Глава двадцать четвертая. ПЕРМСКИЙ ИЛЬИЧ
Глава двадцать четвертая. ПЕРМСКИЙ ИЛЬИЧ
Все приготовления сделаны. Ближайшей ночью Ганька срубит голову контрреволюции. А пока самое лучшее — пойти искупаться. Ганька бросается в холодную еще Каму (начало июня), согревается быстрыми движениями, переворачивается на спину, смотрит на родной завод. Чумазый гигант стоит на берегу реки, зажатый с трех сторон горами. Грохочет 50-тонный молот, шипит металлическая лава, на частоколе труб лежит черное облако на фоне ясного неба; сквозь рев металла слышится свист ремней, дребезжание шестеренок... Далеко разносится гудок завода-великана, на 15—20 километров. В неурочный час он вызывает ужас у жителей Перми: опять какая-то заваруха в рабочей слободе.
Мотовилиха — пушечный завод в четырех километрах от Перми. 25 тысяч рабочих. И чуть не каждый готов взять в руки оружие, если кто-то посягнет на их самоуправление. Здесь свои законы, своя власть. В городе обыватель боится выйти на улицу, а в рабочей слободе по-прежнему не запирают дверей и окон. От уральских казаков Мотовилиха отбилась. Мятежные белочехи проезжали на восток — их разоружили, как миленьких, только револьверы оставили офицерам. А главный в этой твердыне уральской революции — Гавриил Ильич Мясников, председатель исполкома местного Совета. Ганька — для своих.
В 1905 году шестнадцатилетний Ганька участвовал в захватах оружия, боях с полицейскими и казаками. Попал в руки карателей — его превратили в сплошной кровавый синяк, но — выжил. И дальше вплоть до 1917-го — аресты, побеги, вновь аресты, каторга. Впоследствии Ганька будет именовать себя большевиком с 1906 года, а Мотовилиху примерно с того же времени — «большевистской крепостью на Урале». Знал ли молодой Ленин, что есть у него такая крепость и такой преданный последователь? Откуда было взяться такому количеству «большевиков» в российской глубинке до революции? «Большевики» и «меньшевики» обитали за границей (а размежевались окончательно только перед мировой войной). В провинции действовали члены РСДРП без «б» и «м», оттенков в социал-демократии, как правило, не различавшие. А с началом войны связь между российскими и заграничными социалистами вовсе надолго прерывается.
В общем, никакой Ганька не большевик. А кто же? Авторитет для него — Александр Лбов, организатор восстания на Мотовилихе в пятом году, впоследствии — «уральский Робин Гуд», скрывавшийся в лесах, погромщик, экспроприатор денежных сумм. Лбов именовал себя «коммунистом-анархис-том». Изловили и пристрелили его в 1908-м. Вот и Ганька — разновидность анархо-коммуниста. Мандаты, подписанные Лениным и Свердловым, он рвет, если прибывающий в Мотовилиху уполномоченный из Центра ему не по нраву. Хорош большевик!
В Петрограде еще Февраль, а в рабочей слободе под Пермью даже не Октябрь, а сентябрь 1918-го, красный террор. Был такой Митька Бажин — провокатор, из-за которого не один революционер сложил голову. После Февраля извлекли его из Белогорского подворья, где он скрывался под видом смиренного инока Петра. Пермь настояла, чтобы отправили его в губернскую тюрьму. Как скажете... До тюрьмы Митька не дошел. Приезжал в Мотовилиху следователь разбираться, кто конвоировал, что да как, но быстро понял, что лучше глубоко не копать.
Сердобольный пермский Совет намеревался забрать из рук рабочих красногвардейцев еще одну драгоценную особу — бывшего помощника пристава Бурова, истязавшего в тюрьме революционеров. Пермяки на этот раз конвой свой прислали. Будь по-вашему. Когда арестованного проводили мимо проходной завода, раздался выстрел — точно в голову. Следствия не назначали, помнили случай с Митькой Бажиным.
Совет в Мотовилихе при Мясникове после Октября сам знает, что ему делать, в директивах не нуждается. Он экспроприирует магазины, дома, переселяет буржуазию, уплотняет инженеров, добывает продовольствие, топливо, сырье, товары, выносит приговоры провокаторам, шпикам, жандармам и приводит их в исполнение. В этой повседневности пермский Ильич несколько замельтешил. Чуть не упустил главного — угрозы революции.
Ганька потрясен... Только в мае он узнает, что в Перми вот уже больше месяца живет со своей свитой великий князь Михаил Романов. В королевских номерах гостиницы! Этот без пяти минут царь, так и не взявший «шапку» от брата в марте 1917-го, ходит в театр, ездит по городу на личном «роллс-ройсе», привезенном из Петрограда. Телеграммы из Москвы за подписью руководителей Совнаркома удостоверяют, что Михаила не следует считать контрреволюционером. Его-то? Кого тогда считать?
Михаил — опаснейший из Романовых, рассуждает рабочий мыслитель. (Он так себя называет — склонен к философствованию. Любит прикинуть, как на его месте поступили бы Толстой или Достоевский, — в тюрьмах занимался самообразованием.) Бывший царь — отыгранная карта. А Михаил — совсем иное. Его как знамя контрреволюции примут и монархисты, и кадеты с буржуазией, ведь этот Романов, строго говоря, от скипетра не отказался, он доверил решать вопрос о форме правления в России Учредительному собранию — оказал услугу демократии.
Обескураженный Ганька прощупывает настроение пермских товарищей. Совсем нюх потеряли, братцы? Забыли, где стоят белые банды? Челябинск пал. Что там выделывали с комиссарами — напомнить? Это вам не наш рабочий террор — шлеп, шлеп. Это белоказаки и озверевшее офицерье. Лютая смерть тем, кто не успел покончить с собой. Ремни на спинах, деревянные шпильки под ногти. Спасшиеся рассказывают: комиссарам выпускали кишки, приколачивали их к дереву и заставляли, подгоняя раскаленным железом, бегать вокруг дерева, выматывая кишки из себя. Живых в землю закапывают. И у этой контрреволюционной сволочи завтра появится знамя — Михаил II Романов.
Эх, ротозеи московские... Куда смотрит Михалыч, хорошо известный пермякам по 1906 году Яков Свердлов? Пора действовать. Удобнее всего — от имени Губчека. Кадры в чрезвычайку подбирает местная власть. Сдав дела в исполкоме, Мясников по направлению своего Совета уже через три дня вступает в должность, которую себе облюбовал: начальника отдела по борьбе с контрреволюцией. Сразу собирает Чека и объясняет — начальству своему — как надо работать. Не мешкая, вызывает на разговор Михаила Романова. Больше из любопытства. Так и есть: заурядная личность, несуразная, узкоплечая, с трудом, картавя, говорящая по-русски. Вошь тифозная, а не человек. Ненависти к выбранной жертве пермский Ильич не чувствует. Но тифозную вошь, разносящую заразу, убить необходимо. Что бы возразил на это Лев Толстой (в сумбурную голову рабочего мыслителя постоянно лезут вопросы такого рода)? Тоже бы придавил тифозную вошь, не думая! Какие тут сомнения.
Перед Толстым Ганька оправдался, а как все-таки быть с московскими большевиками? Ленина и Свердлова придется поставить перед фактом. И куда им деваться? Одобрят! Это ведь воля всех рабочих Урала, включая эсеров и меньшевиков. Убийство Романова лучше всего обставить как бегство, организованное его сообщниками. Тогда паники больше, и — сигнал уральцам в Екатеринбурге, Ала-паевске — расправиться с другими Романовыми, пока те тоже не сбежали.
А если после исчезновения великого князя у белых появится самозванец Михаил II? Что ж, тогда придется вырыть труп Романова и положить его на площади перед королевскими номерами. Рабочий мыслитель чрезвычайно горд, что он не упустил ни одной детали.
Срубить голову контрреволюции пермский Ильич намечает в ночь на 13 июня.
Накануне вечером он собирает четверых своих помощников в кинобудке. Исполнители — на поленьях, организатор — на стуле выше всех. Обрисовывает замысел (впервые слышат, но заранее согласны на всё). Впоследствии Мясников даст выразительные характеристики своим соучастникам.
Жужгов — видел все прелести царского режима, семь лет «работал в каторге». Весь пропитан злобой, но не кипящей, а холодной, расчетливой; этот будет казнить «не волнуясь, словно браунинг пристреливает». Если Жужгову предложить надеть динамитные пояса и взорваться, унося с собой кучу офицеров из штаба Колчака, он не задумываясь сделает это. Народный мститель, на всю жизнь заряженный ненавистью к эксплуататорам.
Иванченко — тоже каторжанин, осужденный на 15 лет за убийство двух казаков. Два каторжника уже есть. И остальные двое, Марков и Колпащи-ков, «изведали все прелести царского режима» — горят огнем мести. Все согласны с планом Ганьки. Шансов на спасение или сострадание у Михаила нет.
В ночь на 13-е народные мстители (Ганька на улице) вошли в номера к Михаилу, показали бумагу с печатью Губчека — предписание перевезти его в другое место. С Романовым на свою беду настоял поехать его секретарь Джонсон, английский подданный. Мясников остался ждать вестей в исполкоме Мотовилихи. Приговоренных повезли в двух повозках по направлению к железнодорожной станции якобы для того, чтобы посадить на поезд и отправить в Могилев. Ехали, разговаривали...
— Скажите, пожалуйста, вы имеете приказ правительства, чтоб везти нас из Перми? — интересовался у Жужгова Михаил.
— А как же без приказа? У нас бумаги все в порядке.
— Это хорошо. Я состою в распоряжении правительства, и меня без приказа нельзя беспокоить.
— Да, мы знаем. У нас ведь строго: маленький промах — и к стенке.
— А то как же! Вы не можете назвать город, куда меня везут?
— Могилев.
— Это далеко отсюда на запад, а почему мы едем в обратную сторону?
— Мы хотим вас посадить в поезд не на людной станции, а на переезде. Да вы не беспокойтесь, мы все сделаем, как нужно.
— А вы знаете, что телеграфные приказы от Ленина и Свердлова запрещают меня считать контрреволюционером?
— Знаем все приказы.
В середине этого разговора Жужгов, проезжая мимо помещения милиции, остановил лошадей, чтобы захватить лопату и кирку.
В другой повозке Иванченко вез Джонсона. Секретарь великого князя, предчувствуя недоброе, в основном молчал. В глухом месте народные мстители предложили Михаилу и Джонсону выйти из повозок — и пристрелили их из пистолетов. Ганьке Жужгов привез забрызганную кровью одежду несчастного великого князя в доказательство того, что задуманное совершено. Сжигали.
Председатель Губчека Малков еще поздно вечером 12-го догадался, что задумал Мясников, но счел за лучшее не встревать. Москва с Дзержинским далеко, а Мотовилиха с Ганькой рядом. Малков ждал в кабинете звонка из гостиницы — известия о «бегстве» Михаила Романова. Потом изображал поиски.
В Москве о том, что в действительности произошло в Перми, узнали только три недели спустя. Оповещать Михалыча пермяки не спешили. В начале июля все равно кому-то надо ехать в столицу на V съезд Советов. Отправился туда старый знакомый председателя ВЦИКа Туркин. Он и рассказал Свердлову, а затем и Ленину, что не Михаил бежал, а его «бежали». Вожди, по свидетельству Туркина (в передаче Мясникова), выглядели удовлетворенными, что Романов не ушел к белым. Много времени на выяснение подробностей у них не было. 6—7 июля их самих едва не «бежали» левые эсеры. Завершился же съезд принятием первой Конституции РСФСР. Забот хватало, не до пермяков.
О судьбе великого князя Михаила не было широко известно и в 1919 году. Некоторые монархические движения продолжали на него рассчитывать.
Жизнь Ганьки и дальше выдалась многотрудной, авантюрной — с такой-то кашей в голове. В 1922-м его исключают из партии как лидера «рабочей оппозиции». После множества приключений он оказывается за границей, во Франции, где работает слесарем и пишет документальную повесть под названием «Философия убийства», в которой подробно рассказывает о расправе над Михаилом
Романовым. Рукопись свою за границей «рабочий мыслитель» издать не смог. Он выслал ее Сталину; впоследствии к ней получили доступ исследователи. В январе 1945 года Мясников получает разрешение вернуться в СССР. По прибытии — немедленный арест, следствие. В показаниях своих пермский Ильич не выказывает робости, не кается, часто задирается. Пишет письмо наркому иностранных дел Молотову, требуя вернуть его во Францию с возмещением ущерба (из расчета две тысячи франков за каждый месяц ареста — ну не нахал?). Военная коллегия Верховного суда приговорила Мяснико-ва Гавриила Ильича к высшей мере наказания за измену Родине. 16 ноября 1945 года приговор был приведен в исполнение.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.