Глава V. Начало бури

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава V. Начало бури

Понедельник, 16 апреля 1945 года

Посреди ночи нас будит грохот. Мы под сильнейшим обстрелом. Хватаем вещи. Быстро надеваю сапоги, беру шинель и вещмешок и ныряю прямо в ночь. Земля дрожит, ночь исполнена молний и рева. В нас летят тяжелые снаряды, и всякий раз при краткой вспышке разрыва мы видим в ночи усталые лица друг друга.

Унтер-офицеры взбудоражены. Наконец приходит штабс-фельдфебель и ведет нас к траншеям, расположенным за ветряной мельницей. Я смотрю на часы — четыре утра. Наступление русских началось[46].

Гром пушек сливается в единый рев, в воздухе все завывает, свистит, дрожит и гудит. Мощные разрывы чередуются с взрывами потише, словно сталкиваются железнодорожные вагоны. Широкая красная стена вздымается в небо прямо перед нами, облака над нею — клубы дыма. Появляются бомбардировщики, похожие на гигантских птиц в черных тучах. Вздымаются фонтаны земли и металлических осколков. Мы залегаем на самое дно траншей. За нашими спинами раздается шум и свист. Бомбят Литцен. В своей ужасающей красоте вверх вздымаются столбы огня вместе с деревьями и крышами зданий.

Мы в огромном котле. Ад перед нами, вокруг нас и позади нас — русские колотят по нашим траншеям, как в барабан. Беспрестанно гремят взрывы. Мы давно оглохли и молчим. Лишь когда вблизи вздымаются фонтаны земли и обломков железа, губы беззвучно кривятся словами злобы и ужаса.

Вдали, словно факелы в ночи, пылают сараи и деревенские дома. Перепуганные беженцы тащат пожитки в детских колясках и ручных тележках или на спине. Спотыкаясь, бредет растрепанная женщина в развевающемся на ветру халате, вперившись в пустоту невидящим взглядом. В руке у нее кофемолка, которую она крутит как заведенная. Ее рот открыт, но из него не вылетает ни звука.

Лошади, запряженные в подводы с боеприпасами и продовольствием, испуганные разрывами, кидаются назад, возницы изо всех сил хлещут их. Снаряды с визгом разрезают воздух и взрываются. Поднятые на ноги беженцы похожи на привидения — женщины, дети и старики, непроснувшиеся, полуодетые. На их лицах — отчаяние и смертельный, неописуемый страх. Вцепившись в матерей и с ужасом глядя на хаос разрушения, отчаянно кричат дети.

Артобстрел неожиданно прекращается. Мы оглушены, и нашим барабанным перепонкам приходится привыкать к тишине. Мало-помалу начинаем различать яркие вспышки автоматных очередей. Ночь разрывает нескончаемый треск выстрелов, а у нас по-прежнему нет никакого оружия.

Под покровом забрезжившего рассвета старший сержант ведет роту на командный пункт, чтобы выдать оружие. Я остаюсь с Байером, чтобы присмотреть за вещами. Стены окопов полуразрушены, и вещмешки засыпаны песком. Над развороченной землей медленно поднимается спасительная завеса ночи. Перед нами стоит черная стена. Клубы густого дыма летят по небу. Возвращаются первые раненые.

Все мое тело дрожит. В течение часа, пока продолжался весь этот ужас, мое сознание отключилось, я был подобен животному в западне. Тело инстинктивно вжималось в землю, я не мог отдавать себе отчет в происходящем. Но теперь все стихло, и ужас безвозвратно миновал. Никто не осмеливается о нем вспоминать.

Рота возвращается длинной шеренгой, все с винтовками. Они поспешно идут мимо ветряной мельницы. Теперь через деревню на командный пункт идем мы с Байером.

Литцен не узнать. Разрушения пронеслись по деревне, как ураган, и по обе стороны улицы горят дома. Крестьяне выгоняют из сараев коров и собирают их в стадо, со страхом оглядываясь по сторонам. Возле деревенского пруда догорают деревья, по его поверхности беспокойно плавают утки. Слышен рев быстро прогоняемых по деревне коров, беженцы спешат. Иностранный рабочий несет на спине мешок сахара. Дети испуганно кричат и бегают, ища родителей. Маленькая девочка плачет над куклой. Горит деревенская церковь.

На командном пункте оружия больше нет, нам приходится возвращаться в окопы линии Гинденбурга. Здесь Рейнике, Бергер, Биттрих, Григат, Гелиос и сводный брат Байера. Оружия на всех не хватает. Позже к нам присоединяется Паулат, Зольга, Штауб и Штайнзойфцер, теперь двенадцати из нас по 17 лет, как в казарме в Рулебене.

Мы бледны, но спокойны. Смерть дышит нам в лицо.

Солнце прогоняет последние ночные тени и освещает все своими сияющими лучами. Над окопами, не давая ни минуты покоя, на бреющем полете проносятся самолеты, поливая землю пулеметным огнем.

По траншее проходит лейтенант, спрашивая, не страшно ли нам. Не страшно, но сосет под ложечкой. Затем мы Байером снова идем на командный пункт. На сей раз у сержанта есть итальянские автоматы. Никогда не держал их в руках, но я говорю, что знаю, как с ними обращаться. Мне выдают два автомата с запасными магазинами и патроны. Байер получает автомат и штурмовую винтовку. На обратном пути пытаюсь выяснить, как из этого оружия стрелять. Сначала ничего не получается, выстрелов нет, затем внезапно автомат начинает стрелять, и теперь я с ним предельно осторожен.

Подходя к небольшой группе старых деревьев, внезапно слышу поблизости рев, как будто пролетела бадья с углем. Это открыло огонь железнодорожное орудие. Оно бухает, как барабан, обрушивая на противника снаряды каждые шесть минут.

Над полями повисло солнце. Иду по тропе, затем перехожу через бегущий в песке ручеек. Внезапно из-за холма появляется самолет на бреющем полете. Я замираю, не в силах двинуться с места, смирившись с судьбой, но он улетает, и я медленно поднимаюсь вверх к деревне. Песок мокрый и липнет к сапогам. Захожу в отхожее место и удобно устраиваюсь на толчке. Гейнц и Байер догоняют и ждут меня, теперь мы снова вместе.

Огонь превратил здания в развалины. В руинах то здесь, то там горит огонь. В уцелевших стойлах ревет рогатый скот. Крестьянин гонит перед собой жеребенка.

— Меня не проведешь, изыди, сатана! — Животное удивленно смотрит на нас, а затем ржет и скачет прочь.

По мере приближения к окопам пытаюсь разобраться с оружием, но пока оно не стреляет. Но время у меня все еще есть.

Постепенно стрельба на фронте стихает. Затем пушки вновь начинают обстрел, снова и снова посылая в нас снаряды. Несмотря на это, продолжаем идти вперед. Навстречу нам везут раненых. Солнце освещает ветряную мельницу слева от нас. Грузовик мельника с мешками муки едет в тыл. Справа возвышается песчаный склон кладбища. Кресты горят на свету, как черное дерево. Там еще много свободных мест.

Траншеи проходят прямо за кладбищем[47]. Это второй оборонительный рубеж, где, как ожидается, нам удастся остановить неприятеля. Именно здесь развернут взвод ветеранов обер-ефрейтора Кестера. В противотанковых заграждениях оставляют лишь узкое пространство для прохода. Вся земля здесь разворочена. Гейнц и Штрошн лежат в траве рядом с заграждением с несколькими панцерфаустами. Вижу белый плакат с красной надписью: «Панцерфауст и немецкие солдаты сильнее красных танков!»

Байер дает свой автомат обер-фельдфебелю, а я даю автомат унтер-офицеру Веертсу, командиру отделения. Он встает во весь рост и, важничая, прохаживается с напыщенным видом.

Устраиваюсь в траншее между Вегнером, Позем-бой и Фольке. Вынимаю носовой платок и чищу автомат, укладывая очищенные детали на платок, а затем смазываю их. Теперь я вижу, как он устроен. Заряжаю автомат, устанавливаю его на бруствере и маскирую травой. Утомленный, ложусь на дно окопа, на белый теплый песок.

Внезапно над окопами на бреющем полете пролетают самолеты, и снова, прежде чем кто-то успевает их услышать, на дорогу падают бомбы. Мы смотрим, как они падают, словно притянутые к земле магнитом, а затем взрываются. Самолеты летят со всех сторон. Гейнц и Штрошн мечутся у заграждения. Теперь самолеты атакуют со стороны солнца, с их хвостов и крыльев срывается огонь. Лишь затем слышен звук падающих бомб и жужжание пуль. Все бросаются в траншеи и приседают в углах. Я лежу на спине, безучастный ко всему происходящему. Наконец самолеты улетают, лишь ветер доносит издалека стрекот их пулеметов. На заднем плане горит Добберин.

Всякий раз, когда становится жарко, Веертс, оставив автомат, бросается в тыл, якобы на командный пункт. Клабунде тоже боится. В углах рта появляется пена, он пытается выпрыгнуть из траншеи. Нам приходится повалить его и, связав, запереть в блиндаже.

Позже, когда все вокруг стихает, я возвращаюсь в деревню. Около первого дома справа стоят спаренные турели зенитки, расчет молча курит. Пью из колонки и беру две коробки пистолетных патронов. Когда я собираюсь уходить, с высоты на нас неожиданно пикируют самолеты. На всех парах мчусь в подвал. Бомбы со свистом падают на деревню. На улице остается неразорвавшаяся бомба.

В полдень забираю довольствие для отделения. Пушка на железнодорожной платформе безмолвствует. Бомбы разрушили станцию и рельсы. Сильно поврежден командный пункт. Сорваны двери, в стенах дыры, разбиты окна. Нам выдают паек. Каждый получает по сто сигарет, два пакета табака, два фронтовых продовольственных пайка, пуговицы, лезвия для бритья и писчую бумагу. Нам достаются даже гребенки и курительные трубки. Я беру трубку и кладу в карман.

Фольксштурмовцы лежат в траншеях у мельницы. Два крестьянина уже зарезали овцу, из раны течет яркая кровь.

Когда солнце начинает садиться, снова отправляюсь в тыл вместе со Штрошном, Цандером и Шомбургом. Мы взяли котелки из пакетов и ищем, что поесть. Вдоль фронта ревут самолеты. Неужели это американские бомбардировщики? Открываются их бомбовые отсеки, и на землю падают серебристые бомбы. Я лежу в траншее, как в качающейся колыбели, и хочу умереть. Земля на лугах перепахана открытыми воронками, заполняющимися грязной водой, на шоссе тоже появились огромные ямы и трещины.

Медленно опускается темнота. Мы съедаем целый котелок горохового супа, сало течет по щекам. В котел пошла целая свинья. На зубах скрипит песок, но мы довольны. Затем я грызу шоколад и печенье, взятые из фронтовых пайков, и впервые набиваю трубку. Дым щекочет мне горло и вызывает слезы.

Подходит штабс-фельдфебель, и отделение собирается. Старшие понесли первые потери из-за прямого попадания в стрелковую ячейку. Трое убиты на месте, и их тела хоронят на кладбище. Старший сержант зачитывает приказ фюрера: «Берлин остается немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!»[48]

Мы расходимся, погруженные каждый в свои мысли. Забираем мешки из траншей у мельницы и спускаемся в блиндаж на новой позиции. Товарищи ложатся спать, а мы с Гейнцем отправляемся в караул.

Прохладно. Мы стоим и глядим в темную ночь. Я чувствую себя ослабевшим, усталым и душевно опустошенным. Трудно верить в высокие слова после того, что мы пережили![49]

Вторник, 17 апреля 1945 года

Едва заснув, мы снова просыпаемся. Замерзая, хватаем оружие и выскакиваем в утренние сумерки. Входим в окопы и осматриваемся по сторонам.

Темнота медленно рассеивается, восходит невероятно красивое солнце и освещает все вокруг. Над траншеями на бреющем полете ревут самолеты, видны вспышки от выстрелов из стрелкового оружия. Время от времени раздаются звуки тяжелого и приглушенного артиллерийского заградительного обстрела. Мы лежим в траншеях и с тоской смотрим на солнце. Я снова закуриваю трубку. Табачный дым щекочет горло, но я хочу привыкнуть, ведь это выглядит так мужественно.

В небе появляется авиация. Из облаков выныривают немецкие самолеты, внезапно меняя направление. Они, как ястребы, пикируют на мельницу. Раздается грохот и рев, мельницу охватывает огонь, она горит с громким треском, и находящиеся там солдаты выпрыгивают из огня. Ревущие двигатели уносят самолеты высоко в небо, но вскоре они снова летят вниз и начинают обстреливать наши траншеи. Мы мечемся туда-сюда, хоронясь в мертвой зоне, в зависимости от направления полета. Они и впрямь сошли с ума? Это же немецкие самолеты!

Старший сержант посылает вестового. Поступает следующее приказание: высматривайте самолет, захваченный русскими. Мы высматриваем. Да, это немецкий самолет, «Мессершмитт»-109, но без белых крестов или свастик.

Самолеты пролетают над траншеями и разбрасывают листовки, которые медленно планируют вниз и падают на землю. Затем они разворачиваются и исчезают в глубоком тылу. Мы переводим дух. Не торопясь, выбираемся из траншей и бежим собрать листовки, белеющие на черной земле. Это листы большого формата с черно-бело-красной полосой прямо по заголовку. Мы притворяемся, что собираем их, чтобы сдать, но на самом деле каждый из нас прячет по экземпляру, чтобы тайком прочитать его. Они похожи на слабый отсвет непостижимого чужого мира.

Громко стонут раненые. В полдень иду со Штрошном на мельницу. Она продолжает гореть. Само здание превратилось в руины. Фольксштурмовцев нет. Мы спускаемся в подвал и берем с полок консервы и огромные ломти бекона. Вскоре подвал пуст, а наши ранцы забиты до отказа. На вершине холма бегают куры.

Мы с Гейнцем идем в деревню. В кладовых много провизии. Набиваем желудки и берем все, что можем унести с собой. В стойлах мычит скот, в вымени бедных страдалиц горит молоко. Мы слышим мычание, но никак не реагируем на него. Зачерствели душами? Берем двух кроликов, и я сворачиваю трепещущую шею гуся. По улице несется маленький поросенок, его мы также прихватываем с собой. То тут то там среди крестьянских дворов появляются солдаты, несущие тяжелые мешки. Гогочут и быстро замолкают гуси. Иногда скрипнет дверь. По разоренным подворьям разносится запах жареного мяса.

Разжигаем костер у блиндажа. Поземба притащил стокилограммовый мешок манной крупы. Довольные, мы варим кашу, набрав воды из пруда. Затем умываемся и вечером едим манную кашу с вареньем. Унтер-офицер Веертс закалывает поросенка, а двое солдат ощипывают гуся. Над кострами поднимается аромат жареного мяса. К огню подкрадывается бездомная собака. Веертс прицеливается и стреляет в нее, но промахивается, потом снова стреляет ей вслед. Собака убегает, но он убивает ее, уносит в поле и бросает в свежую воронку.

Вечером лежим на койках с полными желудками. Сон не идет. Часовые подходят и отходят. Наконец я засыпаю[50].

Среда, 18 апреля 1945 года

Скоро нас снова будят:

— Подъем! В караул!

Я переворачиваюсь на другой бок и ворчу, что только из караула. Мне повезло, меня оставляют в покое. Снаружи раздаются усталые голоса солдат. Они собирают траву и ветки, чтобы замаскировать окопы. Медленно пробуждаюсь. Сквозь полудрему доносятся голоса часовых.

С шумом входят уставшие товарищи, которые всю ночь занимались земляными работами. Встаю, чувствуя себя немного виновным. Мы вместе приканчиваем остатки гуся.

Затем возвращаемся в траншеи. Как обычно, вокруг ревут на бреющем полете самолеты и стонут раненые. Противник прорвался на правом фланге. Оставлены Губен, Форет, Котбус и Гарлиц[51]. На севере он захватил Мюнхеберг и Зеелов. Мы — последние остающиеся на фронте между Штеттинер Хаффом и Судетами.

Говорят, что генерал Зейдлиц со своими танками находится в Зеелове[52]. Какой-то гражданский якобы подстрелил его танк из панцерфауста. Неужели Зейдлиц действительно мертв?

На фронте тихо. Мы покидаем траншеи, чтобы принести травы и замаскировать блиндаж и окопы. Мы с Гейнцем берем кусок брезента, чтобы притащить торфа[53]. Издалека слышен гул артиллерийского обстрела.

Внезапно на нас обрушивается настоящий ад. Мы лежим в преисподней огня и ужаса. С небес обрушивается огонь и лижет стонущую землю. Я лежу полумертвый от страха, царапая землю ногтями, зарываясь носом в торф. Лишь бы поглубже вжаться в землю! Повсюду сплошной огонь и черный дым. Перепахан почти каждый метр земли. Еще сильнее обрушивают на нас свою мощь «сталинские органы»[54]. Боже, помилуй нас!

Сколько я пролежал здесь? Минуты, часы, дни? Огонь стих. Никак не могу в это поверить. Ощупываю все свое тело. Я цел, лишь засыпан землей и почти оглушен, но все-таки жив.

Теперь царит жуткая тишина. То здесь, то там кто-то с трудом поднимается с земли. Человек? Одна из божьих тварей? Призрак? Мы встаем, не в силах осознать, что остались живы. Возможно, смерть была бы для нас спасением.

Бредем к блиндажу. Слышим крики: «Воды, воды!» К нам понемногу возвращается жизнь. Окрестные поля теперь похожи на лунный ландшафт, голый и изрытый кратерами.

Откуда-то появляется штабс-фельдфебель с пепельно-серым лицом.

— Живее! Русские! — кричит он.

Хватаемся за оружие. Видим бегущих с фронта солдат, большинство бросает на бегу винтовки. Среди них и фигуры с черно-бело-красными нарукавными повязками, а также русские. По всем позициям разносится крик:

— Войска Зейдлица!

Мы целимся, как нас учили, в туловище, и стреляем. С тыла подходят танки и подкрепление. Мы наступаем, все время стреляя. Русские и войска Зейдлица отступают, сначала медленно, затем быстрее и, наконец, бегут. Мы уже почти не целимся. Расстреливаю магазин за магазином, и скоро казенная часть раскаляется от стрельбы докрасна.

Раненый поднимает руку:

— Товарищ, помоги!

У него черно-бело-красная нарукавная повязка. Мы бежим дальше.

Приближаемся к первому ряду траншей и останавливаемся, не желая идти дальше. Траншеи занимает подкрепление. Раздается случайный выстрел. Появляется командир роты и ведет нас с собой. Возвращаемся.

Мертвые лежат между воронками, многие из них в серой полевой форме. Почти все немцы, некоторые со свастиками на груди, некоторые с черно-белокрасными нарукавными повязками. Поблескивают медали. Теперь они лежат друг подле друга, успокоившись и примирившись в смерти.

Мы подавлены и измучены. Внутри пустота. Все надежды утрачены.

Ночью возобновляется рытье окопов, и обвалившиеся траншеи восстановлены. Я оказываюсь в траншее со стариками и Штрошном, оставшихся ветеранов присоединили к нашему отделению. Вчера еще было 140 человек, сегодня нас лишь 110. Несмотря на безнадежность борьбы, мы остаемся в эпицентре сражения.

Вглядываемся в ночь над автоматами, казенная часть которых холодна как лед. Я установил автомат прямо перед собой. Ночь прохладна, и я хожу по траншее, чтобы согреться, ладонью прикрывая огонек сигареты.

Вспыхивает где-то совсем рядом. Поле освещается мертвенно-белым светом, воронки смотрят в небо, словно огромные пустые глазницы. Свет гаснет, и снова опускается темнота, еще чернее, чем прежде.

Со всех сторон слышен стук лопат. Где-то иногда гремит выстрел, затем снова все стихает. Фронт прорван на севере и на юге, и мы — последний островок сопротивления врагу. Наши фланги смяты и на севере, и на юге, противник уже далеко проник в наш тыл.

Полночь. Время тянется очень медленно. Еще шесть часов караула. На сей раз караул длится всю ночь. В траншеи отделения приходит Гейнц. Мы садимся на ящики от боеприпасов и разговариваем, думая о том, как неторопливо идет время. На наших лицах пролегли новые морщины. Внезапно из детей мы стали взрослыми, едва ли не стариками. Мы поняли, что научились убивать, но разучились плакать.

Четверг, 19 апреля 1945 года

Ночь никак не кончается. Штабс-фельдфебель проходит по траншее и проверяет нас. Я вовремя бужу заснувшего Штрошна. Затем мы снова встаем и по очереди ходим по траншее, чтобы не заснуть. Я вхожу в соседний блиндаж, чтобы чиркнуть спичкой. Затем мы по очереди ложимся спать. Луна в небе похожа на призрак. Слышится звон котелков, и я снова бужу Штрошна. Мы снова занимаем позицию возле пулемета. Наши лица осунулись и измождены. Гейнц приносит котелки с горячей едой, которую мы жадно пожираем.

Наши убитые похоронены на кладбище. Веселый белокурый Биттрих, которому недавно исполнилось семнадцать лет. Он родом из Восточный Пруссии, его отец — государственный служащий. Тихий, плотный и широколицый Григат из Померании. Общий любимец Родер, который даже в самых трудных обстоятельствах умел пошутить и всегда мог раздобыть какую-нибудь еду. Теперь они лежат здесь, словно спят, тихие и спокойные, воссоединившиеся в смерти с детьми и отцами семейств. Их аккуратно опускают в братскую могилу. Бросаем горсть песка на усопших как последнее «прости». Скоро над могилой образуется невысокий холмик.

Ухожу, оставляя двадцать три человека — двадцать три товарища, спящих последним сном. Им повезло больше, чем нам, тем, кто вынужден и дальше убивать и ждать смерти. От семи других наших товарищей не осталось и следа. Они разорваны на куски залпами сталинских органов.

Стоим и вглядываемся в ночь. Медленно занимается рассвет.

Вновь резко обрушивается орудийный огонь, вражеские пушки бьют прямо по нашим траншеям. Все взрывается и оглушительно свистит. Осколки летят вокруг нас, жужжа словно пчелы, смертоносные пчелы. Заградительный огонь идет в тыл. Поднимаем головы.

По полю бегут человеческие фигуры. Неужели русские? Вставляем в пулемет патронную ленту и открываем огонь. Грохочут залпы. Мы спокойны, совершенно спокойны. Слева в траншею подходит подкрепление. Перед нами бегут солдаты, преследуемые русскими. Мы берем автоматы и отступаем в старые траншеи нашего отделения, где все готово к бою, сжимаем оружие до боли в руках.

Солдаты убегают по дороге, она полностью запружена. Неужели все кончено? Русские зашли в ближние тылы. Впереди продолжается сильный обстрел из автоматического оружия. Понемногу светает, и медленно восходит солнце. Войска по-прежнему бегут.

По дороге мчатся танки, с них спрыгивают и занимают боевые порядки солдаты войск СС. Бегущих солдат останавливают и окружают.

— Вперед марш!

Их делят на группы и безоружными гонят вперед, подгоняя танками. Сзади и справа от нас в поле стоит танк и стреляет, посылая смерть врагу.

Наш унтер в большой стальной каске и с автоматом в руках выбегает на дорогу. Широко расставив ноги, он останавливает бегущих солдат, которые продолжают отступать. Отходят раненые, но даже их снова гонят вперед. Молодой унтерштурмфюрер СС загнал танк в кювет и бегает с пистолетом, сгоняя солдат в кучу.

Нам нужно забраться на танк, который мчится вперед, в то время как другой танк идет сзади, чтобы не дать никому спрыгнуть.

Постепенно все утихает. Огонь из стрелкового оружия свидетельствует о яростной схватке, он то вспыхивает, то снова затихает. Я спускаюсь к воде и утоляю жажду.

К одиннадцати часам ситуация стабилизируется, атака отбита. В траншее остается часовой. Я остаюсь в карауле и ложусь в траншею, глядя на небо. Надо мной, жужжа, пролетает жук, ветер колышет траву.

Русские открывают заградительный огонь. Низко пролетающий самолет сбрасывает бомбы на шоссе. Снаряды тяжелой артиллерии рвутся в орденском замке, где над деревьями вспыхивает огонь.

Когда я подхожу к блиндажу, гремит разрыв, и я стремительно влетаю внутрь. У входа образуется свежая воронка.

В нашу траншею приходит командир батальона и обращается к нам:

— Продержитесь еще двадцать четыре часа, товарищи! — говорит он проникновенным голосом. — Гитлер издал приказ: «Продержаться еще двадцать четыре часа, и в войне настанут большие перемены!

Подкрепление готово. Скоро прибудет чудо-оружие. Пушки и танки разгружаются тысячами. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Мир с британцами. Мир с американцами. На Западном фронте пушки молчат. Армия Запада идет вам на помощь. Она поддержит вас, героев, мужественно сражающихся на Восточном фронте. Тысячи британцев и американцев предлагают присоединяться к нам, чтобы уничтожить большевиков. Сотни британских и американских самолетов готовы принять участие в сражении за Европу. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Черчилль уже в Берлине, он ведет со мной переговоры».

Мы победим!

Слушаем, затаив дыхание. Нашим войскам нужна передышка, потому что они предельно измотаны. Мы, юноши, еле тянущие свои вещмешки, умеем сотнями, тысячами умирать на фронтах, на севере и на юге. Мы уже не верим, что это может когда-нибудь закончиться.

По нам отовсюду стреляет русская пехота. Неприятель метр за метром вытесняет нас из окопов, и позиции несколько раз переходят из рук в руки. Мы поднимаемся в атаку, крича «Ура!», мы умираем, крича «Ура!», с надеждой во взоре. Все шесть лет войны мы по-прежнему идем в атаку с криком «Ура!». Завтра грядут большие перемены.

Но это больше не действует. Постепенно нас вытесняют из окопов, потому что противник сражается с отчаянной храбростью.

К вечеру наступает затишье. Войска Зейдлица, кажется, разбиты. Из траншей противника слышатся громкие крики и высокие, почти женские голоса[55].

Штабс-фельдфебель из какого-то разбитого полка, который занимал позиции перед нами, подходит ко мне. Он говорит, что у русских шлюхи прямо в окопах. Я смотрю на него. Он носит на кителе Железный крест 1-го класса и золотой орден германского креста, рядом — маленький золотой значок гитлерюгенда. У него грубое, варварское, даже зверское лицо хулигана, верховодящего в казарме. Судя по его выговору, он, скорее всего, из Восточной Пруссии. Вероятно, он рос на каком-нибудь небольшом крестьянском подворье и ходил за стадом.

У русских в траншеях все стихло. Пристально всматриваемся в ночь. Теперь я понимаю, что старший сержант выпил, поскольку от него сильно разит шнапсом.

В блиндаже молодой майор, командир полка, в котором теперь осталось всего-навсего семьдесят восемь человек. Его штаб состоит из штабс-фельдфебеля и трех унтер-офицеров. Он строит планы, словно прошли не шесть лет войны, а начинается новая военная кампания.

Мы слушаем и не можем уснуть. Его слова опьяняют нас и воскрешают остатки надежды. Штабс-фельдфебель напился и плачет. Майор говорит про него, что он ночью прокрадывается в русские окопы с одним ножом и толстой деревянной палкой и душит врагов одного за другим. У него руки, словно кувалды. Его лучший результат — пять человек за одну ночь, за эту ночную вылазку он получил Железный крест и золотой орден германского креста. Его давно наградили бы и Рыцарским крестом, если бы он не был вечно пьян. Его награды не за воинский героизм, а за убийства!

Незадолго до полуночи лейтенант, майор и штабс-фельдфебель уходят в разведку в направлении орденского замка. Вскоре мы слышим крик, стрельбу и разрывы гранат. Затем все трое радостно возвращаются, ведя с собой пленного.

Взятый в плен испуганный русский стоит у входа в блиндаж, в то время как изнутри доносится смех и крики. Завешивающее вход одеяло колышется на ветру, приоткрывая вход, и в окопы льется свет. Я смотрю на военнопленного. Он такой же человек, как и я, с добрым, теплым взглядом. Я не могу его ненавидеть.

Иду по траншее. Зольга заснул у пулемета. Хлопаю его по плечу, и он, вздрогнув, просыпается. Вокруг очень тихо, неестественно тихо.

Затем возвращаюсь к блиндажу, наступает моя очередь дежурить у пулемета. Штрошн стоит у входа. Он говорит мне, что допрашивают русского. Поземба немного говорит по-русски и пробует допросить военнопленного, но тот молчит. Это злит Позембу, и он бьет его. Приходится вмешаться майору. Наконец они оставляют все попытки. Я медленно вхожу в блиндаж, где все, кажется, обращаются ко мне: и стены, и люди вокруг мерцающей свечи.

Обессиленный, валюсь на койку, но заснуть не могу. В помещении мягко журчит беседа, мерцает свеча, отбрасывая на стены призрачные тени.

Штабс-фельдфебель выводит военнопленного наружу. Тишину ночи нарушает звук пистолетного выстрела. Я по-прежнему вижу перед собой теплый взгляд пленного, обращенный на меня.

Свечи догорели, разговоры затихают[56].