующих по необитаемым территориям Невады и занимающихся отловом и забоем диких лошадей — их мясо перерабатывается на консервированный корм для собак. В новелле появляется женщина, такая же одинокая и странствующая по свету, как они, но обладающая внутренней убежденностью в том, что жизнь — святыня. По мнению Шоу, этот рассказ мог послужить основой сценария для превосходного фильма, где сыграла бы Мэрилин и подтвердила такой ролью свои огромные драматические возможности. Но у Артура была другая идея — почему бы не переделать «Голубой ангел», фильм 1930 года, который сделал из Марлен Дитрих звезду международного масштаба?[377]«Послушай, Артур, — полемизировал с ним Сэм, — ты написал отличный рассказ, так почему бы не сделать из него фильм? Это оригинальная и сильная вещь, как раз то, что вам обоим сейчас нужно».
Осенью того же года Артур начал писать на основе своего рассказа сценарий. Мэрилин читала готовые куски, смеясь над забавными моментами и раздумывая над героями и мотивами их действий. У нее не было уверенности, подойдет ли ей в конечном итоге роль Розлин Тэбор, разведенки из Рино, которая изменила судьбу троих мужиков, но свои сомнения оставила для себя и призывала Артура продолжать работу.
На Рождество 1957 года Мэрилин, как обычно, была необычайно щедрой, растратив на других значительную часть своих сбережений. Артур получил новое издание английской энциклопедии «Британика». Сьюзен Страсберг нашла под елкой набросок Шагала. Ли она завалила книгами и пластинками, а Паула получила жемчужное ожерелье с застежкой, украшенной бриллиантами, — презент от японского микадо, полученный Мэрилин в 1954 году во время свадебного путешествия с Джо. «Я знаю, насколько она обожает эти жемчуга, — сказала Паула, тронутая до слез. — И смотрите, подарила их мне!»
Самый экстравагантный презент достался Джону Страсбергу, в то время восемнадцатилетнему парню, производившему на Мэрилин впечатление несчастного и заброшенного своей семьей, которая часто пренебрегала им. Она тихонько переписала на его имя свой «Тандербёрд»[378], зная, что молодой человек мечтает об автомобиле, но не может себе его позволить.
В первые месяцы 1958 года судьба подвергла супружескую пару Миллеров суровому испытанию. После нескольких неудачных попыток всерьез приступить к «Неприкаянным» Артур впал в состояние нервной подавленности, а его жена не могла привыкнуть к праздному пригородному образу жизни. «Артур писал, писал и писал, но все это дерьма не стоило, — заметила по этому поводу Оли Раух. — Тем временем Мэрилин старалась не привлекать к себе внимания: по ее мнению, сейчас важным был только Артур, он должен писать». Эта установка неизбежно вела к ссорам — при этом Мэрилин и Артур иногда, по воспоминаниям Страсбергов, устраивали друг другу сцены и в компаниях. Мэрилин знала, что Ли и Артур взаимно насторожены и подозрительны, и пыталась улучшить их отношения между собой, но ее старания мало к чему привели.
Как вспоминает Сьюзен, Мэрилин во время встреч четы Миллеров со Страсбергами частенько бывала напряженной и враждебной, а в конечном итоге взрывалась (причем часто без малейшего повода) гневом на мужа, который в подобной неловкой ситуации предпочитал выйти из комнаты без единого слова, нежели вступать с ней в препирательства. Мэрилин испытывала угрызения совести: «Если я не должна так с ним разговаривать, то почему он меня не стукнул? Он просто обязан меня ударить!» Таким манером ее наказывали в прошлом, и сейчас она ждала того же самого. Даже в присутствии столь проверенных друзей, как Ростены, супруги Миллеры, по воспоминаниям Нормана, сохраняли только «видимость супружеской гармонии», а реакцией Артура часто бывал уход в сон — «переход в укрытие», по словам того же Ростена, — поскольку он был «более запутан или даже завязан узлом, чем когда-либо прежде».
Мэрилин не могла вдохновить Артура писать ни качественнее, ни быстрее; не могла она и принести ему ребенка, что — по признанию писателя в позднейших мемуарах — было в большей степени ее мечтой, нежели его. Невзирая на то, что она думала, Мэрилин не ощущала себя музой своего мужа, зато считала себя неудачной партнершей. Да и продолжающийся творческий простой, пауза в работе способствовала у Мэрилин состояниям напряжения и тому, что она становилась инициатором скандалов. Все это стало причиной того, что в первые месяцы 1958 года она все чаще и больше пила. В марте из-за этого в доме в Роксбери дело едва не дошло до беды, поскольку Мэрилин, споткнувшись, слетела с лестницы — к счастью, всего только разбив как следует колено и покалечив правую ладонь стаканом с остатками виски, — и об этом написало агентство Ассошиэйтед Пресс.
Ростен припоминает, что в другой раз она сидела в одиночестве на приеме в своей манхэттенской квартире, потягивая дринк и «уплывая в иные миры; с первого взгляда было видно, что она утратила контакт с реальной действительностью». Когда он подошел к ней, то услышал: «Снова я не смогу ночью уснуть»; Мэрилин считала, что спиртное подействует на нее как наркотик. Аналогично другой ее друг, модельер Джон Мур, вспоминал, что когда одним воскресным утром явился к ней в квартиру сделать примерку, актриса приветствовала его хитрющей улыбкой: «Послушай, горничная вышла, — прошептала она, словно планировала какой-нибудь ловкий подвох, — дольем-ка себе водки к "кровавой Мэри"![379]»
Мэрилин после алкоголя часто чувствовала себя скверно, ее организм бунтовал, если она выпивала больше, чем одна-две небольшие порции; больше всего ей нравилось шампанское, после которого у нее не было никаких проблем с желудком. Однако спиртное поднимало у нее аппетит, и актриса, не видя причины любой ценой следить за внешностью, коль она все равно не показывается в Голливуде, стала быстро полнеть — ее стандартный вес всегда составлял пятьдесят два килограмма, а сейчас она поправилась на целых восемь. Немногочисленные фотографии, на опубликование которых Мэрилин выразила согласие в апреле, показывают ее новейший стиль одежды — она позировала в свободном черном платье рубашечного покроя или в так называемом «платье-мешке», удачно скрывающих ее располневшие формы. Иностранные журналисты выражали сожаление по поводу ее одеяний: «Она не должна этого носить, оно выглядит чудовищно», — уколол ее кто-то из Ассошиэйтед Пресс. Джон Мур согласился с этим и в стремлении дипломатично пересказать Мэрилин всеобщее мнение показал ей вырезку из немецкой газеты: в платье-рубашке, — писали там без обиняков, — Мэрилин Монро выглядит так, словно ее затолкали в бочку. Актриса отреагировала забавной уверткой, остроумно отпарировав: «Но ведь я же никогда не сидела в Западном Берлине!»
Ненароком могло показаться, что Мэрилин вообще никогда не бывала не только там, но и в Голливуде, который претерпевал быстрые изменения и где о ней почти позабыли. В апреле 1958 года минуло без малого два года с момента завершения последнего кинофильма, снятого актрисой в Америке, и боссы киностудий уже не ждали ее, как манну небесную. Совсем напротив, они создали двойников Мэрилин, по-обезьяньи копировавших ее: блондинок с пышными формами, которых часто одевали в давние костюмы Мэрилин Монро[380].