Петр Ильич Чайковский Стеклянный мальчик

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Петр Ильич Чайковский

Стеклянный мальчик

Если любого человека – не только русского – попросить назвать пять самых великих композиторов в истории, наверняка в этой пятерке окажется и Чайковский. Его любили всегда – при жизни носили на руках и заваливали лавровыми венками; после смерти ставили памятники, называли в его честь конкурсы и консерватории, проводили под аккомпанемент его бессмертной музыки государственные перевороты. Вот только о подробностях личной жизни старались не упоминать – в стране, где секса не было вообще, а однополого и подавно, все его письма и дневники публиковались с серьезными купюрами. Потом купюры убрали, и без них он стал меньше похож на бронзовый памятник, а больше – на живого человека, который увлекался и разочаровывался, любил и страдал, и выражал чувства в своем творчестве.

Раннее детство Петра Ильича прошло в городе Воткинск, на Урале, куда начальником сталелитейного завода был назначен его отец, Илья Петрович. Семья у Чайковских была большая; от первого брака у Ильи Петровича была дочь Зинаида, а от брака с Александрой Андреевной, дочерью французского эмигранта Ассиера, шестеро детей: старший сын Николай, затем Петр, родившийся 25 апреля 1840 года, после него Александра, Ипполит и уже через десять лет после рождения Петра – близнецы Модест и Анатолий.

Маленький Петя рос ребенком тихим, нервным, чувствительным и впечатлительным. За ранимость и хрупкость французская гувернантка Фанни, которую он очень любил, прозвала его «стеклянным мальчиком». Когда Пете исполнилось пять лет, отец заказал из Петербурга механическую оркестрину, игравшую отрывки из известных опер. Именно тогда Петя впервые по-настоящему проникся музыкой: ария Церлины из «Дон Жуана» вызвала в нем всепоглощающий восторг и трепет, которые он впоследствии постоянно будет чувствовать при создании собственной музыки. Последовали первые уроки игры на пианино – сначала от матери, потом от специально приглашенной учительницы. Музыка не давала ему покоя: он выстукивал ритмы по всем подворачивающимся поверхностям, а однажды так увлекся, барабаня по оконному стеклу, что разбил его и порезался. По ночам он часто не спал и плакал, приговаривая: «О, эта музыка! Она у меня в голове!»

Затем семья переехала в Алапаевск, где отец снова стал управлять заводами, а Петра – ему уже исполнилось десять лет – отдали на подготовительные курсы в Петербургское училище правоведения – привилегированное мужское учебное заведение. Разлуку с семьей он переживал тяжело, учился без особого энтузиазма, писал страстные письма домой, родителям. Оживился, только когда семейство обосновалось в Петербурге, любимая мама опять была рядом. Но счастье его было недолгим – в 1854 году Александра Андреевна умерла от холеры. Эту потерю Петр переживал очень тяжело и долго не мог оправиться. «Я никогда не смогу смириться с мыслью о том, что моей дорогой матушки, которую я так любил, больше нет», – писал он через двадцать три года после ее смерти.

Некоторое утешение нашлось в школе, где еще за год до смерти матери Петра появился новый ученик, Алексей Апухтин, ставший первой любовью будущего композитора. Апухтин уже тогда был весьма знаменит – он писал стихи, и ему прочили славу Пушкина. По характеру же Алексей был полной противоположностью романтичного, положительного и добродушного Петра, подвергая основы, которые казались тому незыблемыми, циничным насмешкам. Роман их длился и в школьные годы, и еще несколько лет после ее окончания – впрочем, уже без прежнего пыла. Приятельские же отношения они сохранили на всю жизнь, и Чайковский позже написал несколько романсов на стихи своего школьного друга.

Музыкой в училище занимались немного, но Петр часто ходил в оперу, а еще брал уроки у пианиста-виртуоза Рудольфа Кюндингера. Впрочем, когда Илья Петрович спросил у Кюндингера, есть ли у его сына способности и имеет ли ему смысл учиться дальше на музыканта, тот ответил, что нет – ни композитором, ни даже выдающимся исполнителем юноше не бывать. Отец, однако, в сына, который к тому времени уже окончил училище и поступил на чиновничью службу при министерстве юстиции, верил и настаивал, чтобы он продолжал параллельно со службой свое музыкальное образование.

Петр и сам этого хотел. Служба ему была смертельно скучна, а музыка по-прежнему притягивала. В итоге в 1861 году Чайковский поступил в недавно открывшиеся музыкальные классы при Русском музыкальном обществе. Через год они были преобразованы Антоном Рубинштейном в первую в России консерваторию, и Петр продолжил в ней свое обучение, бросив службу. Денег в семье почти не было, так как отец за несколько лет до этого потерял в сомнительных сделках все свое состояние, и Петру приходилось подрабатывать музыкальными уроками. Это были и первые годы его серьезного сочинительства – он создал много ученических работ, в том числе первое программное симфоническое произведение – увертюру «Гроза».

Серьезные занятия музыкой окончательно определили его дальнейший путь, но начали тяжко сказываться на его душевном здоровье, с которым у Чайковского будут проблемы всю жизнь. Выражались эти проблемы в ярких галлюцинациях, состояниях бреда, внезапной сильной дрожи и онемении конечнос тей, которые он сам называл «удариками» – вполне вероятно, что они достались ему по наследству от деда Ассиера, страдавшего эпилепсией. Впрочем, все это оставалось в стенах дома, в консерватории же он считался человеком спокойным, тонким и деликатным. Его ценили за то, что он практически со всеми ладил, не бывал резок, избегал конфликтов. Мягкость и доброжелательность, отражавшиеся на его лице, запоминались всем, кто его знал. Эти черты остались с ним на всю жизнь. Впрочем, при всей мягкости, он мог быть и твердым – прежде всего в творчестве, где всегда шел своим путем.

Творческая самостоятельность начала ярко проявляться у Петра Ильича уже в период преподавания в Московской консерватории, куда его пригласил младший брат Антона Рубинштейна Николай в 1866 году. В этот период он написал первые свои крупные произведения, включая Первую, Вторую и Третью симфонии, фантазию «Франческа да Римини», «Лебединое озеро», а также Первый фортепианный концерт. С концертом вышла любопытная история: Чайковский посвятил его Николаю Рубинштейну, но тот произведение раскритиковал в пух и прах. Тогда композитор, отказавшись в нем что-либо менять, снял посвящение и отослал концерт Гансу фон Бюлову, который с радостью согласился его исполнить, – премьера состоялась в Бостоне и прошла с настоящим триумфом. После этого уже и сам Рубинштейн пересмотрел свое мнение о концерте и в дальнейшем не раз как пианист с большим успехом его исполнял.

Также в московский период Чайковский шлет нежные и наставительные письма своим любимчикам – близнецам Анатолию и Модесту которых он опекал с тех пор, как после замужества сестры Саши о них некому стало заботиться; влюбляется в юного ученика Владимира Шиловского, за счет которого неоднократно выезжает за границу; а затем – в столь же юного скрипача Иосифа Котека. «Я его знаю уже шесть лет, – пишет Петр Ильич Модесту, от которого у него практически не было секретов, – Модест тоже был гомосексуалистом. – Он мне всегда нравился, и я уже несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом». Не обошло его и увлечение дамой – ею оказалась заезжая французская певица Дезире Арто. Страсть Петр Ильич к ней питал исключительно платоническую, восхищаясь ее талантами, но это не помешало ему красиво ухаживать и даже отважиться сделать ей предложение руки и сердца. Дезире предложение поначалу приняла, но друзья композитора рассказали ей правду о его склонностях, после чего она спешно вышла замуж за другого.

В этот же период в жизни Чайковского появляется один из самых важных для него людей – в 1871 году он взял к себе в услужение деревенского двенадцатилетнего паренька Алешу Софронова, который поначалу выучился грамоте, а затем французскому, и даже умел отличать музыку барина от всей остальной. Алеша останется личным слугой композитора до самой его смерти, даже после своей женитьбы. Он был беззаветно предан Петру Ильичу, несмотря на то, что именно ему доводилось иметь дело с самыми непростыми проявлениями личности композитора: его пристрастием к спиртному, припадками и истериками, периодами как глухого отчаяния и апатии, так и исступленного вдохновения, во время которых он был практически невменяемым.

Единственный раз пришлось им расстаться, когда Алешу призвали на воинскую службу, и в день его отъезда Петр Ильич пережил один из самых сильных своих припадков – с обмороками, конвульсиями и криками. Затем он тщетно пытался выхлопотать, чтобы Алеше скостили срок службы, регулярно навещал его и писал полные тоски и нежности письма: «Если бы ты мог знать и видеть, как я тоскую и страдаю оттого, что тебя нет! <…> Ах, милый, дорогой Леня! Знай, что если бы ты и сто лет оставался на службе, я никогда от тебя не отвыкну и буду ждать с нетерпением того счастливого дня, когда ты ко мне вернешься. Ежечасно об этом думаю. <…> Мне все постыло, потому что тебя, моего дорогого, нет со мной».

Любовь делят иногда на земную и небесную – Петр Ильич знавал и ту, и другую, и любовь его к Алеше была, несомненно, земной, но оттого не менее искренней. Чайковский частенько увлекался и другими представителями простого народа – в его дневниках и письмах постоянно мелькают упоминания о кучерах, лакеях, банщиках и извозчиках («Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бордель. Мало того, что я там был, но я влюбился как кошка в его кучера!!!»; «От скуки, несносной апатии я согласился на увещания Николая Львовича познакомиться с одним очень милым юношей из крестьянского сословия, служащего в лакеях. <…> Приходим на бульвар, знакомимся, и я влюбляюсь мгновенно, как Татьяна в Онегина», – из писем Модесту).

1877 год стал для Чайковского переломным, принеся знакомство с двумя женщинами, которым было суждено драматическим образом изменить его жизнь. Этому знакомству предшествовало его внезапное решение жениться, чтобы всеми силами побороть свою природу и «зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям, мне близким», как он писал Модесту Одной из этих женщин была Антонина Милюкова, которая начала весной писать ему письма с признаниями в любви. Антонина объяснила, что училась год назад в консерватории у Лангера и видела Петра Ильича издалека, но не решалась к нему подойти – и, тем не менее, без памяти влюбилась. Чайковский спросил у Лангера, помнит ли он, что это за особа, и тот ответил: «Вспомнил. Дура».

Возможно, никакого продолжения эта история не получила бы, если бы не то обстоятельство, что Петр Ильич как раз начал работать над оперой «Евгений Онегин», и Антонина вызвала у него ассоциации с Татьяной. Чайковский решил, что это глас судьбы. Последовала первая встреча, вторая, назначение свадьбы на июль и поспешный отъезд композитора в усадьбу Шиловских для работы над оперой – брат Володи Константин обещал написать либретто. Композитор честно предупредил невесту, что любить ее сможет только «любовью брата», но ее это не смутило.

Женитьба оказалась полной катастрофой. Сразу же после свадьбы Чайковский осознал, какую чудовищную ошибку он совершил. У него случился нервный срыв, он сбежал на время в Каменку – поместье, в котором жила его сестра Саша с мужем и детьми. А практически сразу после возвращения в Москву, где его ждало семейное гнездышко, попытался покончить с собой – зашел по грудь в ледяную Москву-реку в надежде заболеть воспалением легких и умереть. План провалился, и тогда он написал Анатолию в Петербург, чтобы тот послал телеграмму: якобы его срочно вызывает Мариинский театр.

Сбежав таким образом от жены, он долго отходил от ужасного опыта в швейцарском пансионате и больше с Антониной никогда не виделся, хотя из его жизни она так полностью и не исчезла: писала письма то с призывами вернуться, то с прозрачными угрозами, просила денег, которые он ей регулярно посылал.

Впоследствии Антонина родила троих детей, которых сдала в воспитательный дом, и окончила свои дни в приюте для умалишенных. Чайковский же после женитьбы сделал важный вывод: «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переламывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была»; «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе».

Со второй женщиной знакомство оказалось значительно более приятным, длительным и плодотворным. При том, что личной встречи за все тринадцать лет их активного общения так и не состоялось. Началось все с того, что вдова железнодорожного магната миллионерша Надежда фон Мекк, мать одиннадцати детей и тонкая ценительница музыки, попросила Чайковского через скрипача Котека сделать несколько фортепианных переложений. Когда заказ был выполнен, последовала щедрая оплата, а также письмо с благодарностью. Петр Ильич ответил, и постепенно завязалась переписка. Если поначалу он с трудом находил, что ей писать, то уже очень скоро делился самыми сокровенными своими мыслями о собственном творчестве, о творчестве других композиторов, о музыке вообще. Всего за тринадцать лет их переписки они обменялись 1200 письмами. Надежда Филаретовна в своих посланиях охотно признавалась в нежной и страстной любви к произведениям Чайковского и к нему самому. Но при этом она постоянно настаивала на том, что никаких личных встреч у них не будет и ей достаточно того, что у них есть: духовных отношений, выражающихся через письма друг другу.

В самом начале их знакомства, которое состоялось еще до его женитьбы, Чайковский попросил у фон Мекк в долг три тысячи рублей, после чего она сама предложила ему безвозмездно выплачивать по шесть тысяч ежегодно, чтобы давать возможность беспрепятственно творить. Также она постоянно приглашала его пожить в своих многочисленных особняках и усадьбах в России и за границей в ее отсутствие, чем он с удовольствием пользовался. Зачастую они жили буквально в версте друг от друга и даже пару раз случайно увиделись, но мельком, и в разговор не вступили. Благодаря фон Мекк у Чайковского появилась возможность оставить преподавательский пост в Московской консерватории и много путешествовать за границей, где он становился все более известен.

В эти годы бродяжничества он пишет Четвертую симфонию, посвятив ее фон Мекк, оперы «Орлеанская дева» и «Мазепа». В 1890 году общение с Надеждой Филаретовной резко оборвалось по ее инициативе. Она написала Чайковскому письмо, в котором объяснила, что ее финансовое состояние пошатнулось, поэтому она больше не может выплачивать ему ежегодное пособие, он ответил, что это вовсе не препятствие для их дальнейшего общения, но отклика так и не получил. Пытался выяснить причины молчания фон Мекк, в том числе через ее сына, который к тому времени женился на одной из его племянниц, – но тщетно. Причины эти точно не известны и по сей день. Одни исследователи выдвигают версию, что Надежда Филаретовна узнала о гомосексуальности композитора, другие – что ее шантажировал ее зять, заставив прекратить финансирование и переписку. Чайковский был очень расстроен разрывом этой многолетней дружбы и даже на смертном одре несколько раз вспомнил фон Мекк, бормоча в предсмертном бреду: «Проклятая!»

В конце восьмидесятых, после длительного периода неприкаянности и бесконечных переездов с места на место, Петр Ильич обосновывается в приглянувшемся ему подмосковном Клину, где снимает дома – то в близлежащих деревеньках, то в самом городе. Там, на фоне милой его сердцу среднерусской природы, композитору исключительно хорошо и душевно творилось. К тому же он возвращается к активной общественно-музыкальной деятельности и даже, преодолев свой страх перед скоплениями людей, начал дирижировать собственными произведениями. В этот период он уже очень знаменит – в России, Европе и Америке. После концертов ему оглушительно аплодируют, носят на руках, засыпают цветами и лавровыми венками. Один за другим на рубеже 1880–1890-х проходят концертные турне, в том числе в 1891-м с триумфом была покорена Америка, и пишутся шедевры: «Чародейка», «Спящая красавица», «Пиковая дама», «Иоланта», «Щелкунчик». Композитор стал вхож не только в творческие круги, но и в великосветское общество; водил знакомство с великими князьями, а царь Александр III был большим поклонником его музыки и даже назначил ему пенсию в три тысячи рублей.

Лебединой песней Чайковского стала Шестая симфония, которую сам он называл программной, считая, что она в полной мере выражает его душу и саму суть его творчества, а Модест предложил назвать «Патетической». Симфония была посвящена Владимиру Давыдову, или, как его называли близкие, Бобу, сыну сестры Саши, и раскрывала всю глубину чувств композитора к юноше.

Из всех племянников Боб с самого рождения был любимчиком Петра Ильича, а по мере его взросления к родственным чувствам все более примешивались и иные, более пылкие и страстные. «Все время, когда я не работаю или не прогуливаюсь (а во время прогулок мой мозг тоже работает), я начинаю тосковать по Бобу и чувствовать себя одиноким. Я даже страшусь того, как я его люблю», – писал он в дневнике в 1884 году, когда Бобу было тринадцать лет. «Боб! Я обожаю тебя! Помнишь, я говорил тебе, что не столько наслаждаюсь твоим лицезрением, сколько страдаю, когда лишаюсь тебя? Но на чужбине, имея в виду бесконечное количество дней без тебя, чувствую особенно всю значительность моей любви к тебе», – это уже самому Бобу в письме из Америки в 1891-м.

Племянник подрос, окончил то же самое училище правоведения, что и дядюшка, и частенько приезжал к Петру Ильичу погостить. В последний год жизни тот перебрался в Петербург – не в последнюю очередь для того, чтобы быть ближе к обожаемому им Бобу. Премьера Шестой симфонии, которой Чайковский дирижировал лично, состоялась 16 октября 1893 года, за девять дней до смерти композитора. Симфония была встречена публикой весьма осторожно, без восторга – только после того, как Чайковский умер, этот шедевр был оценен в полной мере.

Относительно причины смерти Петра Чайковского до сих пор ведутся ожесточенные споры. Существует официальная версия, что он умер от холеры, после того как выпил в ресторане стакан некипяченой воды. И другая – что он покончил с собой, отравившись мышьяком по приговору суда чести выпускников училища правоведения. Согласно этой версии, шталмейстер Александра III Стенбок-Фермор узнал о скандальной связи композитора с его несовершеннолетним племянником и написал письмо гос ударю, которое попало в руки Николаю Якоби – однокласснику Чайковского по училищу и главному прокурору Сената. Тот собрал других одноклассников на суд чести, который заставил композитора покончить с собой, чтобы избежать скандала; а с помощью врачей отравление от мышьяка замаскировали под смерть от холеры. Версия эта весьма популярна, особенно на Западе, но придерживаются ее далеко не все – есть исследователи жизни Чайковского, которые весьма аргументированно ее опровергают. В общем, понятно, что доказать на сто процентов ни ту, ни другую версию невозможно, да и так ли это необходимо? Ведь главное, что осталось потомкам от великого композитора, – это не скандалы, связанные с его личной жизнью, а его бессмертная музыка.