2

2

По раскаленному шоссе, там, где оно огибает город Калинин (в прошлом и нынешнем - Тверь), в полдень жаркого июля 198… года, автоматически переставляя ноги и обливаясь потом, двигалась в сторону Ленинграда странная пара. Два человека неопределенного возраста шли молча, часто оглядываясь и вздыхая, лица их были покрыты слоем серой пыли и имели отрешенное выражение с оттенком безысходности, какое бывает у солдат, стоящих в каком-нибудь почетном карауле, или у официантов, ожидающих, когда клиент произведет проверку принесенного счета.

На этом участке шоссе, примерно на протяжении километров сорока, нет ни единого населенного пункта, и решительно было непонятно, откуда и куда направлялись эти странные пешеходы - одеты они были явно не по-дорожному: первый и, видимо, старший, что явствовало из более уверенной его походки и осанки, был маленького роста, в черной выглаженной рубашке с отложным воротничком, в черном же галстуке-бабочке, черных брюках и в каких-то старомодных бальных штиблетах; а второй - высокий, тощий, с длинными жидкими волосами и с одним глазом почему-то больше другого, выглядел совсем уже по-дурацки - белая, страшно грязная рубашка, замшевая жилетка, широченные яркие желтые штаны, тоже изрядно пострадавшие от дорожной пыли, и старые, видимо, белые когда-то кеды.

Багажа, как такового, эти господа тоже, собственно, не имели - трудно назвать багажом пустой полиэтиленовый пакет, зажатый у тощего в кулаке, и бутылку из-под «столичной», которую зачем-то тащил с собой маленький человечек, одетый в черное.

- Ох, скорее бы, - с натугой произносил тощий.

- Что?

- Воды…

Одетый в черное промолчал. Глаза его скрывались за огромными каплевидными черными очками, но даже сквозь них мелькнула молния презрения к такой явной слабости и нетерпеливости попутчика. Сам он пить хотел мучительно. Пустая бутылка в руке притягивала взгляд и требовались усилия, чтобы не смотреть на нее, ибо один вид водочной бутылки мгновенно вызывал сладостные, чудесные воспоминания о недавних радостях, что пропорционально усугубляло тяжесть настоящего момента. А тут еще попутчик, которого он знал уже довольно много лет и все это время был с ним в весьма теплых дружеских отношениях, проявлял себя как редкостный зануда - раз двадцать уже начинал бормотать о каких-то электричках, поездах и бубнил: «Майк, Майк, поехали по железной дороге, я хочу быстрее, хочу того, хочу сего..».

Идея ехать «стопом» из Москвы в Ленинград принадлежала Майку. В столице они, наконец-то, достигли счастливого состояния полной оторванности от всяких социально-экономических структур - деньги у них кончились, и это было приятно. Только в двух случаях удается достигнуть полного освобождения от экономической зависимости - либо, когда денег очень, очень- очень много, либо, когда их вообще нет. Третьего не дано.

Майк со своим разноглазым приятелем прибыл в столицу Советской России, имея в кармане один рубль двадцать семь копеек. Сколько было у приятеля - это никому не известно, - приятель не говорил, а Майк из вежливости не расспрашивал. Первым делом Майк приобрел на Ленинградском вокзале пачку «Беломора», затем позвонил из телефона-автомата Александру Липницкому. Они, собственно, и приехали к Александру на день рождения - ему стукнуло уже тридцать три года, и он их ждал, но привычка звонить перед приходом в гости была одной из самых укоренившихся у Майка. Выяснив, что их ждут с нетерпением, они направились было к метро, но разноглазый приятель вдруг спрос ил:

- Майк, у тебя есть рубль?

- А у тебя? - вопросом на вопрос ответил Майк.

- Нет.

- А у меня есть.

- Может быть, поедем на рубле? - осторожно осведомился разноглазый

- Мудро, - сказал Майк.

Через пять минут вежливый и милый частник вез их на сверкающих белых «Жигулях» по Садовому Кольцу в сторону Каретного Ряда…

Липницкий был одним из первых устроителей подпольных рок-н-ролльных концертов в Москве и, конечно, Майк и его приятель знали Александра уже сравнительно давно и были с ним в хороших дружеских отношениях. Он был отличным специалистом в области рок-н-ролла, в области джаза, литературы, да и помимо всего этого, он был просто отличным парнем, если это понятие применимо к бородатому тридцатитрехлетнему мужчине. Помимо всего прочего, Александр Липницкий был богат, что являлось редкостью в том кругу, где вращались Майк, Разноглазый, приятели их приятелей… И был вечер, и было утро, ночи были какие-то странно яркие, залитые электрическим светом, или мертвенно-синие от горящего экрана телевизора, были дамы в мехах и были дамы в шелках, были дамы безо всего и проход в дамки, и фраза «Мирку пить больше не давать», и сам Мирок тоже был с соломой в страшной бороде, и был стол, но не было стульев, были ковры и фильм «Томми», были спальные мешки и тонкий хрусталь, и Садовое кольцо вставало стеной перед глазами, не пуская на противоположную сторону тротуара, где находился гастроном, был сад «Эрмитаж» и пиво «Останкинское», и «Наша марка», и Капитан Лелека тушил на кухне мясо, а Мирку не давали пить, и он тряс страшной бородой, и песни, и рок-н-роллы, и Мирок пил втихаря в ванной, закусывая вытащенной из бороды соломой, и был «Москвич», въехавший на узкий дипломатический пляж, и был голый, огромный, весь волосатый Петр Николаевич Мамонов со шрамом на груди, выгружающий из багажника ящики с пивом и швыряющий их в реку, и ром был, и джин, и густой еловый лес, и из леса вышел Никита Михалков, хитро улыбаясь, и нес он в одной руке двух дам, а в другой нес он две бутылки «Кончаловочки», и Мирок плавал по Москве-реке в полной амуниции и с соломой в страшной бороде. И люди прилетали сюда на самолетах и приходили пешком, приезжали на поездах, приплывали на лодках и вплавь, через горы, через реки, буераки и овраги, буреломы и леса, шли сюда отовсюду и праздновали праздник, и Майк решил поехать в Ленинград «стопом», и Разноглазый увязался за ним, и очнулись они только не доехав километров тридцати до Вышнего Волочка…

Майк имел богатый опыт в подобного рода поездках, хотя и не часто об этом рассказывал. Поездки «стопом» ассоциировались в сознании слушателей с образом жизни хиппи, а хиппи Майк терпеть не мог, по крайней мере, он так утверждал. Чем ему досадило это лохматое и мирное, в общем-то, сообщество, он не разъяснял, но фразу «я ненавижу хиппи» можно было услышать от него довольно часто. Возможно, сказалось его увлечение глэм-роком, а именно: Марком Воланом. Этого человека он просто обожал, знал про него едва ли не больше, чем кто-либо в Советском Союзе. И блестящие костюмы Марка, его шикарные лимузины и его стихи нисколько не соответствовали хиппанам российского образца, хотя многие из них в своих вкусах были достаточно эклектичны. И уж дураку понятно, что советский способ существования был органически неприемлем для мира Марка, для мира рок-н-ролла вообще, для мира, который Майк знал едва ли не лучше, чем тот, что окружал его с детских лет.

И наше родное суперполитизированное государство было отторгнуто Майком, едва он достиг более или менее сознательного возраста. Да и он, собственно, как и многие другие, был отторгнут этим государством и, фактически, в том виде, в каком он чувствовал себя, будучи настоящим рок-н-роллером, был лишен права на существование в нем. Иметь это право можно было, лишь приняв условия государства, полностью подчинившись ему, забравшись с головой под его пресс и не высовываясь ни на миллиметр. Любая часть тела, выступающая за пресс-форму, мгновенно отсекалась, в особенности, если этой частью являлась голова.

Майк, Разноглазый, Липницкий и все их приятели и друзья жили по сю пору в относительном благополучии только за счет того, что за долгие годы отсекания различных органов у своих граждан государственная машина подустала и сейчас находилась в каком-то полуканикулярном, отечно-размягченном состоянии. Не то чтобы она совсем уж расслабилась, нет, нет, одной железной рукой она крепенько держала свой народ за торчащий измученный кадык, стократно обожженный спиртом и криками «ура», но другая рука, в которой обычно находился топор, была занята, видимо, почесыванием пролежней и выгребанием перхоти с чудовищной своей туши.

Никто из них не был так называемым тунеядцем, и нельзя было их за это посадить в тюрьму - все они числились на каких-нибудь незатейливых должностях. Уголовный кодекс они так же не нарушали, и определить их как бандитов было тоже довольно проблематично. Но ведь определяли же, точнее, не хитрили и не искали вычурных юридических путей для вынесения приговора, прямо давали понять, что «не фиг тут выступать».

Все было спокойно, и вяло текла тихая жизнь советских граждан по мелкому илистому руслу. Некоторая часть советской молодежи даже тихо-мирно слушала рок-н-ролл, и песня «Гёрл» была выпущена еще где-то в начале семидесятых на странном сборнике - среди немецких и французских шансонеток, следом за ней вышла гибкая пластиночка с четырьмя песнями «Битлз», появились миньончики «Дип Папл» и «Чикаго» - эти, правда, без указаний названий групп, написано на них было просто - вокально-инструментальный ансамбль. Ну и, конечно, «Роллинг Стоунз» уже получили (первые из западных рок-групп) авторский гонорар из СССР за миньон «Нарисуй это черным». Радиоприемники в силу технического прогресса тоже были почти в каждой квартире, и иной раз сквозь вой и грохот глушилок можно было услышать кое-что из западной музыки. Наконец, широкое распространение получило чудо советской радиоэлектроники - магнитофон. И молодые люди с удовольствием слушали жуткого качества записи «Битлз», «Юрайя Хил» и «Слэйд», с легкостью совмещая это занятие с комсомольскими собраниями, «общественной работой» и изучением трудов столпов материализма.

Но не все. Если принять допущение, что образ жизни советского человека-инженера был здоровым образом жизни, то рок-н-ролл, безусловно, являлся опасной болезнью. Большинство граждан обладало врожденным иммунитетом от этого заболевания, трансформировавшего личность, но некоторые, достигнув определенного возраста, заражались и страдали (или не страдали?) этим незнакомым советским терапевтам и психиатрам недугом, который, как оказалось, был практически неизлечим. Майк принял рок-н-ролл. Принял его безоговорочно и навсегда. Это удивительное состояние, когда исчезают расстояния, стираются границы и рушатся таможни, когда незнакомые прежде музыканты из дальних стран вдруг из разряда просто музыкантов переходят в разряд твоих близких друзей, о которых ты знаешь все и понимаешь их с полуслова. Рок-н-ролл вошел в реальность жизни Майка, стал таким же его окружением, такой же неотъемлемой частью его мира, как огромное поле с его домом и как цирк «Шапито», каждое лето там выраставший, как знакомые станции метро, папиросы и «Рислинг», трамваи и осенние продавцы арбузов, как Нева. Он открыл для себя Лондон и Нью-Йорк, Ливерпуль и Сан-Франциско, он чувствовал эти города также, как Петербург, как Москву, как свою квартиру. Его новое окружение - западные музыканты - бывало иногда даже ближе к нему, чем питерские приятели. Они всегда были с ним, внутри

него. Он говорил на их языке, читал те же журналы, что и они, пел их песни, и жизнь приобретала иной смысл, иную скорость, иные масштабы и единицы измерения.

Оценки окружающей действительности качественно менялись, но не менялся пейзаж за окном, неизменными оставались раз и навсегда, казалось, утвержденные «нормы поведения в общественных местах», «честь и достоинство советского гражданина», расписание занятий в институте, темы лекций по общественным наукам, уличное хамство, к которому все привыкли и принимали за достоинство, глупое панибратство, считавшееся добродушием, и идиотизм, называющийся систематизированными знаниями.

А ведь совершенно очевидно было, что «all you need is love». Да, это практически все, что нужно. Не прописка же, в самом деле, не зарплата и профсоюзный билет, не ленинские субботники и уличный мат, не трамвайные талоны и институтские дипломы. Все проблемы и сложности, которые определяли жизнь каждого советского человека, регламентации и кодексы, указания и приказы оказались ненужными, смешными и абсурдными, оказались хламом, который можно стряхнуть одним движением, одним жестом - поднятием вверх руки стоя на трассе.

Майк ездил «стопом» с удовольствием, много и долго, объездил, как он говорил, полстраны. Путешествовал он иногда один, а иногда - в компании, которая как-то сама собой сложилась в его родном городе и называлась среди знакомых скромно - «Аквариум».

Это была не только группа «Аквариум», это была замечательная компания молодых людей, не вписывающаяся ни в какие государственные рамки и всем формам препровождения времени предпочитавшая досуг. На досуге, из которого в основном и состояли годы их счастливой жизни, они пели и пили, танцевали и читали стихи, писали картины и романы, любили красивых и некрасивых женщин, играли на гитарах, виолончелях, роялях, гармонях и флейтах и с удивительной легкостью перемещались из одной квартиры в другую, меняли места работы и ночлега чаще, чем среднестатистический гражданин ходит в парикмахерскую, перемещались из конца в конец страны непредсказуемо и внезапно, меняли климатические зоны и прически, походку и пластинки, слушали рок-н-ролл с упоением, друг друга - с любовью и вниманием.

Эти ребята были профессионалами по большому счету. То есть, по самому большому - жизнь не делилась у них на определенные части - сейчас ты, дескать, играешь рок-н-ролл, а вечером, мол, читаешь газету и ужинаешь. Или вот сейчас пьешь портвейн, а завтра не пьешь. Они играли рок-н-ролл все время - на сцене, дома, в лесу, за ужином, когда читали газету, ну, а уж когда пили портвейн, то и подавно. При этом можно было даже не иметь под рукой музыкальных инструментов и даже не петь - практически любое действие, совершаемое этой компанией автоматически становилось рок-н-роллом.

Основным препятствием для большинства рокеров служило то, что они наивно пытались совместить обычную советскую карьеру с рок- музыкой, а это в принципе невозможно. Постепенно делание карьеры - будь то институт, работа, даже внешний вид и работа над ним в соответствии с общепринятыми стандартами съедали энергию и время, и рокер превращался в учителя, инженера, шофера или просто добропорядочного семьянина, аккуратно платящего профсоюзные (или даже партийные) взносы и смотрящего по воскресеньям «Утреннюю почту». Вместо новой гитары покупался ковер или «стенка» и пошло-поехало…

Они не имели самого главного для того, чтобы играть рок-н-ролл - НЕЗАВИСИМОСТИ. Кроме этого, конечно, существует очень много вещей, желательных для рок-музыканта - умение, терпение, работоспособность, фантазия, юмор, ну и, по возможности, талант. Но без НЕЗАВИСИМОСТИ правильного рок-н-ролла все равно не получится. Именно это и вызывало тревогу у блюстителей советской культуры, именно этим и был опасен рок для страны Советов - своей свободой, раскрепощенностью и НЕЗАВИСИМОСТЬЮ. Очень немногие, на самом деле, из начинающих играть рок-н-ролл остались в нем до конца и всю жизнь занимались только им, не съехали в кабак, в бизнес, в попсу или куда-то еще.

«Аквариум» и Ко стремились обрести эту независимость и двигались в этом направлении довольно успешно. В какой-то момент они стали независимы настолько, что помимо занятий рок-н-роллом, который занимал, как уже говорилось, 24 часа в сутки, стало еще откуда-то выкраиваться, подтверждая тем самым теорию относительности, время для занятий литературной или научной деятельностью. Б.Г. писал пьесы и романы (которые никогда не будут окончены). Майка привлекала научно-исследовательская деятельность, и он долго трудился дома, на работе, в гостях, ставил эксперименты на окружающих и на себе, в результате чего создал подробную диаграмму отношения крепости напитка, объема посуды и цены его в копейках. Диаграмма наглядно демонстрировала эффективность выпивания определенных напитков и позволяла продуктивнее расходовать имеющиеся в наличии средства.

А что касается собственно рок-н-ролла, то здесь вообще обстоятельства сложились довольно странным образом. Получилось так, что основная масса рокеров - ребята среднего класса, рабочие и т.д., то есть те, кто во всем мире является основным потребителем рок-н-ролла, воспитывалась большей частью на группах типа «Black Sabbath», «Deep Purple», «Led Zeppelin» и подобных им отличных, в общем, групп, крепко стоявших на блюзовой основе. Но именно стоявших на ней, а не являющихся корнями рок-н-ролла, как, например, Чак Берри. Большинство русских рокеров видело, так сказать, вершки, а не корешки. А корешки эти самые доставались как раз в основном интеллектуальным кругам еще с шестидесятых годов - кто-то ездил за границу и привозил оттуда пластинки Пресли, Чака Берри и Билла Хэйли, кто-то получал их изредка по почте, что было просто чудом, но все-таки случалось. И в результате интеллектуальная элита торчала от Чака Берри и Бо Диддли, а парни из рабочих предместий зависали на поступавших позже, но в большем количестве «Genesis», «King Crimson» и «Yes». Все наоборот.

Ну, элита там, не элита, а Майк и его друзья тяготели как раз к корешкам. Так уж получилось. И, соответственно, их музыкальные упражнения опирались не на вторичные группы, а вырастали из настоящих корней, они начинали сначала и сразу правильно, не изобретая велосипед и ничего особенно не придумывая.

Майк просто влился в струю рок-н-ролла и с наслаждением плыл по ней, и в ней обрел ту самую независимость, которая делит музыкантов на профессионалов и дилетантов. И если для многих и многих рок-н-ролл оставался занятной игрой, то для Майка это была абсолютная реальность, не исключающая реальности окружающего мира, но параллельная ему. А поскольку все это было «по-настоящему» даже без кавычек, то Майк принялся записывать настоящие альбомы с настоящими обложками и с настоящей музыкой.

Декларацией независимости стал альбом «Майк + Б.Г», (или Б.Г.+ Майк) «Все братья - сестры». Экспериментальным путем было доказано, что качество и сила рок-н-ролла никоим образом не связаны с наличием фузза и квака, киловаттной аппаратуры и наличия в песнях какого-либо протеста и гитарных запилов.

Однажды Майк, Б. Г. и Монозуб слушали концертную пластинку Лу Рида «Lou Reed Live». В одной из песен любимые Майком гитаристы Стив Хантер и Дик Вагнер играли десятиминутное соло. «Слышите, какая в зале тишина, - заметил Монозуб. - Все торчат». «А может быть, все ушли?» - предположил Майк. Такое вот отношение к длинным гитарным запилам высказал Майк в дружеской беседе и воплотил его в жизнь на «Всех братьях - сестрах».

Здоровая наглость или просто смелость, а, вероятнее всего, просто уверенность в себе и способность связно излагать свои мысли дали замечательный результат - без хитроумных самодельных технических приспособлений и утомительных перезаписей с магнитофона на магнитофон, чем занимались все остальные рокеры Ленинграда и области, на свет появился превосходнейший альбом. Собственно, это был первый по-настоящему профессионально сделанный и записанный рок-н-ролл. Специально или интуитивно, но Майк и Борис не пошли по топкому пути использования различных советских электронных примочек, в принципе не предназначенных для рок-н-ролла и любую песню превращавших в нечто эстрадно-невразумительное, без монофонических микшеров и прочей дряни, а просто записали свои песни так, как они их слышали. Записали так, как надо.

Борис был уже фигурой довольно известной - он играл и пел часто и много, причем в самых разных местах и для разной аудитории: университет, школьные танцы, Казанский собор, Михайловский сад, то есть, концертировал везде, где только возможно. «Я хочу есть и петь», - говорил он. Майка же знали несравнимо меньше, вернее, кроме десятка самых близких друзей, как музыканта, как автора, его вообще не знали.

Худенький интеллигентный и тихий юноша, похожий, несмотря на вполне сознательный уже возраст, на ученика старших классов средней школы, со странной, какой-то старообразной манерой речи, изобилующей словами «весьма», «сударыня», «премерзкий» и подобными, не употребляющимися большинством поклонников питерского (ленинградского) рока. Чистые, точные обороты мешались у него с огромным количеством англицизмов, понятных далеко не всем, и джазово-хипповским сленгом: «кочумай, старичок, премерзкий саунд…» Одевался мальчик Миша неброско, роста был небольшого и как-то терялся на разных «сейшенах», в которых принимал участие на фоне куда более статного и яркого, уже ставшего мэтром для ограниченного контингента волосатых фанов Б.Г. Он иногда играл в составе Аквариума то на басу, то на гитаре, подпевал Б.Г. и пел сам - много на английском и реже - на родном языке. Его сценические действа были довольно необычны и странны - мальчик Миша преображался вдруг в МАЙКА - чужого и малопонятного персонажа, который пел абсолютно мимо нот, если то, что он делал вообще можно было назвать пением, страшно манерничал и кривлялся, проглатывал окончания и начала слов и обильно разбрасывал среди своих фраз всякие «Ох», «Ах», «Мммм», «У-у-у-У», нарочито гнусавил и закатывал глаза. Все это он проделывал с такой потрясающей самоуверенностью и смелостью, был настолько НЕЗАВИСИМ, что его песни все-таки слушали. И тем, кто слушал внимательно - в основном это были его друзья, знакомившиеся с этими песнями на домашних выступлениях в узком кругу, мгновенно становилось ясно, что это подлинные шедевры, к примеру, «Детка», «Ода ванной комнате» и другие - просто гениальные песни, просто РОК-Н-РОЛЛ.

«Все братья - сестры» были набором первоклассных песен, настоящих хитов - что у Б.Г., что у Майка. Качество материала вполне соответствовало качеству исполнения - если говорить только о пении, то это, пожалуй, самая лучшая вокальная работа Б. Г. Он и открывал альбом отличной, энергичной и в меру философской песней «Я думаю, ты не считал себя Богом…», а запись была просто блеск! Из всего того, что Борис наиграл на гитаре, отчетливо слышны на пленке только две ноты, ощущение такое, что используются только имеющиеся в наличии струны «Ля» и «Ре» - остальные звуки идут красивым ненавязчивым фоном, и Фил Спектор умер бы от зависти, услышь он такую скромную аранжировку…

Технология записи «всех братьев…» была вполне оригинальной и свежей: во чистом поле, что характерно, неподалеку от Штаба Революции (Смольного института благородных девиц), на берегу знаменитой реки стоял магнитофон «Маяк» с ненаправленным микрофоном, а рядом сидели на травке Михаил Васильевич Науменко и Борис Борисович Гребенщиков и играли на уникальных гитарах. Так что фоном к их музыке служили естественный шорох травы и натуральный плеск реки. Все это прекрасно отвечало академическому исполнению первой песни Б.Г. Но все на свете заканчивается, и когда стих последний звук одной из струн Бориса, в пасторальную идиллию окрестностей Смольного ворвался, сметая тональность и расшвыривая во все стороны несколько нот, составляющих простенькую мелодию, ворвался с сознанием собственной силы и правоты резкий гнусавый голос. Голос героев Хемингуэя, Ремарка и Олдинггона, голос Аль Пачино и Алена Делона, голос человека в черных очках, с руками, засунутыми в карманы длинного плаща, и с вечной сигаретой в углу рта. Он был настолько убедителен, что, кажется, убедил даже Бориса - в следующей песне Б.Г. вдруг ни с того ни с сего сыграл совершенно безумное соло на гармошке, все состоящее из одной воющей протяжной ноты - у-у-у-у… А Майк все продолжал и все глубже погружался в образ одинокого волка - «Винооооуу… киноооууу… биллиааааааард…»

Альбом разошелся тиражом в 10 (десять) экземпляров - цифра точная, поскольку альбом был профессионально оформлен фотографом-художником Андреем «Вилли» Усовым, который отпечатал десять комплектов обложек, оклеил ими коробочки с магнитной лентой и, помолившись, запустил все это, так сказать, в массы.

Никому, практически, неизвестный Миша Науменко неожиданно выдал такие потрясающие хиты как «Детка», «Ода ванной комнате», «Гость» и другие, так непохож он был на все, что делалось в рок-Ленинграде, рок-Москве и окрестностях, что остановить его было уже невозможно - в этом случае, безусловно «The show must go on!!» И оно продолжалось, с переменным, правда, успехом.

В Ленинграде деятельность такого рода носила локальный характер и проистекала в узком кругу посвященных и допущенных, не вылезая на поверхность земли и, оставаясь андерграундом, варилась в собственном соку средней крепости. Вообще это был тихий, спокойный город с прямыми, хорошо простреливаемыми улицами (в фигуральном смысле, слава Богу), обзор местности был хорош, и трудно приходилось тем, кто желал собраться в одном месте большой группой и начать играть на гитарах - отовсюду сразу набегали проворные милиционеры и растаскивали народ по разным углам, норам и закоулкам, где обстоятельно внушали мысли о вреде такого рода общения. Чиновный же люд обитал здесь в основном мелкий и трусливый, не любящий рисковать и высовываться и, посему, раз и навсегда определивший свое отношение к рок-н-роллу - его, мол, у нас в городе нет и все тут. Есть «Поющие гитары», «Лира», «Ленинградский диксиленд» - и достаточно. Идеологически выдержанная, солидная и добротная музыка. А никаких «аквариумов» и Майков просто нет.

А у них, в свою очередь, качество появлявшегося материала уже входило в противоречие с имеющимися возможностями для его реализации - песни нужно петь, особенно, если это рок-н-ролл. А играть такие вещи, как «Детка» или «Как звезда рок-н-ролла» на кухне, конечно, можно, но очень недолго - они для этого не предназначены, они должны греметь, под них юноши должны танцевать, а девушки швырять в музыкантов лифчиками и патронами губной помады. Нужно было искать пути на настоящую сцену, в настоящие залы, и вообще, нужно было уже деньги за концерты получать, поскольку имеющуюся независимость начинала подтачивать бедность и необходимость зарабатывать себе на жизнь каким-то паскудством, к рок-н-роллу отношения не имеющему.

Такие пути нашлись в столице нашей родины, Москве. Там и народ жил побогаче, и чиновники были посмелее, и там уже родились первые акулы российского шоу-бизнеса, и некоторые из них уже успели даже сесть в тюрьмы за нетрудовые (?) доходы. Но это были птицы очень высокого полета, и до них сразу было не достать, особенно, если тянуться из Ленинграда. Пришлось на первых порах довольствоваться тем, что попадалось под руку из бизнесменов рангом пониже. Таким образом состоялась историческая встреча Майка, Б.Г. и Олега Евгеньевича Осетинского, который к рок-н-роллу до этого, равно как и после, никакого отношения не имел и взялся за непростое дело то ли из чистого (или нечистого) интереса, то ли ради саморекламы и создания себе имени и имиджа прогрессивного смелого творческого человека, бескорыстного и самозабвенного мецената, радевшего только за молодые таланты.

А по молодым талантам он был большой специалист - сценарист, работавший в нескольких картинах, в том числе в «Звезде пленительного счастья», он был известен широким массам больше как отец той самой Полины Осетинской - знаменитой симпатичной девочки-пианистки. Как-то увидев и услышав на одном из микроскопических самодельных концертов Майка и Бориса, он решил, что обладает достаточным опытом воспитания юных гениев и предложил неискушенным рокерам профессиональную поддержку и много чего еще.

Надо отдать ему должное, он устроил-таки несколько выступлений странному коллективу из Ленинграда - «Аквариум» - не «Аквариум», в афише название не значилось, да и афиши не всегда имели место. Все это называлось «Творческими вечерами» или «Творческими встречами» с самим Осетинским. Он сидел на сцене в компании нескольких знакомых и пил чаи-кофеи, а вокруг него буйствовали Майк, Борис, Дюша, Сева, Фан, Фагот и кое-кто еще, кто оказывался поблизости в данную минуту. Но это творческое содружество существовало недолго. Не понимая специфики жанра и всю жизнь занимаясь кино-театра-литературной деятельностью (а может и еще какой), Осетинский допустил ряд непоправимых ошибок в работе с молодыми талантами. Правда, он некоторое время занимался с ними (в частности с Майком) дикцией и сценодвижением, чем совершенно его очаровал - взрослый, именитый (какой-никакой) творческий работник принимает такое участие в его судьбе, тратит на него свое драгоценное время и деньги - тут было от чего разомлеть. Короче говоря, бородатый, высокий и толстый человек в костюме и сапогах-луноходах (видимо, последняя мосфильмовская мода) до поры до времени был для Майка и Б.Г. чем-то вроде света в окошке.

Быстро стало ясно, что тактика знаменитого сценариста не подходит для независимых героев рок-н-ролла. То, что возможно, проходило у него с Полиной, никак не могло пройти просто так, например, с Дюшей или другими представителями «Аквариума».

Он считал, что главное - покупать побольше коньяка и все будет «ОК», и покупал его, но поил им беспрерывно исключительно Майка и Бориса, игнорируя остальных, - а этого не прощают. Тем более, что Майк вообще предпочитал коньяку сухие вина, а в компании Бориса были гораздо большие любители этого напитка, чем он сам.

Творческий союз с Осетинским быстро прекратил свое существование. И дело здесь не только в коньяке, просто мэтр оказался недостаточно крут для занятий рок-н-роллом в СССР - он юлил, сбегал с концертов при первых признаках опасности (а она, по определению, сопутствовала любым формам занятий этой музыкой), неприлично ругался, вообще, вел себя нехорошо. Одни его ругали очень сильно, другие - поменьше, Майк же отмалчивался, а иногда говорил, что несмотря на все неприятности, О.Е.Осетинский лично для него сделал достаточно много.

Ну, сделал и сделал, за хорошее - спасибо, за плохое - да Бог с ним, с плохим - всякое бывает. А в Москве для Майка на Олеге Евгеньевиче свет клином не сошелся. Однажды, вернувшись домой из очередной поездки в столицу, Майк с трепетом показывал друзьям и жене фотографию лысого бородатого гражданина и говорил всем с несказанным уважением в голосе: «Вот один из крутых московских мафиози». Но при более близком знакомстве с необычным гражданином, выяснилось, что он ни какой не мафиози. Александр Липницкий - так его звали - стал просто отдушиной не только для Майка, а для целого сонма ленинградских музыкантов, мыкающихся в поисках кайфа между двумя столицами.

Об отношениях же Майка к этом у человеку можно судить хотя бы по тому, что в его доме он спокойно и с удовольствием пел свои песни для хозяина и гостей, чего вообще-то почти никогда и нигде не делал - квартирные концерты это совсем другое дело, это КОНЦЕРТЫ, а чтобы так - за накрытым столом, во время как бы отдыха… Нет - этого он не любил. Есть очень немного домов, где Майка могли попросить между тостами спеть «Сладкую N» или «Пригородный блюз», и он бы не отказал, а с удовольствием выполнил бы просьбу. Он не любил петь в гостях. На сцене всегда находился Майк - звезда рок-н-ролла, а дома, лицом к лицу со слушателем сидел Майк - помятый и страдающий от окружающего его идиотизма, мучающийся им, как зубной болью и похмельем, и эта боль всегда была в его глазах, и он не хотел, чтобы ее видели. Он не любил выглядеть слабым. Он не мог быть побежденным. Спустя несколько лет он надел черные очки и уже никогда больше на публике их не снимал.