ГЛАВА 21 Дела и мысли

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 21

Дела и мысли

В душе я европеец и всегда им был. Музыка, которую я полюбил в детстве и буду любить всегда, создана в Европе — Восточной или Западной, в средиземноморских ли странах или в скандинавских. Я плоть от плоти европейской культуры, я связан с ней нерасторжимыми узами не только музыки, но и человеческих отношений. Эти узы потому так крепки, что их спаяли величайшие шедевры и высочайшие достижения разных культур. Они дают мне ключ к пониманию человеческих сердец, мировоззрения людей, их прошлого, их отношений с окружающим миром; это для меня гораздо важнее, чем их сиюминутные политические заблуждения и предрассудки.

После окончания Второй мировой войны я получил возможность непосредственно общаться с немцами и, возможно, помог им осознать чудовищность преступлений, совершенных по отношению к шести миллионам евреев, пятистам тысячам цыган, неисчислимому множеству славян и других народов, потому что я был первый музыкант-иностранец — американский еврей русского происхождения, — который заново показал им изначальное величие их собственной гениальной музыки.

Памятуя о моей послевоенной гастрольной поездке с концертами для узников концентрационных лагерей, одна из немецких телекомпаний пригласила меня снова посетить Берген-Бельзен. Я согласился и 30 ноября 1994 года приехал в это страшное место. Меня охватили те же чувства, что я испытал здесь почти пятьдесят лет назад, воскресли картины, которые я тогда видел; я пережил глубочайшее волнение и в то же время остро осознал, что волнение волнением, но гораздо важнее извлечь правильный урок. Не стоит спешить с заявлением, что немцы — нацисты — были просто редкостные изверги, главное здесь — понять, как не допустить повторения того иррационального, что превратило столь высококультурную нацию в дикарей. В мире до сих пор много фанатиков-националистов, которые хотят убивать и убеждены в необходимости “этнических чисток” — так теперь называют массовые убийства. Геноцид сейчас может вспыхнуть где угодно. Я уже давно борюсь с этим злом, стараясь с помощью музыки и просвещения сблизить людей, помочь им острее и глубже почувствовать, что все мы люди и кровно связаны друг с другом. В тот день в Бельзене меня немного утешила природа — огромные братские могилы заросли травой, деревьями, кустарником. Нет, я не хочу ничего забыть, но не считаю, что страдания надо лелеять. Геноцид был и остается преступлением, равно как и массовое истребление евреев; мы должны всегда это помнить и бояться, что человек может превратиться в зверя, бояться того темного, что таится в каждом из нас.

В зале, где мы с Бенджамином Бриттеном играли в 1945 году, воспоминания буквально захлестнули меня. Эстрады не было, но стены я узнал. Я был один на один со своим прошлым; те, кто нас когда-то слушал, люди, перенесшие такие страдания в Бельзене, наверное, все уже умерли, как умер и мой дорогой друг Бриттен. Мне удалось побороть слезы. Я привык выражать все, что меня волнует, только с помощью музыки, и стараюсь сдерживать свои чувства, не люблю мелодрамы и аффектации.

(Это очень по-английски. Привычка держать эмоции в узде у меня от мамы. Я никогда не видел, чтобы она плакала — ни разу в жизни! — и мне она тоже не позволяла плакать. Помню, у меня ужасно разболелось ухо, и мы пошли к врачу, он должен был сделать мне прокол. По дороге мама сказала:

— Ты не будешь плакать.

— А вдруг буду? — отозвался я. И тогда мама призналась:

— Если ты будешь плакать, тогда и я обязательно заплачу.

— Раз так, то я, конечно, не заплачу, — сказал я. Такой я был в детстве, таким остался и сейчас.)

К немцам я всегда испытывал особые чувства, особенно к жителям Берлина, которые так тепло приветствовали меня в нашу первую встречу, когда мне было двенадцать лет. Я столько раз играл и дирижировал в Германии, что и не счесть, гораздо чаще, чем в любой другой стране мира; образованность и музыкальная отзывчивость немецкой публики поистине поражают. Немцы с особым пониманием встречают также мои политические и социальные проекты; возможно, немецкий ум и немецкий язык изначально гораздо более приспособлены к осмыслению и выражению философских, абстрактных понятий, чем английский. Как бы то ни было, я счастлив и горд, что оказался причастным к некоторым поворотным событиям, определившим историю современной Германии.

В 1987 году меня пригласили в Берлин на празднование 750-летия со дня основания города играть Баха соло. Вы можете себе представить, с каким волнением и с какой радостью я два года спустя наблюдал вместе со всем миром, как рушится Берлинская стена. Бывшая Восточная Германия всегда была открыта для меня как для музыканта. Более того, в начале 1989 года меня пригласили в Дрезден, где я впервые играл в 1929-м, дирижировать Государственной капеллой в изумительно восстановленном и отделанном оперном театре, и, вопреки запрету властей, и публика, и оперные певцы, и оркестр устроили торжество по поводу этой шестидесятилетней годовщины.

Через три года меня пригласили в Берлин выступить на встрече по случаю третьей годовщины падения Берлинской стены. К тому времени эйфория, вызванная коллапсом социалистической системы в России и в странах-сателлитах, подулетучилась и начала сменяться тревогой, даже страхом, потому что дали о себе знать колоссальные проблемы, которые породила только что обретенная свобода. Говоря о своей величайшей радости по поводу событий, приведших к свержению тирании и распахнувших двери в новый мир, я попытался также и предупредить о таящейся угрозе: в любых разговорах об объединении Германии я слышу тревожные нотки, потому что это призывы перевести стрелки часов не вперед, а назад, и особенно пугают страшными отголосками прошлого лозунги правых неонацистов. Я воспользовался случаем и поделился с собравшимися своими мечтами и представлениями о том, какой должна быть истинно свободная новая Европа, которая возродится на развалинах изживших себя режимов.

Я с особой теплотой отозвался в своем выступлении о бывшем руководителе Советского Союза Михаиле Горбачеве, архитекторе гласности и перестройки, человеке, к которому я всегда относился и отношусь с огромным уважением и восхищением. Благодаря моим прочным музыкальным и дружеским связям с Россией и с российскими музыкантами “холодная война” не превратилась для меня в ледниковый период, как это случилось со многими другими, однако читатель, идущий вместе со мной по страницам этой истории, уже знает, что моя неискоренимая прямота отнюдь не располагала ко мне угрюмых советских чиновников от культуры.

Естественно, я с огромным вниманием и волнением следил за восхождением Горбачева и за происходящими переменами. И часто вспоминал о своем разговоре с Питером Устиновым, который случился задолго до появления Горбачева на политической арене. Если в России кто-то и начнет что-то менять, сказал он, это непременно будет человек, вышедший из недр КГБ, потому что только его сотрудники в России имеют представление о том, что происходит в остальном мире, и причина тому очень простая: они читают все запрещенные книги и журналы и, конечно же, поддерживают теснейшую связь со своими шпионами. “Человек, который сможет направить Россию по другому пути, должен выйти из клана, владеющего информацией, а в России информацией владеет только КГБ”.

Питер Устинов обладает редкой интуицией, особенно в отношении страны, откуда он родом; конечно, он оказался прав. Диана знает Питера еще с детства, мы с ним большие друзья.

В последние годы я много раз бывал в России, и меня, как и всех, кто знает и любит русских и восхищается их страстной приверженностью высоким идеалам просвещения и культуры, которую они сумели сохранить даже в мрачные периоды жесточайших репрессий, пугает принявшая уродливые формы меркантильность, волна преступности и насилия, захлестнувшая страну в ходе борьбы за истинную политическую и интеллектуальную свободу. Из моих российских коллег-музыкантов, с кем я постоянно выступаю и кого особенно высоко ценю, могу назвать выдающегося дирижера Геннадия Рождественского и его жену, блестящую и всеми любимую пианистку Викторию Постникову. Мое сотрудничество с ними и с такими первоклассными музыкальными коллективами, как “Виртуозы Москвы”, которыми руководит энергичнейший Владимир Спиваков, и санкт-петербургская “Камерата”, конечно, оставалось таким же плодотворным, как и раньше, и все же в последние годы (не буду уточнять, когда именно) мы с Дианой заметили, что публика на моих концертах другая. Вместо страстных любителей музыки, зачастую бедно одетых, готовых часами стоять на морозе, чтобы купить дешевый билет, в зале сидят новоиспеченные преуспевающие дельцы с претензией на принадлежность к элите, чей интерес к музыке и знакомство с ней весьма и весьма ограниченны.

В 1990 году я имел честь быть приглашенным в Страсбург на одно из заседаний Конгресса Совета Европы, где мы с “Виртуозами Москвы” дали благотворительный концерт для Фонда Сахарова. Я один раз встречался с Сахаровым, это было в американском посольстве в Москве, и он подарил мне свою книгу о будущем Европы. Несомненно, это был один из мужественнейших и благороднейших людей нашего бурного двадцатого века. И я был счастлив, что наконец-то смогу отдать ему дань уважения и выразить восхищение его героической жене. Однако я с тревогой обнаружил, что нашему музыкальному приношению придают явственную политическую окраску: сторонники Бориса Ельцина всячески пытались дискредитировать Горбачева. Жаль, что концерт в пользу сахаровского фонда использовали таким образом; это противоречило и личности самого Сахарова, и его убеждениям. Я, как и многие западные наблюдатели, сожалею, что Горбачев не сумел вывести свою страну из хаоса. Ельцин — один из самых смелых политических деятелей, в значительной степени популист; возможно, только такой человек и может в нынешних обстоятельствах быть лидером России. Однако мои симпатии по-прежнему принадлежат Горбачеву, у которого разум уравновешивается сердцем.

Есть еще одна причина, почему я чувствую себя истинным европейцем: мои собственные корни находятся в двух огромных странах, лежащих к востоку и к западу от Европы — в России и в Соединенных Штатах, а семья моя живет в Англии и Швейцарии. Европейская культура сложилась не только из смешения культур Ближнего Востока, Греции, Северной Африки и Средиземноморья, свой вклад в нее внесли и знойные степи Азии, и холодные снега Скандинавии. Поэтому я не считаю себя представителем культуры какой-то одной определенной страны, как музыкант я несу ответственность за развитие всех национальных традиций, будь то словацкая, каталонская, шотландская, английская или баварская. Так что, возможно, я больше европеец, чем носители каждой из этих культур. Я уважаю их все и искренне люблю их музыку, фольклор, искусство, литературу, язык, ведь каждая внесла свой неоценимый вклад в сокровищницу европейской цивилизации.

Швейцария мне представляется микрокосмом большого Европейского сообщества, потому что эта страна сумела найти баланс между культурной автономией регионов и конфедеративным союзом множества кантонов. Швейцария — страна многонациональная, здесь четыре основных языка, четыре культуры и двадцать кантонов. В прошлом государства, говорящие на этих языках, вели друг с другом ужасающие войны, но в границах Швейцарии народы мирно уживаются друг с другом. И что замечательно: все это в самом сердце Европы. Конечно, тут огромную роль сыграло географическое положение, горы, гордая и независимая культура каждой долины со своим собственным языком, своей одеждой, танцами, но не надо сбрасывать со счетов и их общее стремление сохранить независимость и не дать впутать себя в войны и интриги, разыгрывающиеся на Европейском континенте. Это стремление родилось тысячу лет назад. И все эти годы Швейцария была мирным пристанищем не потому, что у нее есть нефть, золото, железная руда или уголь — их никогда не было, — а потому, что она надежно хранит чужие деньги и защищает своих трудолюбивых граждан. Вот по этим причинам я против того, чтобы Швейцария вступала в Евросоюз, хотя сам являюсь его убежденным сторонником, сколько бы его ни критиковал: я боюсь, что высокие швейцарские стандарты снизятся и уважение к ним исчезнет. Поэтому когда Швейцария проводила референдум, я предложил вместо “да” и “нет” более точную формулировку: “Пока нет”.

Совет Европы руководствуется давно изжившей себя концепцией партикуляризма государств. Он по-прежнему представляет собой конгломерат стран, ни одна из которых уже не может считаться истинно суверенной и не в состоянии защитить себя сама. Эти партикуляристские государства жаждут защиты Совета Европы и тем не менее желают оставаться независимыми. В этом-то и заключается порочность замысла. Если свобода мысли и уважение к культуре страны могут быть обеспечены только с помощью атомной бомбы, армии и охраняемых границ, вряд ли на такой основе удастся прийти к всеобщему миру. И кому в этом отношении ни в коем случае не следует подражать, так это Израилю — пусть он сначала найдет способ окончательно примирить евреев и арабов внутри своей страны и за ее пределами. Вот почему так важно, чтобы Совет Европы гарантировал всем входящим в него странам защиту их культур в обмен на их поддержку и обеспечивал культурную автономию в вопросах традиций и языка, а также прямое, четкое, даже решающее воздействие на принимаемые Евросоюзом законы.

То обстоятельство, что в Италии, Англии и Испании сейчас существуют влиятельные силы, выступающие за выход этих стран из Евросоюза, доказывает насущную необходимость создания структуры, которую я называю Парламентом культур. Я все больше и больше убеждаюсь в целесообразности этой идеи. Такой парламент станет надежным противовесом нынешнему Парламенту наций, заседающему и в Страсбурге, и в Брюсселе.

По моему мнению, он должен строиться по иному принципу, чем обычные парламенты, куда избираются представители от населения. Здесь каждого члена будут выбирать индивидуально (и уж конечно, не из числа профессиональных политиков) за их знания и опыт работы в определенной области. Они должны быть сведущими в какой-то конкретной проблеме и получать разовое конкретное задание разобраться с ситуацией, возникшей вследствие этой проблемы. Ситуация обсуждается членами Парламента государств и депутатами-экспертами Парламента культур. Выдвинутые страной-носителем определенной культуры, ее представители поднимают вопрос, например, о загрязнении воды, гибели лесов, об образовании, болезнях, жилищных условиях, ограничениях в перемещении. Время, которое они провели в Парламенте, оторвавшись от своей обычной работы, оплачивается. Успешно выполнив два-три таких задания, они становятся членами Парламента культур.

Конечно, необходимо создать административный центр, но не в виде огромных зданий с сотнями офисов, тысячами секретарей на жалованье и гигантским бюджетом, — нет, скорее речь идет об электронной сети, своеобразных нервных центрах, находящихся в постоянном взаимодействии друг с другом и с головным офисом, который, по всей вероятности, будет располагаться в Берлине. Первым директором, я надеюсь, станет выдающийся антрополог и знаток мировой культуры Константин фон Барлёвен. Основополагающий принцип заключается в том, что решения можно будет принимать лишь после того, как Парламент государств и Парламент культур пришли по соответствующему вопросу к единому мнению. Конечно, иногда бывает необходимо принять решение срочно, но в таком случае, я уверен, оперативность проявят скорее члены Парламента культур, чем получающие зарплату чиновники от политики, которые представляют свои страны.

Главный нервный центр должен находиться в Берлине потому, что Германия, насколько я могу судить, искренне поддерживает эту идею и жаждет воплотить ее в жизнь. Большинство немцев ощущает потребность стать частью Европы, включая и Восточную Европу, в едином культурном, а не только экономическом сообществе. Это будет для них важнейшей гарантией от смертельной опасности отката к прошлому — государственному “суверенитету” и оголтелому национализму. Все этого боятся, и оснований для страха достаточно не только у самой Германии, но и у всей Европы. У меня уже много сторонников среди наиболее дальновидных людей в Германии, равно как и в других странах Европейского Союза, но самое главное — в Еврокомиссии и Парламенте в Брюсселе и в Совете Европы в Страсбурге.

Поселившись в Англии, я очень хорошо понял характер гордого народа, который уже много столетий живет в независимом государстве, который некогда правил морями и владел одной шестой частью суши, — естественно, свободолюбивым островитянам трудно смириться с диктатом чиновников из Брюсселя. А Брюссель, как я вижу, не понимает этой особенности английского характера. Отдадим Англии должное: она выполняет свои обязательства в отношении Евросоюза ничуть не менее добросовестно, чем все остальные страны-участницы, но не стоит ожидать, что она примет донельзя забюрократизированное законодательство, тем более навязанное ей континентом. В Англии никогда не было писаной Конституции, там все зиждется на прецеденте, обычае, добросовестности и здравом смысле. Я решительно возражаю против попытки втиснуть в рамки закона все человеческие и деловые отношения в Англии — да и в любой другой стране — по примеру Америки.

Любопытно, что этой тенденции, которую я считаю равно опасной для всего мира, сама Англия не дает достаточно энергичного отпора. В Вашингтоне (округ Колумбия) каждый седьмой житель — юрист. Не приведи господь, чтобы тяжелое, запутанное, невнятное косноязычие их юридических формулировок распространилось и дальше. Неужели они считают, что цивилизованные люди, прежде чем поздороваться с кем-то на улице, пригласить на завтрак или договориться о чем-то, сначала должны изучить сотни и тысячи положений законов? Для человеческого достоинства оскорбительно, когда от нас требуют раболепной покорности юридическим установлениям, этой теократии нынешнего времени — разве мало нам было тысячелетий господства теократий, когда каждый шаг нашей жизни строжайше регламентировался религиями вплоть до предписаний, когда именно следует, например, умываться и спать с женой.

Британская империя распалась, как распадаются все империи, и страны Содружества не ощущают между собой таких тесных связей, как раньше. И все же Содружество по-прежнему представляет собой союз стран, на поддержку которых мы можем рассчитывать во всех трудных ситуациях, которые нас во множестве ожидают. Жизнь особенно ярко напомнила мне о важности связей между странами Содружества весной 1995 года в ЮАР, куда я смог снова приехать после того, как позорный режим апартеида был свергнут. Мой приезд совпал с визитом туда королевы, и то, что она поддержала президента Манделу, без сомнения, было очень знаменательно и гуманно… Настроение на моих концертах царило приподнятое, особенно когда мы с Литовским камерным оркестром исполняли “Мессию” в Ква-Тема (одном из пригородов Йоханнесбурга) с великолепным негритянским хором и изумительной чернокожей меццо-сопрано из ЮАР Сибонгеле Кумало: публика никак не позволяла нам уйти, и вдруг хор начал петь свои народные песни и танцевать.

Я считаю, что Евросоюз должен быть построен по модели Содружества, чтобы мы могли обсуждать проблемы общемирового значения с теми, кто нам близок исторически. В идеале дискуссии и обсуждения не должны опускаться до уровня экономического соперничества, политических дрязг и торгового дисбаланса. Конечно, экономическое господство не решит мировых проблем, даже не даст ключа к решению важнейших из них. Возьмите экономические успехи таких стран, как Япония, Корея и та же Индия (где прирост годового валового продукта составляет двадцать-двадцать пять процентов). Куда нас приведет этот путь “кружащих голову побед”? Можем ли мы реально представить себе, что у нас стало в десять раз больше автомобилей, чем сейчас в Токио, Сеуле, Бомбее да и в Лондоне? Сможем ли мы просто-напросто остаться в живых, если загрязнение воздуха увеличится в десять раз? По силам ли нам будет вынести возросшие на порядок в больших городах жестокость, преступность, насилие, посягательство на наше человеческое достоинство и безопасность?

Надеюсь, читатель уже понял, что я, на нынешнем этапе моей жизни, встречаясь на протяжении десятилетий с лидерами и политическими деятелями многих стран не только в мирное время, но и во времена войн, хочу найти, если мне удастся, свой особый путь служения Европе и всему миру. И потому я пользуюсь любой возможностью, чтобы встретиться с государственными и политическими деятелями, бизнесменами, финансистами и всеми, кто оказывает непосредственное влияние на нашу жизнь, в надежде чему-то у них научиться и при случае, если обстоятельства сложатся благоприятно, предложить им наилучшее, на мой взгляд, решение проблемы — культурной или гуманитарной, которой я отдал много сил и души.

Один из международных конгрессов, дающих редкую возможность случайно встретиться людям, которые иначе никогда бы не нашли друг друга, это Международный экономический форум, который ежегодно проводится в Швейцарии, в Давосе. Я имел честь три раза обращаться к собравшимся и открывал все конференции своими концертами. Это были интереснейшие творческие встречи, на которых присутствовали выдающиеся деятели из разных стран, представляющие самые разнообразные профессиональные круги, сферу политики, промышленность, финансы. Я не мог не заметить, что там намеренно не представлен народ, то есть простые, обыкновенные люди, создающие материальные ценности общества, но не обладающие в этом обществе большим влиянием. И все же на каждом форуме проходили важные дискуссии по насущным проблемам, от решения которых зависит будущее человечества: экология, охрана окружающей среды и многое другое.

Мы не можем позволить себе забыть и о постоянно тлеющей угрозе мировой войны. Мы победим не в традиционном смысле — добившись “капитуляции на определенных условиях”, такая “победа” сейчас невозможна, да и не нужна никому. Мы победим только в том случае, если убедим мир собственным примером, относясь с уважением и пониманием ко всем до единого живущим на земле людям, к самой природе, к друзьям и врагам как внутри наших границ, так и за их пределами. И надо добиться, чтобы такого рода отношения стали нормой не только для государств, но и для людей.

Я уже рассказывал о своем долгом сотрудничестве с ЮНЕСКО, которое началось, когда я подружился с Джулианом Хаксли, и о том, чего я стремился добиться на посту президента Международного музыкального совета, который занимал шесть лет. Срок моего президентства истек в 1986 году, но я по-прежнему испытываю глубочайшее уважение к тем представителям разных рас, с которыми меня свела судьба в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже. Эта организация была создана, чтобы заниматься проблемами всего человечества, но, к сожалению, великие державы не поняли, что ЮНЕСКО должна оставаться вне сферы их политического влияния. На высшие посты в ней были назначены политические выдвиженцы, и, как неизбежное следствие этого, репутация ЮНЕСКО пострадала: появился фаворитизм, недобросовестное отношение к своим обязанностям, но все же организация продолжала вести важную и нужную работу во всех странах мира. Я очень огорчился, когда в начале восьмидесятых годов Соединенные Штаты перестали поддерживать ЮНЕСКО; печально, что их примеру последовала Великобритания. Я, как и прежде, убежден, что роль ООН в мире очень важна, и в особенности важна роль ЮНЕСКО. В 1992 году я с радостью согласился взять на себя миссию посла доброй воли ЮНЕСКО. Для меня большая честь представлять эту организацию и выступать от ее имени, когда появляется возможность.

За мою жизнь музыканта меня много, много раз приглашали играть на торжествах в честь памятных событий и юбилеев выдающихся людей; в последние годы, увы, я все чаще даю концерты, посвященные их памяти. Не буду перечислять все эти концерты, дабы не утомлять читателя, однако об одном из таких событий, случившемся в прошлом году, все же стоит рассказать. В июне 1995 года я приехал в Сан-Франциско, где играл пятьдесят лет назад в концерте, посвященном подписанию Устава ООН, — сейчас мне предстояло дирижировать Королевским филармоническим оркестром на торжественном гала-концерте в честь пятидесятилетия со дня основания ООН. Я получил возможность высказаться, а также обсудить важные вопросы с Генеральным секретарем ООН Бутросом Бутрос-Гали. В своем выступлении я упрекнул процветающие страны за то, что они отказались поддерживать ООН, обратился к Соединенным Штатам и Объединенному Королевству с призывом вернуться в ЮНЕСКО и выразил убеждение в том, что к решению мировых проблем нужно подходить с позиций “глобальной справедливости”. Когда я кончил говорить, вся аудитория, среди которой были президент Польши Лех Валенса и принцесса Маргарет, единодушно поднялась со своих мест. Никогда еще овации не доставляли мне столько радости, ведь, как я надеюсь и верю, это было символическое подтверждение глубокой преданности идеям интернационализма и мира. Жаль, что в тот вечер рядом со мной не было Дианы, тем более что она, по обыкновению, помогала мне готовить выступление, однако моя семья и наши давние связи с Сан-Франциско были представлены достойно: в первом ряду сидела моя девяностодевятилетняя мама.

Еще одним ярким событием моей публичной жизни стало награждение премией Вольфа в мае 1991 года в Израиле. Премия — вероятно, самая престижная в Израиле — обязывает награжденного выступить с речью в кнессете. Я с восторгом принял эту почетную миссию, да и можно ли было упустить такую возможность, особенно если вспомнить не слишком приятный инцидент, произошедший в 1950 году, когда я получил письмо, в котором мне грозили смертью, если я поеду в Израиль. Нужно ли говорить, что я игнорировал угрозы и все эти годы с огромным удовольствием даю концерты в этой удивительно музыкальной стране. Однако сейчас ситуации придавало пикантность то обстоятельство, что мне предстояло встретиться с Бегином, который с тех пор стал респектабельным премьер-министром. Диана помогала мне накануне встречи готовить выступление, читала его вместе со мной, делала мудрые, тонкие замечания — как много лет назад в столь же непростых обстоятельствах в Берлине и в Москве.

Мне всегда хотелось верить, что террористы не вполне безнадежны, что стоит попытаться объяснить их действия приверженностью какой-то идее, проанализировать причины, почему они прибегают к насилию, и допустить, что их избравшая ложный путь одержимость и в самом деле требует самопожертвования. Если бы у Бегина достало здравого смысла снять трубку, позвонить Арафату и сказать: “Послушайте, я сам когда-то был террористом, и поверьте мне: ваша жизнь может измениться к лучшему. Давайте сотрудничать ради блага нашего народа”, — возможно, мы избежали бы многолетней агонии. Но он ничего подобного не сделал, хотя позднее разделил Нобелевскую премию с Анваром Садатом, который в конечном счете заплатил за свои усилия жизнью. Садат был мужественный человек, он приехал в Израиль один и потребовал, чтобы его услышали.

Выступая с речью перед кнессетом, я для начала предъявил им свое безупречное удостоверение личности: происхождение из семьи потомственных хасидских раввинов, всем известная помощь и поддержка, которую я оказывал многим замечательным проектам в Израиле, и мои связи с еврейскими сообществами всего мира, завязавшиеся за годы моей музыкальной карьеры. Потом стал говорить о том, что, по моим представлениям, может стать единственной реальной гарантией долгосрочного проживания евреев в Израиле: это создание конфедерации соседствующих друг с другом культур по модели Швейцарии с общей столицей в Иерусалиме. Закончив свое выступление, вызвавшее бурное одобрение половины присутствующих и ледяное неприятие остальных, я обменялся рукопожатиями с лидерами государства и парламентскими деятелями, которые сидели на возвышении. Даже Бегин вынужден был встать и волей-неволей протянуть руку.

Накануне я выбрал время и побывал в Восточном секторе Иерусалима, а также в нескольких городках и поселениях на Западном берегу. В то время симпатии всех палестинцев безоговорочно принадлежали Арафату, и я увидел достаточно свидетельств недопустимой жестокости со стороны оккупационных израильских сил, что ужаснуло меня как еврея. Разрушенные деревни, разлученные с родителями дети, закрытые школы, массовые аресты в дополнение к неоправданным актам жестокости и провокациям могли лишь обострить взаимное ожесточение. Деньги от премии Вольфа я распределил между организациями израильских добровольцев, которые оказывали юридическую помощь палестинцам и защищали их, а также организовывали обучение их детей.

На следующий день мы поехали по сумасшедшей жаре в машине с номером Восточного сектора и без кондиционера (я не хотел брать ни предоставленный мне городскими властями автомобиль, ни военный) на мост Алленби — границу между Израилем и Иорданией — вдоль Западного берега (и посетили по пути школу для сыновей палестинских мучеников; ребята замечательные, но все одержимы идеей мести, и это трагедия). После моста Алленби мы поехали в резиденцию наследного принца Иордании Хасана. Здесь нам впервые представилась возможность встретиться с королем Хусейном. Никогда не забуду, с каким глубоким волнением он говорил о необходимости создать федерацию семитских народов, это его давняя заветная мечта.

В ноябре 1994 года, за несколько недель до того, как нам прилететь в Буэнос-Айрес, во время устроенного террористами взрыва в еврейском культурном центре погибли девяносто шесть человек. Поэтому евреи Буэнос-Айреса с особым чувством ожидали приезда своего собрата еврея, который должен был дирижировать “Мессией”. Моему сердцу очень близки оратории Генделя, Мендельсона и Брамса на библейские сюжеты. Для христиан и иудеев нет более мудрого источника знаний о человеческой природе. Меня всегда волновала тема великих пророков Ильи и Иисуса, которые проповедовали учение, изложенное уже в Ветхом Завете, но сформулированное иначе в Новом, где наказание заменяется покаянием, искуплением вины, а за покаянием следует прощение. Одну из самых замечательных книг об Иисусе написал человек, который еще в молодости стал моим любимым философом, — Константин Бруннер (это псевдоним, его настоящее имя Вертгеймер), берлинский еврей, высоко почитавший Спинозу. Его книга “Наш Христос” произвела на меня сильнейшее впечатление. Она была опубликована в переводе на английский благодаря помощи разных людей и, в частности, моего немецкого друга Гюнтера Хенле, щедрого покровителя искусства, владеющего одной из германских сталелитейных корпораций. Стоило мне обмолвиться при нем, что поскольку нацисты жгли книги Бруннера, теперь долг немцев перед человечеством их напечатать, как Гюнтер тотчас же и напечатал.

Несомненно, “Мессия” — это одна из самых волнующих ораторий, столь любимая в Англии, что ее создателя англичане признали “своим” композитором, как позднее и Гайдна. И в “Мессии”, и в “Реквиеме” Брамса мне нравится то, что композиторы сами подбирали тексты своих ораторий, а не следовали каноническому порядку церковной мессы. Гендель ведет нас за руку от Ветхого Завета к Новому в завораживающем чередовании надежды, тайны, трагедии и ликования. Этот шедевр принимаешь всей душой, не рассуждая. В полу-театрализованной версии, которую создал польский режиссер Рышард Перит и которую я предпочитаю всем остальным, все начинается в глубокой древности, символом которой служит пирамида, потом появляется семисвечник — это Ветхий Завет, его сменяет крест. Я с глубоким уважением отношусь к кресту как к символу человеческих страданий, которые мы должны понять и облегчить, однако сам по себе этот символ угнетает, особенно когда на нем распято обнаженное истерзанное тело благороднейшего из евреев-соплеменников — Иисуса.

Семисвечник символизирует нечто большее, чем человек. Это и свет, и огонь. Крест — увековеченное воплощение предельных человеческих мучений. Возможно, это моя чисто субъективная реакция, но подобное напоминание о зверской жестокости людей не вызывает у меня должной любви и теплоты. Я часто играю сонаты Баха для скрипки соло в церквях и соборах. Однажды мне довелось выступать с такой программой в соборе в Базеле, городе, где мы жили в 1929–1930 годах. Это огромный суровый протестантский собор, прямо напротив меня был огромный крест с бессильно повисшим телом Христа. Тот, кто играет Баха, должен понять, что его музыка не допускает ни малейшего потворства желанию выразить себя: наша боль — это Его боль, Он страдал за нас. Поэтому здесь совершенно исключены какие бы то ни было внешние эффекты, например преувеличенная романтизация, добавленные исполнителем глиссандо и прочее. Я играл так просто и строго, как только мог, для Сына Божьего и великого христианского символа человеческих страданий. В каждом человеке на земле я чувствую Сына Божьего.

Евреи много веков несут свой крест. Для дискриминации всегда находились убедительные причины и повод — будь то религиозные предрассудки, расовые предубеждения или государственная политика. Каждый раз люди молятся о том, чтобы вот эта последняя вспышка антисемитизма действительно оказалась последней. Боюсь, однако, что за ней последует еще одна, потом вторая, третья… Неужели и в самом деле одно лишь желание евреев освободиться от преследований и построить жизнь на более разумных основаниях вызывает такую ненависть и возмущение в мире, предпочитающем ритуальное кровопролитие? Боюсь, после убийства мужественнейшего защитника мира Ицхака Рабина главной задачей Израиля стало не столько решение территориальной проблемы, сколько примирение враждующих группировок, а это уже проблема нравственная. Стать примером для всего мира, зажечь семисвечник и принести в мир свет. Как поступит Израиль сейчас, когда готовится крестовый поход против исламских фундаменталистов, выступит ли он в роли третейского судьи и пойдет по пути экуменизма, объединив своих соседей на более высоком уровне, или вступит в преступный союз с христианами против мусульман?

Сознание того, что я еврей, подпитывается из двух источников: это уважение к Торе с комментариями к ней в Талмуде и память о репрессиях — что еще может объединять людей, у которых нет ничего общего? Мы знаем, что в Иерусалиме на маленьком клочке земли, которая принадлежит евреям, живет такая разномастная смесь племен, какой не найдешь больше нигде в мире. Кто-то, может быть, считает скрипку преимущественно еврейским инструментом, но мне легко представить, что пройдет немного лет, и лучшими скрипачами в мире станут японцы, китайцы и корейцы, великолепно исполняющие нашу западную классическую музыку. Вполне возможно, что именно они теперь станут защищать европейские ценности — даже “еврейского происхождения”. Меня завораживает мысль, что в конечном итоге возникнет некая универсальная религия, которая вберет в себя и Бога Авраама, и Сына Божьего, и другие религии, включая буддизм, и создаст нравственный императив, который признает, что Omnia Animat, как это называл Бруннер, то есть все сущее, включая каждого из нас, несет в себе частицу духа, позволяющего нам в продолжение древнееврейской традиции мистического общения с Яхве вести с Ним диалог напрямую, без посредников, как мы ведем его друг с другом с помощью нашего сознания. Omnia Animat представляет собой нечто прямо противоположное всем учениям об избранности, о превосходстве, и вместе с тем гарантирует нескончаемое разнообразие.

Возможно, когда-нибудь в далеком будущем евреи перестанут вызывать такие непростые чувства и вражду. Нет, не смеют люди забыть о еврее Иисусе, который двенадцать раз останавливался на своем крестном пути, когда его вели на Голгофу, не смеют забыть о сибирских лагерях, о газовых камерах Освенцима. В моей душе часто звучат библейские слова из самого волнующего музыкального эпизода “Мессии”: “Он искал сострадания, но ни в ком не нашел жалости, никто Ему не помог… Его изгнали из страны живых, казнили за грехи Твоего народа”. Этот народ — не только евреи, это и арабы, и мексиканцы, вьетнамцы, африканцы… Так что же, человечество обречено или есть путь к спасению не через месть? Неужели непременно нужно мстить, чтобы остаться в живых? Нет, тысячу раз нет!

Любопытно, что евреи в каких-то своих верованиях и обычаях ближе к азиатам-язычникам, чем к христианам. Так же, как древние язычники Азии, евреи не верят ни в рай, ни в ад. Конечно, наказание существует, но, увы, никто не продолжает жить вечно среди танцующих барышень. Евреев не привлекают сказки. Им ближе абстрактная философия в духе Лао-цзы (еще один из моих духовных учителей), чем догматы церкви. Они находятся в вечных поисках истины и умозрительных размышлениях, стремясь к непосредственному, без промежуточных инстанций, контакту с бестелесным творцом. Конечно, еще сто лет назад в Китае существовала процветающая еврейско-китайская община (как и еврейско-японская в Японии). В Китае евреи были похожи на китайцев, в Японии на японцев, и все равно они оставались евреями и исповедовали религию Ветхого Завета. Они совершали обряды в синагогах; словом, были настолько же евреями, насколько члены мусульманской общины в Сиане оставались мусульманами, молились, обратясь в сторону Мекки, и совершали туда паломничество, как реальное, так и духовное.

Всякий раз, как я думаю о евреях, я непроизвольно вспоминаю об их собратьях по гонениям, цыганах. Цыгане — последние из оставшихся в мире кочевников, осколок доземледельческих цивилизаций, когда люди постоянно перемещались с места на место в ходе сезонной миграции вместе со своим скотом или же просто в непрерывных странствиях по миру. До того как люди начали обрабатывать землю и частная собственность стала источником богатства, кочевой образ жизни был нормой. Искусный охотник, которого влекут земли за пределами родной округи, кочевник не знает, что такое частная собственность, так же как американские индейцы не могли представить себе, что земля вообще может принадлежать кому-то. Для него собственность — обуза, оковы, ненавистное препятствие между ним и свободой. Он и его семья повенчаны со звездами и с землей. Свобода передвижения, как и свобода мысли, всегда вызывала подозрения. Цыгане обладают удивительными знаниями человеческой природы. То, что они умеют подойти на улице к совершенно незнакомому человеку, предсказать его будущее и получить за это несколько грошей, — великий, отточенный временем талант, и не надо считать его преступлением. Меня неудержимо привлекает яркое, вольное цыганское житье, их музыка, танцы, их неизменные спутники: скрипка и гитара. Когда бы я ни говорил о культуре, я включаю в это понятие и цыганскую культуру, и культуру народов, у которых нет письменности, а есть только устная речь. И я не устану повторять, что Европа только тогда станет истинным сообществом культур, когда цыгане смогут свободно странствовать по ней от Турции до Ирландии. Они составляют самое многочисленное национальное меньшинство Европы — около двенадцати миллионов, — и их тоже пытались истребить нацисты.

Когда в 1993 году я получил письмо от премьер-министра Джона Мейджора, который спрашивал меня, не соглашусь ли я стать членом палаты лордов, должен признаться, я испытал глубокую благодарность и ощутил значимость этого события. В 1965 году меня возвели в рыцарское достоинство, и это была большая честь, так же как и вручение мне ордена “За заслуги”, который я получил из рук королевы в 1987 году, — читатель уже, несомненно, знает, что я давно восхищаюсь англичанами, их глубочайшей верностью традициям и обычаям. Я могу сколь угодно сдержанно относиться к политическому устройству страны, но это не уменьшает моего уважения к людям, которых призвали служить своей стране, руководствуясь не результатами голосования, а иными критериями. Предложение стать пэром Англии я воспринял как подтверждение чувства глубочайшего взаимного доверия, которое возникло между мной и Англией во время войны и развивалось все долгие годы, что я живу в Лондоне, благодаря моей дружбе с Элгаром и любви к его музыке, моей музыкальной школе и другим организациям, и вообще моей довольно обширной деятельности в Англии. Ну и, конечно, я радовался, что у нас с Дианой возникнут связи с тем, что принадлежит скорее ее прошлому, чем моему. Важен не титул, а возможность присоединиться к сообществу людей, которые не заняты злобой дня, могут позволить себе думать об отдаленных перспективах и большую часть времени именно этим и занимаются.

Думаю, значение палаты лордов возросло бы еще больше, если бы она была свободна от влияния партий. Впрочем, партийные предписания здесь малоэффективны, ведь люди не боятся потерять свое место. Значительная часть палаты лордов — независимые депутаты, они чураются партийных ярлыков. Более того, они не принадлежат и к анклаву прелатов, которые соглашаются войти во власть в знак союза между церковью и государством. Я совершенно согласен с принцем Чарльзом, который говорит, что когда станет королем — а я думаю, он будет хорошим королем, — он намерен поспособствовать развитию уважения ко всем вероисповеданиям, ограничиться в этом плане какой-то одной конфессией ему кажется неправильным. Я убежден, что мы все должны ориентироваться на всеобъемлющую религию, о которой я уже говорил. Это станет благотворным во многих отношениях: во-первых, получит поддержку современная концепция древних и предвечных религий; во-вторых, будет положен конец искусственному разделению внутри конфессий, придуманному для того, чтобы восстановить разные церкви друг против друга; это распахнет двери в религиозную жизнь Англии перед всеми людьми независимо от их происхождения, образования и общественного положения, они смогут принять в ней участие в той форме, которая им кажется наиболее привлекательной. Лично я питаю величайшее уважение ко всем великим религиям мира, признаю вклад каждой в развитие человеческой мысли и сознания, будь то иудаизм, христианство, мусульманство, буддизм или анимизм, о котором я здесь не раз говорил. И не могу выделить какую-то одну, поставив ее над другими. Однако должна возникнуть современная религия, которая признает, что человек — это звено в огромной цепи жизни и не может быть от нее отделен, он несет ответственность за будущее природы и человечества. Духовенство уже обсуждает вопрос о расширительном толковании концепции греха, предлагая считать грехом преступления против природы и экологии, — то есть мы в каком-то смысле возвращаемся к представлениям анимистов и друидов, заново их осмысливая.

После того как меня возвели в звание пэра, я, к собственному своему изумлению, стал задумываться о том, каким должен быть мой герб. Впервые такая мысль пришла мне в голову больше двадцати лет назад, когда я получил швейцарское гражданство; в ратуше маленького городка Гренхена, расположенного в живописнейшем кантоне Золотурн (это моя “официальная” община), выставлены гербы всей городской, так сказать, “знати”, всех самых уважаемых семейств, причем родословная некоторых насчитывает семь-восемь веков, хотя они решительно ничем не отличаются от остальных трудолюбивых жителей города. Мысль о гербе привела меня в восторг, я был готов исполнить все, что потребуется, но как-то так случилось, что годы шли, а идея все не находила воплощения. Потом меня возвели в звание пэра, и вот уже почти год я обдумываю, каким должен быть мой герб. Герольдмейстер обсуждал со мной мои интересы и увлечения, предлагал для них разнообразные символы: сначала, конечно, шла музыка, потом йога, лебеди, американские индейцы, цыгане! После двух-трех неудачных попыток задача составить для меня достойный герб была возложена на моего доброго друга Майфэнви Павелич — замечательную канадскую художницу, мой портрет ее кисти висит в Национальной портретной галерее.

Она не имела ни малейшего понятия о детально разработанном своде правил для составления гербов. Нужно было выбрать двух птиц-защитниц; орлов я решительно отверг, равно как и других хищных птиц; я охотно взял бы лебедей или, на худой конец, уток, но правила это запрещают; в конце концов, остановились на двух довольно неприветливых фениксах. На поле щита изображены головка скрипки, струны и подставка, две руки, держащие земной шар, — символ благоговения перед жизнью; деревянный плуг — эмблема Гренхена; пестрый цыганский флаг на колесах — в высшей степени современный символ движения, и иудейский семисвечник. В качестве девиза выбрали “Знание, понимание, мудрость” на древнееврейском — три качества, столь высоко ценимые моими предками-хасидами, а также “Вера, надежда, милосердие” тоже на древнееврейском, моем родном языке. Одна копия герба висит в ратуше Гренхена, другая, после соответствующего утверждения, будет красоваться в Лондоне, в палате лордов. И пусть лорды сами винят себя за то, что пригласили в свое высокое собрание бродячего скрипача.