Тифлис

Тифлис

В Тифлисе мы пробудем, кажется, дня четыре. Делегатам надо отдохнуть, предстоит прием у закавказского правительства, посещение турецких бань и восточного базара, где они могут купить себе шелка и ковры (за валюту, конечно). О рабочих поселках, яслях, заводах — здесь не будет и речи. Делегаты должны набраться самых приятных и новых впечатлений, чтобы во время обратного пути в Москву составить и подписать резолюцию о том, что они видели в Советском Союзе. Правда, предстоит еще Баку, где будет много митингов и выступлений, но это уже последний этап.

Мы останавливаемся в самой лучшей гостинице города, я забыла ее название, знаю только, что при ней имеется сад, в котором расположился очень недурной ресторан. По вечерам играет музыка. Только при входе в этот сад стоит некто и требует пропуска. Сильно подозреваю, что далеко не всем гражданам этот ресторан доступен. Вероятно гепеусский.

На следующее утро нас везут осматривать город. Он очень интересен, это многонациональный город, и даже в самом центре встречаются национальные костюмы. Вообще, из всех городов СССР, которые мне удалось видеть при советской власти, Тифлис произвел на меня самое приятное впечатление. В нем как-то удалось до самого последнего времени сохранить видимость прежней жизни. Об этом же впечатлении пишет и г-н Вартанов, бежавший в 1934 году из СССР, в своей книге «Un russe retrouve son pays»[19]. Тифлис всегда спекулировал с заграницей через Батум и через Эривань, так что там, в бытностъ нашу, можно было даже купить заграничное белье, тогда как в остальной России его достать было невозможно. Софья Петровна была об этом хорошо осведомлена и в первый же наш выход в город потащила меня в какой-то полутемный магазинчик, где мы и приобрели по три комбинезона. Они были из самой дешевой бумажной материи. Хвастаться ими перед англичанками было, конечно, нечего. С каким вожделением смотрели мы на их гардероб! Ведь у каждой из них было с собой, по крайней мере, по двадцать пар добротных английских чулок из искусственного шелка, а в СССР о таком шелке в 1926 году еще не имели никакого понятия.

***

Вечером нас приняли представители закавказского правительства. В огромном зале с колоннами был устроен блестящий банкет, на котором делегаты познакомились с «красой и гордостью» революции — Л. Гогоберидзе, Буду Мдивани и Кикнадзе. Кроме них, был еще седовласый старец, заслуженный коммунист, который произнес длинную речь и рассказал о том, как при царском режиме сидел по тюрьмам и как он был сослан в Туруханский край. Он заявил, что рад пожать руку английским рабочим в «стране победившего пролетариата» и призывал их свергнуть короля и буржуазное правительство и водворить «такую же великолепную (он так и сказал „великолепную“) советскую власть, как в СССР». Англичане были заметно польщены знакомством с таким аутентичным революционным борцом старого времени и даже стали просить у него автографы. Он охотно давал.

На ярко начищенном паркете появилась пара. Народная артистка республики исполнила со своим партнером лезгинку. Легкая и воздушная, в национальном грузинском костюме, окутанная в белую прозрачную вуаль — она, казалось, почти не касалась земли. Закрывшись вуалью, она ускользала от своего кавалера, а он в белой черкеске, в черных лаковых сапожках, стройный и гибкий, гнался за нею, достигал, потом снова терял. Где то за колоннами играла задорная музыка, на столах появились старые вина из правительственных погребов. Между делегатками разместились грузины, армяне, чеченцы, — мне было очень трудно, так как каждая речь переводилась на четыре языка, для каждой национальности отдельно, а затем приходилось переводить ее еще и на пятый — на английский.

Постепенно языки развязались, кавказские товарищи стали обнимать наших миссис, некоторые предложили даже выпить на брудершафт. Это было презанятное зрелище. Миссис Грин, обладавшая недюжинным юмором, умоляла только не звать фотографа, так как тогда по возвращении на родину неминуемо возникнет ряд разводных процессов…

После лезгинки, которая вызвала у делегатов бурю восторга, каждая англичанка непременно хотела хоть один раз потанцевать с артистом-черкесом. Тогда товарищи, после некоторого колебания стали приглашать делегаток, англичане — артистку и присутствовавших двух большевичек. Под звуки марша Буденного пары задвигались в… фокстротте, потому что выяснилось, что, кроме вальса, делегаты танцуют только танго и фокстротт. А в те дни и вплоть до недавнего времени, когда Сталин провозгласил «счастливую и веселую жизнь» — фокстротт и танго были строжайше запрещены в СССР. Когда я в 1931 году вернулась со службы в берлинском торгпредстве и везла граммофонные пластинки, у меня на таможне отобрали все фокстроты.

Но для большевицкой буржуазии никакие законы не писаны, и товарищи лихо отплясывали фокстрот с англичанками. Горбачев только сопел и делал вид, что ничего не замечает, а Слуцкий щурил свои близорукие глаза и говорил:

— Что это за обезьяний танец они танцуют?

Кавказцы тем временем затянули свои песни «Мравол Джамие», «Алаверды» (но с новым революционным текстом) и другие. Думаю, что этот вечер остался особенно ярко в памяти делегатов.

***

На другой день погода была прекрасная. Синее небо, яркое солнце. Англичане к такому климату не привыкли и были очень довольны. Через улицу против нашего ресторана, где мы завтракали, была лавка с сигарами, а так как англичанам папиросы надоели, часть их отправилась туда. По недосмотру никто из обслуживающего делегацию персонала с ними не пошел. Когда они вернулись, у них был заговорщический вид, они стали шептаться со своими товарищами, потом и те пошли туда же. С ними, однако, увязался и Слуцкий. Через несколько секунд он выбежал из лавки весь красный, отозвал в сторону Горбачева и стал ему что то возмущенно говорить. Оказалось, что первый из англичан при покупке сигары захотел разменять фунт стерлингов. Продавец разменял и дал ему сдачи не по официальному курсу, а по курсу черной биржи, что то раз в пять больше. Курс фунта, установленный советской властью, был до последней девальвации 20 советских рублей. До этого же инцидента англичане меняли свои фунты исключительно у Боярского и у Слуцкого, которые и давали им по двадцать рублей за фунт. А в лавке они получили по 100 рублей за фунт. К тому же продавец оказался немного говорившим по-английски, так что у наших делегатов немного просветлело в мозгах относительно реальной стоимости советского рубля. Каким образом такой недосмотр мог произойти, сказать очень трудно, но во всяком случае нам с Софьей Петровной здорово влетело, а продавец наверное жестоко поплатился за свой неосторожный поступок. Я себе представляю, как, сидя позднее в ГПУ, он проклинал тот день и час, когда в его магазинчик зашел первый делегат.

Нам было приказано объяснить англичанам, что продавец — просто-напросто злостный спекулянт, что он остаток недорезанных буржуев, и поэтому всячески стремится подорвать доверие к советской валюте, и что вообще англичане впредь должны менять свою валюту только у Боярского. Слуцкий вызвал меня для перевода и устроил делегатам маленькую лекцию на тему о прячущихся в каждой щели врагах рабочего класса, о необходимости развития пролетарской бдительности у делегатов, о том, что они посланы английским рабочим классом для того, чтобы рассказать всю правду о Советском Союзе и что, следовательно, они должны уметь отличать врагов пролетариата и так далее, и так далее.

Делегаты были как бы немного пристыжены, но я слышала, как вечером мистер Джонс, старый умный мистер Джонс, говорил своему соседу по столу:

— I suppose we are damnably fooled here.[20]