Глава 7. Революционные мысли

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7. Революционные мысли

Мои родители вовсе не были революционерами, но мы все, их дети, выросли революционерами. Александр стал террористом-народовольцем, все остальные – социал-демократами, большевиками. И я, бесспорно, этим горжусь.

Мама… знаете, у меня просто святая… Ведь все ее дети, кроме меня, находившегося в эмиграции, сидели за решеткой. А это – тяжкая ноша для одной хрупкой женщины. Но она никогда нас не осуждала. Помню, как мне рассказали такую историю.

Дело было в 1899 году. Мать пришла в столичный департамент полиции с очередным ходатайством за меня. А директор департамента ехидно сказал ей, даже не стесняясь присутствия других посетителей и желая поиздеваться: «Можете гордиться своими детками – одного повесили, и о другом также плачет веревка».

Это было неожиданное оскорбление, но моя мама – Мария Александровна – тут же выпрямилась и ответила: «Да, я горжусь своими детьми!..».

Вряд ли этот так называемый директор ожидал услышать такой ответ от вдовы «штатского генерала»… Конечно, революционеркой мама не была, но даже кое в чем переняла мировоззрение своих детей. В частности, совершенно оставила веру в Бога.

Потому мать моя – женщина сильная, и я уважаю и люблю ее за эту стойкость. Тогда наши революционные взгляды много седых волос ей добавили. Целеустремленность, сосредоточенность, необыкновенная энергия – все это во мне было с детства, но атмосфера, в которой я жил, и воспитание помогли направить все это в одну точку, моей целью стала революция. И, конечно, не малую роль в этом сыграла гибель моего брата Саши – человека, который даже перед лицом смерти не отрекся от своих идей.

Ох уж этот черный 1887 год… Именно тогда участники кружка, в который входил Александр, стали готовить покушение на царя Александра III, приурочив его к 1 марта – годовщине убийства Александра II. В кружке, который назывался «Террористическая фракция «Народной воли», Саша готовил не что-нибудь, а боевые снаряды. Но они почти нисколько не соблюдали тайну в этом вопросе, и о нем тогда быстро узнала полиция. Затем, конечно, последовали аресты и суд. Они решили убить царя, вышли на Невский проспект с бомбами, имевшими форму книг, биноклей и тому подобного, ожидая царского выезда, но их проследили, царя предупредили, и он в тот день не выезжал, а их схватили, судили и повесили.

Помню, как узнав об аресте брата, я сразу понял, что дело-то серьезное, может плохо кончиться для Саши. Но поступок брата никогда не осуждал. Значит, Саша не мог поступить иначе, значит, он должен был поступить так.

Меня поразила защитная речь брата на суде, когда он заявил: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».

Приговор огласили – смертная казнь… Мама тогда сказала, что она удивилась, тому, как хорошо говорил Саша: как убедительно, как красноречиво. Она не думала, что он может говорить так. Но ей было так безумно тяжело слушать его, что она не смогла досидеть до конца его речи и вышла из зала.

Она рассказывала, что на последнем свидании с сыном уговаривала его подать просьбу о помиловании. Но Саша тогда ответил ей: «Представь себе, мама, что двое стоят друг против друга на поединке. В то время как один уже выстрелил в своего противника, он обращается к нему с просьбой не пользоваться в свою очередь оружием. Нет, я не могу поступить так!..». Брат мог попытаться получить пожизненное заключение, но не хотел помилования, ибо без реализации своих целей он не видел свою жизнь.

И в ночь на 8 мая 1887 года брата и четырех его товарищей повесили во дворе Шлиссельбургской крепости. Мне было 17 лет…

Казнь Саши произвела на меня сильнейшее впечатление. В тот страшный день я сорвал со стены карту России и начал топтать ее. Я был приглашен сопереживающими студентами в портерную по кличке «У Лысого», и тогда, может быть, в первый раз в жизни выпил целый стакан водки и решил, что буду мстить за Сашу. Но под местью я понимал не мелкую месть какому-то одному человеку, а нечто гораздо более масштабное. Я ненавидел царя Александра III, отправившего моего брата на виселицу. Вспомнились тогда строфы пушкинской оды «Вольность»:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Тогда я решил, что мы пойдем другим путем. Не таким путем надо было идти. Я жалел, что брат слишком дешево отдал свою жизнь…

Все это отложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. И я в тот период времени сильно изменился.

Иногда я думаю о том, когда же умер Владимир Ульянов и родился Владимир Ленин? Все же, наверное, это произошло со мной вскоре после гибели Саши, во время высылки в Кокушкино. Сам псевдоним «Ленин», который я взял себе, появился гораздо позже, но человек, которого все стали именовать так, родился именно там.

И решающую роль сыграли далеко не труды Маркса. С ними я познакомился уже потом, а сочинения Чернышевского. Герой его романа «Что делать?» запал мне в душу и стал для меня неким примером. И в конечном итоге можно сказать, что он перешел в реальную жизнь. Мне после смерти брата нужен был идеал – тот, кто поможет мне преодолеть все сложности на пути к моей цели.

Кажется, никогда потом в моей жизни, даже в тюрьме в Петербурге и в Сибири, я не читал столько, как в год моей высылки в деревню из Казани. Это было чтение запоем с раннего утра до позднего часа. Я читал университетские курсы, предполагая, что мне скоро разрешат вернуться в университет. Читал разную беллетристику… Но больше всего я читал статьи, в свое время печатавшиеся в журналах «Современник», «Отечественные записки», «Вестник Европы». В них было помещено самое интересное и лучшее, что печаталось по общественным и политическим вопросам в предыдущие десятилетия. Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное в «Современнике» я прочитал до последней строки, и не один раз… От доски до доски были прочитаны великолепные очерки Чернышевского об эстетике, искусстве, литературе, и выяснилась революционная фигура Белинского. Прочитаны были все статьи Чернышевского о крестьянском вопросе, его примечания к переводу политической экономии Милля, и то, как Чернышевский хлестал буржуазную экономическую науку, – это оказалось хорошей подготовкой, чтобы позднее перейти к Марксу. С особенным интересом и пользой я читал замечательные по глубине мысли обзоры иностранной жизни, писавшиеся Чернышевским. Я читал Чернышевского «с карандашиком» в руках, делая из прочитанного большие выписки и конспекты. Тетрадки, в которые все это заносилось, у меня потом долго хранились. Энциклопедичность знаний Чернышевского, яркость его революционных взглядов, беспощадный полемический талант меня покорили… Чернышевский, придавленный цензурой, не мог писать свободно. О многих взглядах его нужно было догадываться, но, если подолгу, как я это делал, вчитываться в его статьи, можно было приобрести безошибочный ключ к полной расшифровке его политических взглядов, даже выраженных иносказательно, в полунамеках. Существуют музыканты, о которых говорят, что у них – абсолютный слух, существуют другие люди, о которых можно сказать, что они обладают абсолютным революционным чутьем. Таким был Маркс, таким же был и Чернышевский… В бывших у меня в руках журналах, возможно, находились статьи и о марксизме, например, статьи Михайловского и Жуковского. Не могу сейчас твердо сказать, читал ли я их или нет. Одно только несомненно – до знакомства с первым томом «Капитала» Маркса и книгой Плеханова («Наши разногласия») они не привлекали к себе моего внимания, хотя благодаря статьям Чернышевского я стал интересоваться экономическими вопросами, в особенности тем, как живет русская деревня… До знакомства с сочинениями Маркса, Энгельса, Плеханова главное, подавляющее влияние имел на меня только Чернышевский, и началось оно с его бессмертного произведения «Что делать?».

Это было любимое произведение брата, стало оно и моим. Величайшая заслуга Чернышевского в том, что он не только показал, что всякий правильно думающий и действительно порядочный человек должен быть революционером, но и другое, еще более важное: каким должен быть революционер, каковы должны быть его правила, как он должен идти к своей цели, какими способами и средствами добиваться ее осуществления. Я восхищался тем, что Чернышевский умел и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров.

Роман увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал. Я всегда говорил товарищам по партии, что нужно понять, что настал момент, когда нужно уметь драться не только в фигуральном, не в политическом смысле слова, а в прямом, самом простом, физическом смысле. Время, когда демонстранты выкидывали красное знамя, кричали «Долой самодержавие!» и разбегались, – прошло. Этого мало. Это – приготовительный класс, нужно переходить в высший. От звуков труб иерихонских самодержавие не падет. Нужно начать разрушать его физически массовыми ударами, – понимаете? – физически бить по аппарату всей власти… Это важно. Хамы самодержавия за каждый нанесенный нам физический удар должны получить два, а еще лучше – три, четыре, пять, десять ударов. Не хорошие слова, а это заставит их быть много осторожнее, а когда они будут осторожнее, мы будем действовать смелее. Начнем демонстрации с кулаком и камнем, а, привыкнув драться, перейдем к средствам более убедительным. Нужно не резонерствовать, как это делают хлюпкие интеллигенты, а научиться по-пролетарски давать в морду, в морду! Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало!

Как всегда, к новому делу – революции – приступали неохотно и неуверенно, можно сказать лениво, как будто чего-то ждали. Я же всегда без устали тормошил и подталкивал к активным действиям своих товарищей. Индивидуальный террор – это порождение интеллигентской слабости – отходит в область прошлого… Бомба перестала быть оружием одиночки-«бомбиста». Теперь ручная бомба – это новый, необходимый вид «народного оружия». Я с ужасом, ей-богу, с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полугода, и ни одной не сделали! Я убеждал товарищей никогда ни в едином деле не медлить: отряды должны вооружаться сами – кто чем может – ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, веревка или веревочная лестница, лопата для стройки баррикад, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди (против кавалерии) и тому подобное. Даже и без оружия отряды могут сыграть серьезнейшую роль… забираясь наверх домов, в верхние этажи и осыпая войско камнями, обливая кипятком. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч.

Победа? Да для нас дело вовсе не в победе! Пусть знают все товарищи: нам иллюзии не нужны, мы – трезвые реалисты, и пусть никто не воображает, что мы должны обязательно победить! Для этого мы еще очень слабы. Дело вовсе не в победе, а в том, чтобы восстанием потрясти самодержавие и привести в движение широкие массы. А потом уже наше дело будет заключаться в том, чтобы привлечь эти массы к себе! Вот в чем вся суть! Дело в восстании как таковом! А разговоры о том, что «мы не победим», и поэтому не надо восстания, – это разговоры трусов! Ну, а с ними нам не по пути!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.