Прощай

Прощай

Именно тогда мы и начали умирать, верно? Ты во всем винила меня.

Ничего подобного. Кого угодно, только не тебя.

Потому, что я не смог спасти тебя и ребенка.

Только не тебя.

Потому, что не я испытал все эти страдания. Не я истекал кровью.

Не ты. Я. Я во всем виновата, я это заслужила. Я уже однажды убила своего ребенка. И этот, наш, был уже мертвый.

Она, совершенно убитая горем, провела в больнице неделю. Сильнейшее кровотечение, едва не умерла в приемной. Кожа приобрела какой-то безжизненный восковой оттенок, под глазами темные круги, вся в синяках и ссадинах — они покрывали лицо, шею, руки. Упав, она растянула запястье. Сломала несколько ребер. В уголках глаз и безвольного рта залегли глубокие морщины. Когда перепуганный насмерть муж впервые увидел ее лежавшей на носилках в приемной, без сознания, ему показалось, что она умерла. Теперь же в палате, куда не пускали никого, кроме него, она лежала во всем белом, откинувшись на подушки, из носа торчали трубочки, такие же прозрачные трубочки были подведены к рукам, и походила на уцелевшую после катастрофы: землетрясения или бомбежки. У выжившего в подобной катастрофе человека обычно не находилось слов для описания того, что довелось ему испытать.

Она постарела. Весь присущий ей блеск юности разом померк.

Она «находилась под наблюдением». Врачи сообщили Драматургу, что, находясь в припадке отчаяния, она грозилась покончить с собой.

Однако как красиво было у нее в палате! Море цветов.

Хотя именно эта пациентка оказалась здесь под вымышленным именем. Ничуть не похожим на настоящее.

Какие потрясающие букеты, ни один из сотрудников брансуикской больницы никогда не видел прежде ничего подобного. Места в палате цветам не хватало, и они «выплескивались» в коридор, в приемную для посетителей и процедурные.

Ясное дело, ведь в брансуикской больнице никогда не лежала прежде голливудская знаменитость.

И, ясное дело, доступ фотографам и репортерам был сюда перекрыт. Однако снимок Мэрилин Монро все же появился на первой странице «Нэшнл энквайер» — бледная женщина в больничной постели, снятая через раскрытую дверь, с расстояния примерно пятнадцати футов.

У МЭРИЛИН МОНРО СЛУЧИЛСЯ ВЫКИДЫШ НА 4-М МЕСЯЦЕ БЕРЕМЕННОСТИ. НАХОДИТСЯ ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ ИЗ-ЗА УГРОЗЫ СУИЦИДА.

Еще одна похожая фотография появилась в «Голливудском сплетнике», а ниже было напечатано «эксклюзивное телефонное интервью» с прикованной к постели Монро. И подписано оно было газетчиком с псевдонимом «Замочная скважина».

Эти безобразные, просто вопиющие публикации Драматург старался ей не показывать.

Беседуя с нью-йоркскими друзьями по телефону, он искренне и взволнованно говорил им следующее:

— Я преуменьшал страхи Нормы. Никогда себе этого не прощу!.. Нет, дело тут вовсе не в беременности, она ничуть не боялась родов. Просто я хочу сказать, ее страхи были связаны совсем с другим. С Холокостом, с «еврейской проблемой». Она всегда была заворожена историей. Теперь я понимаю, что страхи ее не были преувеличенными или воображаемыми. В общих чертах ее страх сводился к интеллигентским опасениям…

Тут он умолк, почувствовав, что окончательно запутался. Часто дышал в трубку и понимал, что и сам находится на грани нервного срыва. Он и прежде замечал за собой, что в подобные моменты ему трудно подбирать нужные слова. Находясь в депрессии, Драматург, «мастер слова», вдруг терял свой волшебный дар; казался себе маленьким ребенком, беспомощно пытавшимся выразить словами расплывчатые мысли, плавающие у него в голове подобно мягким воздушным шарикам. Попробуй ухватить такой — тотчас же ускользает из рук.

— Многие из нас уже научились правильно истолковывать эти страхи. И тем самым побеждать их. Особенно в том, что касается трагичного смысла истории как таковой. Любое поверхностное суждение — и ты выходишь из этой схватки победителем! Но Мэрилин… то есть Норма… она не…

Господи, что же такое он хотел сказать?..

В больнице она почти все время молчала. Лежала с полузакрытыми, обведенными синими кругами глазами и напоминала тело утопленницы, плавающее у самой поверхности воды. Таинственное снадобье капало ей в вену, а из вены находило путь к сердцу. И дыхание у нее было таким слабым, что порой ему казалось: она не дышит вовсе. И тогда он сам впадал в странное гипнотическое состояние, как будто на мозг накидывали полупрозрачную белую вуаль. Ибо он был вконец измученным и уже далеко не молодым мужчиной, за одну неделю потерявшим в весе те пятнадцать фунтов, которые удалось набрать с начала женитьбы.

Он засыпал в кресле, а потом вдруг просыпался в панике: ему казалось, что жена перестала дышать. И он протягивал руку и старался пробудить ее к жизни. Гладил ее вялые, не откликающиеся руки. Ее бедные израненные руки. С ужасом замечал вдруг, что руки у нее маленькие, с коротенькими пальчиками, вполне заурядные руки, да к тому же еще со сломанными грязными ногтями. А волосы, ее знаменитые волосы, потемневшие у корней, казались такими сухими и жесткими и начали редеть. И, сидя у постели, он тихо бормотал слова утешения:

— Я люблю тебя, Норма, дорогая. Я люблю тебя, — в уверенности, что она его слышит. Да и она, должно быть, тоже любит его. И простила его. А затем вдруг вечером, на третий день, она ему улыбнулась. Вцепилась в его руку и волшебным образом ожила.

Вот в чем проявляется истинный гений актера! Высвободить энергию из самых глубин души. Нам ни за что этого не понять. Неудивительно, что мы так тебя боимся. Стоим на далеком берегу и лишь тянем к тебе руки, благоговея перед твоим божественным даром.

— Мы попытаемся снова, да, Папочка? Снова и снова! — заговорила она торопливо, взахлеб, как человек, который много дней подряд ни с кем не разговаривал. Она вся трепетала, была безжалостна и к себе, и к нему. Чего стоили эти горящие больные глаза! Ему, ее мужу, хотелось заслониться от этого пронизывающего лихорадочного взгляда. — Мы ведь не сдадимся, верно, Папочка? Нет, никогда! Ни за что! Обещаешь?