Коля Васин

Коля Васин

Майк есть Майк. Каждый из нас неповторим, а особенно артист, конечно. У него свое лицо, своя судьба, свой рок, свой ролл, свое лицо, свое подлицо, свое залицо. Что могу сказать? Любил я его одно время. Со страшной силой. Были мы братьями по духу, и встречи наши превращались в праздник. Любил я его до паранойи. Был период, когда я просыпался с мыслью: «Надо позвонить Майку». Надо его увидеть, надо срочно с ним выпить и только с ним.

Познакомился я с ним на Ржевке где-то еще в конце семидесятых. Он приехал ко мне со своими записями, с целой катушкой, не помню сейчас, какие песни там были. Но помню одно - то, что мы послушали вместе, мне не очень понравилось. Я ему говорю: «Мне не нравится твой голос». А он мне ответил очень благородно: «Мне тоже он не нравится». Вот так я услышал его первые песни. А дома у меня он пел очень редко. Некоторые музыканты, с которыми я дружил, постоянно пели у меня дома, а он буквально раз или два, и то надо было его упрашивать. Майк, конечно, был гармоничной фигурой, он был честным человеком и честным артистом. И жил он в гармонии с внешним миром, и то, что было у него снаружи, то было и внутри, наверное. Поэтому, может быть, мы его и любили, потому что он был таким… натуральным, что ли. Он был естественным человеком, у него не было претенциозности, и какого-то выпендрежа у него никогда не было. И на сцене, и дома, он был примерно одинаковым, и поэтому он был хорош. Все остальные наши музыканты, конечно, на сцене одни, а в жизни другие. Это стало аксиомой - артист есть артист. А он не был артистом, он был просто нормальным человеком, который чего-то там сочинял, какие-то удачные или не очень удачные вещи.

А в последнее время я от него как-то отошел, потому что стал замечать за ним фальшь. Фальшь выражалась в том, хотя бы, что он, например, так прикалывался на своем «чпоке». Он водку смешивал с «Пепси-колой», накрывал стакан рукой, взбалтывал об колено и залпом выпивал. И как он ни приходил ко мне в гости, обязательно делал этот «чпок». И так намеренно, так нарочито, демонстративно, что я подумал: «Куда-то ты не туда идешь, Майк».

Потом, эти очки его вечные - «я без очков не снимаюсь». Вот прикол! У меня, например, как-то дома оказался фотограф и хотел снять Майка. «Нет, нет, подожди, я сейчас надену очки». Вот эта маленькая фальшивинка в нем последние года два появилась. И потом, он стал как-то плохо выглядеть, много пить, мало есть. Вот характерный момент. Пьем бутылку с ним. Я бегу на кухню, делаю закуску - две одинаковые тарелки ему и себе. Выпили. Моя тарелка пуста, я вылизываю. Я люблю свои закуски, свою пищу. Он же не притрагивается - откусит кусочек хлебца, и все. Вот это меня всегда удивляло в нем, и однажды я даже сказал ему - как на духу могу повторить, за два года до того, как он покинул нас: «Ну, Майк, кто из нас первый загнется - ты или я?» Уже тогда были видны неприятные признаки: у него начинали трястись руки, он заговаривался, вел себя как-то так отстраненно и неуправляемо. Но тогда, в середине семидесятых начале восьмидесятых он был просто так хорош, так энергичен, так талантлив, так желанен всегда и в моем доме, и на сцене, у публики. Я чувствовал в нем силу жизни, энергию жизни и радость жизни. Конечно, этот период останется в памяти. Это был период «Уездного города N», подъем, это мой любимый альбом, и я ему говорил об этом.

У Майка как-то вырвались слова: «Я боюсь жить». В некотором смысле он боялся жизни, боялся вот этой всей телеги, бессмысленной, бедной. «Бедность» - это его откровение. Коммуналка, эта вся говнистость жизни, она как-то влияла на него, приводила его к паранойе, к состоянию несопротивления. Он действительно сидел на белой полосе - вокруг все бежали, ехали, летели куда-то, шустрили, а он сидел на белой полосе, то есть плыл по течению. И вот, мне кажется, его погубило то, что он жил, как живется. Это было его проповедью, это было его музыкой, его философией, и он пил, как пьется, ел, как естся, и ничего не делал для того, чтобы спасти душу, спасти жизнь, поверить в Бога, найти Бога. Он не искал Бога, и это его погубило, на мой взгляд.

Потом, у него было очень много приятелей, особенно с периферии. И что меня особенно напрягало в этих людях, это то, что они постоянно приходили к нему с бутылкой и не с одной, поили его, буквально, с утра до вечера. Ну и последней каплей стали, на мой взгляд, те деньги, которые он получил за свою пластинку за несколько месяцев до кончины. Он, конечно, злоупотреблял и деньгами, и алкоголем. И все это привело к тому, что сердце его не выдержало. Он сломался. Все одно к одному шло. Иногда мне кажется, что все произошло так, как он хотел. Наверное, ему действительно все надоело, и он занимался только разговорами о музыке, о группе, о новом подъеме. Когда я ему говорил, что он творчески кончился, валяет дурака, киряет только, он серьезно не обижался. И когда он приходил ко мне в последние месяцы и спрашивал: «Колька, у тебя нет заначки, чего-нибудь кирнуть?», я всегда отвечал, что нет, я тебе не налью, хоть у меня и было. Все это начинало раздражать, и в последнее время мы стали видеться, редко. Хотя последняя наша встреча была буквально за два дня до кончины. 24-го августа у меня был день рождения, а 25-го утром мы с ребятами, которые остались у меня ночевать, пошли в бар «Жигули» попить пивка. И Майк туда пришел. Он был уже настолько плох, был темен лицом, отечен, руки тряслись. Он попил пива умеренно и говорит: «Я выйду покурить». И не вернулся. Мой дружок, который с ним выходил, сказал мне: «Майк просил передать, что ему худо и он пойдет домой». Больше я его не видел. Такие вот дела. Мне кажется, что он не сопротивлялся тому, что происходило, и не особенно хотел жить. Наверно, тут и известные события сыграли свою роль. И все-таки очень жаль…

А группа «Зоопарк»… Временами они меня заводили, временами были очень хороши. Они могли делать драйв, они могли делать такой звук «перекати-поле». Группа у них, конечно, была классная. Но, я повторяю, эта гнильца, которая появилась в последние годы, этот кир беспрерывный - все это мешало им работать творчески. Этот кир их, он меня просто до изумления доводил - настолько они увлекались этим, друг перед другом выпендривались.

Группа была очень хорошая, но какая-то ограниченная. Ограниченная по стилю, по звуку, у них был потолок, выше которого они прыгнуть не могли. И не от лени, а от ограниченных возможностей таланта. Талант - это всего лишь талант, а гений - это уже общение с Богом. Вот общения с Богом у них не было. Майк любил заниматься философствованием, а поисками Бога в душе он не занимался. И это, отчасти, тоже погубило его. С Богом в сердце люди живут вечно во всех смыслах, вера приобщает к жизни вечной, люди находят свой рай, рай души, успокоение души. И поэтому вера в Бога помогает людям выходить из крайних ситуаций, спасать свою душу и тело, да и другим еще помогать. Майк отверг для себя этот выход. Мне запомнилась одна его фраза - мы шли с ним по улице, он спешил к Кирилову, и вдруг, переходя Лиговский, он мне говорит: «Слушай, Колька, а ведь разъебайство - самая лучшая форма жизни на земле». И вот эта лучшая форма жизни обернулась для него формой смерти.

К Майку я стремился. Это был человек, с которым можно расслабиться. Помню, мы слушали Высоцкого, я посмотрел на него - у него, как и у меня, были слезы на глазах. Он был душевным человеком - самое главное качество, которое меня в нем привлекало. Он чувствовал музыку, был открытым, и очень хорошие, добрые флюиды от него исходили. Это самое главное.